|
|
|
Галина Ермошина
Алексей Варламов. Купавна
РЕЦЕНЗИИ
Галина Ермошина
Ностальгия по несостоявшемуся
Алексей Варламов. Купавна: Роман.
— Новый мир, 2000, №№ 10, 11.
Алексей Варламов — реалист, он пишет о вещах бывших, произошедших
— мемуары о себе самом — младенце, мальчике, подростке, юноше, постоянно забегая
вперед и предупреждая читателя о присутствии где-то в будущем себя взрослого,
умудренного, прозревшего.
Но он пытается открыть уже задолго до него открытые истины — о лжи советских
начальников разного ранга — от пионервожатых до членов ЦК, о фальши всего
того, что называлось словом «советский», о прозрении мальчика Колюни, ставшего
писателем. Эти описательные размышления, выдаваемые Варламовым за откровения,
запоздали по крайней мере лет на 20. А кроме этого, в романе почти и нет ничего.
Летнее детство московского мальчика из благополучной семьи в дачном районе
Купавна, семейные предания, ссоры, обиды многочисленных родственников — скороговоркой
рассказанная за обеденным столом (чтобы скоротать время до телесериалов) и
тут же забытая история — еще одна попытка семейной хроники и ностальгического
проникновения в мир якобы детского сознания. Бабушка, сочиняющая к каждому
семейному событию стихи, обильно рассыпанные по страницам романа. Сам автор
не в восторге от бабушкиного творчества, что не мешает ему периодически взваливать
на читателя поэтический груз:
Полсотни лет тому назад
Мы с дедом в загсе расписались,
Тогда не в моде был парад,
В любви и верности не клялись.
Жизнь завертелась колесом,
Но шла она и вкривь и вкось;
Мы все же создали свой дом,
Хотя годами жили врозь.
Этот милый провинциальный примитивизм, наряду с литературным воспитанием
мамы-учительницы на примерах Белинского, Гоголя, Чернышевского, навсегда отрезал
«послушному сыну губительные пути в геенну жизненного постмодернизма и шутовских
экспериментов, благословляя его на служение отечественной народолюбивой идее».
Понятно, что только после такого воспитания и мог вырасти и сформироваться
из маленького Колюни «вполне зрелый, патриотически настроенный и демократически
мыслящий литератор». Альтер эго Варламова непрошибаемо серьезен и несокрушимо
уверен в своей значимости для великой русской литературы. Но имитация старческой
умудренности и признание за собой права наставлять других, не таких народолюбивых
и патриотически настроенных, не удается ни герою (мы не знаем, в каком возрасте
он пишет свои мемуары), ни тем более 37-летнему автору. Нагруженный ответственностью
непонятно за что (за патриотизм и демократию?), автор тщится дать ориентиры
и направления «потешным филологическим мальчикам». Ему невдомек, что эти мальчики
и сами способны разобраться, что к чему в окружающем мире и литературном пространстве.
Варламов старается быть честным и описать подробно восприятие действительности
мальчиком 70-х годов. Оттого-то мучительно напоминает его повествование какой-то
роман из этих самых 70-х с заменой знака плюс на минус. Один из тех безымянных
романов в традициях соцреализма, которые, возможно, остались в памяти преподавателей,
читавших курс советской литературы. Оттого-то роман становится неким документальным
фактом, вроде бумажки в архиве с повесткой комсомольского собрания — вроде
бы занимательно, но к чему это сейчас — непонятно.
Тема романа — прозрение. Но об одном не говорит Варламов: что это не мучительный
поиск выхода из безвоздушного пространства советской эпохи, а поиск компромисса
с самим собой. Мальчик Колюня верит в то, что сообщают газеты, говорят взрослые,
учит комсомол, а потом Коммунистическая партия. Став взрослым, он точно так
же верит теперешним ТВ, газетам, начальникам, как и во времена своей юности,
с той только разницей, что говорят они в наше время сами знаете что. Выходит,
что и прозрение тоже липовое — это не труд души и ума, а та же слепота, та
же покорность массового сознания, что напрочь лишила основную массу советских
людей своего взгляда на происходящее и намертво закрепила мысль о чувстве
безопасности в коллективном строю, будь то демонстрация или мышление.
Мальчик и юноша Колюня в растерянности: кому верить — словам официальной пропаганды
или неофициальным разговорам, — но ни слова, ни намека на свою собственную
позицию, взгляд, мнение. «Он привык во всем слушаться взрослых и не подозревал,
что среди них могут оказаться не просто больные люди, но настоящие враги,
для которых в мире нет ничего святого: ни Коммунистической партии, ни пролетарского
интернационализма, ни Всемирного национально-освободительного движения». И
став взрослым, так и остался в положении человека, который нуждается в указании,
кому верить и что чувствовать. Все лживо и пакостно, а настоящая жизнь — только
на русской природе, не испорченной идеологией, где не надо ничего решать самому
— все уже решено бабушкой и родителями. «Превращенная из болота в сад, пусть
даже и поделенная заборами и мещанством мещерская окраина не позволила ему
скурвиться и загнить, когда все вокруг к тому подталкивало. Она оказалась
его островком свободы посреди пленного и лицемерного мира, и настоящая жизнь
у него все-таки была».
Эпопея Варламова сентиментальна и вторична. Уж если Купавна — малая родина,
то в ее описании то и дело сквозят отсылки к есенинскому Константинову с посещением
разрушенной церкви в соседнем селе и благоговейным пониманием ее сокровенной
сути (это 11-летний мальчик, отягощенный отнюдь не дворянским, но пионерско-атеистическим
воспитанием).
Автор стремится втиснуть в роман все — политику, религию, бородатые анекдоты,
расхожие мысли и штампы речи и сознания. Ну как московскому мальчику обойтись
без упоминания «Битлз», Тарковского, Окуджавы, Театра на Таганке. Причем внешние
события просто пересказываются, перечисляются через запятую — бойкот московской
Олимпиады, высылка Сахарова, приняли новую Конституцию, «свободу Луису Корвалану»—
перечень в стиле газетных заголовков. Иногда Варламов и сам осознает непрочность
и ненадежность своего повествования, шаткость и неустойчивость позиции газетного
обозревателя. «Все это, в сущности, так похоже на матушкины литературно-художественные
композиции и школьные сочинения». Этакий коллаж лирических отступлений с газетными
передовицами.
Колюня пишет роман. «Не любовный роман с поцелуями, объятиями, свиданиями
и ревностью, а нечто гораздо более грандиозное — роман из слов и предложений,
которые были гораздо богаче самой любви».
Вот образец прозы достойного воспитанника бабушкиных виршей: «По утрам случались
заморозки, хрупким инеем покрывалась трава на болотах и засыхали цветы. И
в этом трагическом мире всеобщего прощания и разрушения создавалось предчувствие
того, что вместе со смертью лета произойдет непоправимое — погибнет и никогда
более не воскреснет жизнь». Автор и сам иногда сомневается в своем творении,
впрочем, кокетливо становясь в позу, явно ожидая опровержения и напрашиваясь
на похвалу. «Быть может, адресованное горстке позабывших моего героя людей
не имеет цены в глазах посторонних и непосвященных». Ожидается, что «горстка»
читателей «Нового мира» (тиражом в 13300 экземпляров) — люди непосторонние
и посвященные. На самом деле все не так просто, и здесь не обойтись без высших
сил. Ведь Колюня не просто писатель, у него есть «неведомое, потаенное» предназначение
— «мальчика делегировали от этого мира написать о том, что было ими пережито,
узнано, встречено, утрачено, сделано и сочинено, к чему уже приближалась бабушка,
писавшая не только длинные стихи, но и короткие рассказы, ... и тогда она
передала неиспользованный дар внуку». К чему приближалась бабушка, мы уже
видели.
(Впрочем, надо отдать должное автору, рассказы бабушки все же в роман не вошли.)
Реализм как метод не устарел, но он никогда не сводился к повторению расхожих
мнений и описанию, пусть даже порой и добросовестному. Роман Варламова — беллетризированный
учебник истории с готовыми выводами и ответами. Добавляет ли это что-нибудь
к уже известному, какой новизной поражает читателя автор, каким откровением?
Что сможет увидеть читатель, кроме отражения, возвращенного ему пыльным зеркалом?
|
|
