|
|
|
С. Боровиков
Сергей Бардин. Ломбард
РЕЦЕНЗИИ
С. Боровиков
Прозрачный — от прозревать
Сергей Бардин. Ломбард. —
М.: Золотой век, 1999. — 364 с.
«Он мне нравился необыкновенной деликатностью и застенчивой
русской элегантностью, которая от природы присуща некоторым блондинам» (рассказ
«Сточенный рубль»). Я бы отнес это наблюдение к книге Сергея Бардина, лишь
заменив «блондинам» на «писателям». Без шуток, мне кажутся верными все три
определения: деликатность, застенчивость, элегантность, и то, что они, особенно
в сочетании, крайне редки, необыкновенны. В жизни. В литературе.
Бардин нигде не демонстрирует литературных умений своих, что сделалось проклятьем
даже и талантливых его современников-коллег. Бардин нигде не высовывается
с целью напомнить о собственной неповторимости и значительности. Бардин не
хватает читателя за грудки, чтобы втолковать, как любит Россию. Но и не увлекает
за рукав в уголок, чтобы шепнуть, как он ее презирает.
Я долго искал центра книги, точнее названия его для рецензии, обозначения
словом этого центра, тогда как он явно чувствовался мною; пока не догадался,
что говоря о главном в книге Сергея Бардина, не стоит искать его в лицах,
ее населяющих. Лицо это, собственно, одно, и как ни сделалось привычкой стыдливо
не называть понятие девальвированное, но то лицо — Россия. Лицо, часто смазанное
движением, неуловимое, пока разглядываешь отдельные черты, не позволяющее
вглядеться в статичный портрет, и оно, тем не менее, главный итог книги.
Повесть «Пастораль» напоминает о той русской черте, которая, кажется, в произведеньях
нового времени не встречается. Ведь ее на все лады воспевала в изуродованно-припомаженном
виде советская литература. А когда исчезла помада и стали говорить правду,
черта скрылась во мраке, как и не было. Это — взаимное, обоюдное понимание.
Едва ли не родственно-мгновенное. Да, затем и очень часто, вас по-родственному
же обидят, оскорбят и даже побьют и близкие, и далекие, вдруг ставшие близкими,
но разве не поражало вас никогда, как в каком-нибудь захолустного маршрута
автобусе едет, к примеру, барышня и барыня, вопиюще не соответствующая обстановке,
но не вызывает ни неприязни, ни удивления и без малейшей натуги болтает с
дяденькой, у которого меж двух стальных зубов веет самогоночкой, словно бы
с родственником. Меня всегда поражала в наших людях способность сойтись враз,
без прощупываний, без разведки.
Я не знаю, почему Бардин выбрал для книги название одного из своих рассказов
«Ломбард», о «наших долгих, как сами годы, текучих очередях». Лучшее из слов
для прозы его — Встреча, хотя, разумеется, слово, взятое в кавычки, как название,
нестерпимо избито.
Встреча как открытие равноправного мира другого человека вписывается у Бардина
в общий мир, обладающий неназываемым, но несомненным общим смыслом.
Об этом общем смысле, о Боге, России, справедливости, свободе, ведут спор
герой «Пасторали» Полуянов и полуреальная личность «странствующего философа».
Как водится в русских спорах, они ни в чем не договариваются, ни к чему окончательному,
несмотря на вспыхивающие открытия и чуть ли не прозрения, не приходят, только
огорчают друг друга, и исчезает призрачный собеседник Полуянова, на радость
читателю оказывающийся пьяным, ибо такие споры в трезвом виде в Отчизне нашей
не приняты. Мало этого — оппонент приходил из села, которое сгорело лет восемь
назад. К чему явился Полуянову, обретшему покой здесь, призрачный знаток России,
этого по его словам, «царства справедливости, «откуда выход» или в эмиграцию
с корабля — шмыг! Или вон как ты — на природу бежать, или как хозяйка твоя
прежняя петлю под потолок, шею сунула и айда». Полуянов только стал понимать,
что «этот лес и поле... это холодное жнивье маленького поля, это ласковое
солнце, это небо, эта золотая канитель березовых листьев на ветру» бесконечны
в своем постоянстве и своей смене, как и обитательницы мест, выбранных им
для уединения, для пасторали, старухи, в жизни которых «иронии не было, а
работа была». И над всем уже реет тень неназываемой катастрофы, и вестниками
ее возникают на «этих полях» дозиметристы.
Бардин не сообщает далекого продолжения нарисованному. Важнее всего в его
книге то, что происходит сегодня, сейчас, сию минуту. Редкая способность придержать
время на пространстве действия, не вспоминать, не воображать, а быть внутри,
сообщая читателю именно миг жизни.
Сборник Сергея Бардина большой и, разумеется, не сводим к намеченным мною
чертам. Сборник можно было бы назвать и пестрым. Рядом оказываются пародия
на панегирический портрет а-ля ЖЗЛ («Человек года»), едва ли не очерковый
«Сточенный рубль», о пользе и смысле фотографирования, приятно-легкомысленное
эссе «Две столицы» и прямо-таки «женский» рассказ «Кукла Катя».
Трудная цель лаконизма видна в прозе Бардина. При неторопливой интонации автор
суховат и прозрачен в слове. Будучи очевидно маргинален в современной прозе
(о дальних истоках традиции можно было бы погадать, но не в рецензии), он
не сторонится многих тем современности, будь то потухающая деревенька со старухами
в «Пасторали», экзистенциально навязчивый мотив одиночества — едва ли не везде,
или страшноватая физиология современного города, как в рассказе о первобытных
нравах нынешних гастарбайтеров — украинцев и вьетнамцев в Москве («Гора Ли,
река Че»). Разнообразен, разнообразен Бардин, а книга цельная. Отгадать причину
не смог, отделаться тривиальностью, дескать, везде ощущается присутствие личности
автора, внутреннее... — не хочу. Меня почему-то не раздражает прямая публицистика
«Пасторали», не удивляет откровенно житковская интонация в «рассказе мальчика»
«Мы везли старого человека», не отвлекает анекдотичность «Развеселого разговора».
Мне понятен и дорог мир книги Бардина, то будничный до тусклости, то полный
жутких предчувствий, то ошеломляюще, осенне прозрачный, застывающий в чистоте
холода.
И — книга понятна как книга, то, как она организована. В «Ломбарде» уместно
отсутствие датировок. Оно не только выигрышно формально, придавая облик более
книги, чем сборника, но и сообщает родственность соседним текстам, точнее
сказать, придавая одновременность их порой разновременным сюжетам.
Использованные в оформлении рисунки Гарифа Басырова на первый взгляд столь
же скромны, будничны, хмуроваты, как и проза Бардина. И тот же на них с невеселой
насмешливостью изображен человек. У Бардина имеется все, что положено: пейзаж,
отступление, авторский голос, погода, предмет, и все же главное для него портрет.
Порою, чтобы не докучать читателю излишествами, оказаться с ним рядом, писатель
вместо ожидаемого живописания признается, что не даст «замечательно русского
пейзажа, осеннего, так что описывать ее (деревню. — С. Б.) здесь снова значило
бы посягать на золото чистой пробы — менять червонное на самоварное. Проще
обойтись литературной ссылкой: протянуть руку, снять с полки книгу и, полистав,
с любого абзаца переписать картины русской погожей осени».
Мне так понравилась эта книга, что дегтя не набрал и ложки, и было бы интересно
прочесть про «Ломбард» что-нибудь ругательное, чтобы узнать, что дурного можно
накопать в прозрачной прозе Сергея Бардина.
|
|
