РЕЦЕНЗИИ
Леонид Шевченко
Комментарий к контрапункту
Мария Рыбакова. Тайна.
Повесть. — «Звезда», № 7, 2000.
Заблудившийся мальчик и существо в лесу с пристальным взглядом,
а существо — это царь и Бог. Первый концерт юного композитора, портрет композитора
в детстве, Москва, школа, родители, шепчущиеся за спиной сына о какой-то «тайне»,
юный композитор, дед, словно из хасидских легенд Бубера и, наконец, — смерть
деда и его дракон в красной коробке. Да и еще: цыгане — Любка и Яков «убогий»,
и вообще их «шумная толпа».
Кажется, ничего главного не пропустил. Правда, не сохранил последовательности,
но она и не нужна. Повесть М. Рыбаковой «Тайна» лучше читать или с конца,
или как-то по-другому — быть может, тогда что-то станет ясно. Впрочем, «неясность»
не раздражает, а наоборот. Кажется, вот сейчас автор откроется и в этой камере-обскуре
включат свет, и как в позорном детективе — глупое неподлинное разоблачение
(так дети, по-моему, прочитав «Собаку Баскервилей», неминуемо разочаровываются,
а некоторые и не верят: на девонширских болотах непременно должен быть адский
волкодав). Но М. Рыбакова не включает свет.
«Он понял две вещи. Во-первых, что он заблудился, о чем он только читал
и слышал, — он заблудился и был не в силах выбраться, и это было страшнее
всего когда-либо произошедшего с ним. Во-вторых, он понял, что кто-то привел
его сюда и смеется над ним... Утерев слезы, Даня заспешил на лыжах быстрее
прежнего. Тот невидимый, кто гонится за ним, должен был отстать от него.
Даня должен был успеть вырваться...»
Появление Фауста в ХХ веке, наверное, неслучайно, — я имею в виду совсем
не народную комедию о демоническом хулигане, который ездил на бочках, а потом
повторил путь испанского де Сада. Нет, я говорю о Музыке и Договоре: «Фаустус»
Томаса Манна. Почему именно композитор (и ведь не какой-то там поверхностно
инфернальный джазмен) оказался в сфере интересов (поднаторевшего со времен
Иова в интеллектуальных играх) Врага и «полночного собеседника»?
При всей как бы иллюзорности Люцифера, Договор в «Докторе» — настоящий. И
в повести «Тайна» — тоже договор. С кем? Имя не названо. Просто существо,
просто «Царь».
«Мрак становился все плотнее... Вовсе не себя ему было жалко — он просто
не мог представить себя навсегда потерянным... Даня, отдышавшись и прислонившись
к стволу дерева, снова принялся говорить: у меня есть мать с отцом, и дед,
и друзья. Возьми их. Возьми все, что у меня есть, только выведи меня отсюда,
твердо сказал он.
Ему представились мать, отец, дед в темном коридоре, за ними школьники и
кто-то нереальный, а дальше мрак... Он попрощался с ними. Возьми все, сказал
он».
Возможно, эта повесть — о семейном проклятии, о девонширских болотах деда
— отца — сына, где Степлтон — исключен, и криминальная интрига смехотворна,
а фальшивый дракон с икринками вместо глаз пострашней фосфоресцирующей пасти.
Смерть деда, разжалованного шагаловского ангела (рисунок витебского еврея
хранится у него вместе с не менее «странными» вещами: удивительной шляпой,
трубкой и т.д.), под музыку внука Дани, юного композитора. Даня играет в другой
комнате, а тетя не пускает его к умирающему. Здесь «фортепьянный» концерт
— не равнодушный фон совсем, но сама Смерть — «переход» в горние места. Кажется,
Даня не столько озвучивает уход, сколько помогает уйти. И, наверное, в смертных
снах деда какофония и диссонанс внука преображаются в нечто стройное, в Ангельскую
иерархию, в Пифагорову систему.
Повторяю, в этой повести нет наглого электрического освещения. И фигуры персонажей
сливаются друг с другом — и снова разъединяются. Чем они связаны? Насчет связи
не знаю, но все персонажи Рыбаковой как мятущиеся ночные бабочки нанизаны
на нотные линейки.
Да! Только так — и отец, и мать, и дед, и одноклассник Кратный, и все-все
— ноты — они сочетаются друг с другом или противоречат друг другу — и все
равно это их сочетание. А кто Даня? Он то на линейке «трепещет» со всеми остальными,
то становится в позу автора. Или ему кажется, что он — автор?
«Ему нравилось выводить в тетради скрипичные и басовые ключи, ноты на тонких
ножках. Ему нравилось, как выглядит его музыка на бумаге: палочки и точечки,
соединенные лигатурами, были так правильны, что казались декоративным узором
для ткани...»
В литературе давно существует такой взгляд на музыку и композицию. Нотная
графика напоминает шифр. Различные инструменты — тайных, пробуждающихся
на время звучания существ. Басовый и скрипичный ключи открывают «двери восприятия».
«Двери» открываются в неизведанное. Неизведанное, как правило, тревожно.
Вспоминается одна «готическая» английская новелла, где исполнение найденной
в тайнике гальярды вызывало к жизни призрак сочинителя. А «Трели Дьявола»
Джузеппе Тартини? Или даже реальная донельзя «Крейцерова соната»? И — «Моцарт
и Сальери». Да — и эта маленькая трагедия тоже. В «Тайне», в принципе, есть
и свой Амадей, и свой Антонио.
Главный герой — юноша Даня...
«...стремился все расчислить и записать. Тут у него создалась своя метода,
своя особая математика. Логика должна быть во всем (это было теперь его
убеждение, что над всем царит логика)».
Его одноклассник Кратный...
«...во всем был лучше Дани, как будто природа, создав Кратного, так восхитилась
своим творением, что решила создать ему еще и подражанье. Кратный был гений
— по общему признанию школьников и учителей. ...А когда он садился за пианино
во время утренников, какие он придумывал печальные мелодии!»
Но Кратный теперь не сочиняет (пожалуй, отстранимся от возраста). Его «прошлая»
музыка за границами текста. Зато «первый концерт» Дани разобран подробно —
как у того же Манна «Плач доктора Фауста» Адриана Леверкюна.
«Царь едет! Ликуйте! Ликуют — в ужасе. Марш, марш, лесное полчище... скрипки
дрожат, кажут морды мерзкие. Вдруг колокола вдалеке — бом! бом!
...ххха — ха, ххха — ха, ма-лень-кий вальс...
Даня взмолился к органу, который не спас его. Орган заплакал над ним, как
плакал над всеми... ...Ты никогда не слыхал о размеренном плаче выдуваемого
воздуха, ведь мои трубы — это сосны в лесу, и ты никогда не узнаешь, что,
когда ты исчез, деревья зазвучали чудесной фугой; а этот хор? — нерожденные
души жалеют тебя... Отец мой, отец мой! Ты остался один. Бедное потерянное
фортепиано, ты отвечать должно оркестру и соревноваться с ним, но его нет,
вокруг тебя тишина и мертвый малютка за клавиатурой. Слушайте концерт для
фортепиано с оркестром...»
Повесть «Тайна» могла бы быть первой частью некоего «романа становления».
Все для этого есть: и детский опыт общения с непознанным, и «творческое сумасшествие»,
и первая попытка интерпретировать себя, свою короткую жизнь, и... много чего,
одним словом. Материала — с избытком. Но финал повести (где замкнулся круг
и мальчик засыпает под деревом) не оставляет, на мой взгляд, никаких шансов
на «пухлое» продолжение — и на будущее персонажа. Потому что все уже как будто
произошло. И фортепианный концерт навсегда — единственный Концерт, и со смертью
деда исчезает из жизни и сам Даня, а фальшивый дракон — вроде насмешки над
ним: вот, мол, твоя последняя жизнь — ни то, ни се, вместо глаз — икринки
и т.д. Ах, современный Сальери, и что же тебе делать, если и Моцарт, собственно,
ни на что не способен, вот действительно-то тоска — и некого травануть.
Тут очень важные мысли (только как бы это так без лишней помпы? А — ладно):
о судьбах Искусства.
Во-первых... Ну вот я и собрался уже было нагородить псевдокультурной чепухи,
проигнорировав сам дух, ауру «семейной эзотерической саги». Так нельзя: и
мне, в общем-то сочувствующему читателю, негоже тянуться к предательской кнопке
электрического освещения.
А что если уподобиться сивилле и заговорить «туманным» чуть ли не стихотворным
языком античных спекуляций?
Ты продал бы душу за тайну?
Его влекла темная, зыбкая глубь леса...
Это не напоминает Шнитке...
Браво гадкой тайне! Браво отчаянью!
Где ты прячешься, мое творенье, мое дитя, мой царь:
Из какой чащи тебя извлеку, освобожу из-под снежных покровов?
(Составлено из отдельных и, на мой взгляд, ключевых блоков повести.)
Не побоюсь неоригинальности: Первый концерт Дани (а это для меня некий образ
будущего Искусства) прозвучал в его голове в том зимнем лесу, и там был еще
рефрен, повторенный хором («продашь ли ты душу за тайну?»). Собственно, сделка
состоялась: тайна юному композитору открылась (но — вот что интересно — тайна
открылась и родителям, и, возможно, все-все прохожие, шедшие мимо Даниила,
узнали ее). Что же дальше? Опять загадка. Это такая тайна, похожая на матрешку,
и где там последняя фигурка — Бог весть.
«Он погружался во мрак, в свой собственный, во мрак своего детства, своих
одиннадцати лет, в лес, в темный лес, где был он потерян, и откуда не выбрался,
где он все еще шел, поколебавшись недолго, говорил: «Не выведи. Я не хочу...
чтобы сделалось так. Лучше я расскажу вам сказку. Один мальчик ушел из дома
в лес. Над пропажей долго не плакали: ведь он был только обещанием».
После второго прочтения возникает непреодолимое желание свести «негатив» к
робкому «позитиву» (и опять-таки речь о Будущем). Да, это не «роман становления»,
но «повесть освобождения»: в ранней юности художник избавляется от «культурных
комплексов» и «старых сюжетов» — «душу» он отдал, некой эфемерной тайной овладел,
своего конкурента (Моцарта — Кратного) практически отравил (но не ядом Изоры,
а своей изощренной музыкальной «алгеброй») и ... все-таки впереди (я отказываюсь
от предыдущих предположений) — какая-то жизнь, и — чем не шутит «царь лесной»,
темное существо — «почва» и «судьба»...
Три нуля на обложке журнала «Звезда» весьма символичны: красная строка, другая
страница — новый сюжет с претензией на «вечность» или по крайней мере на длительное
обыгрывание и т.д.
Мальчик засыпает под деревом. С семейным проклятием покончено. Отдать душу
за тайну — это не продажа, но обмен (несмотря на то, что повесть начинается
с вопроса «Ты бы продал...?»). И кто знает, не есть ли эта «тайна» — иная,
обновленная душа? Или — чистый Дух?
«Чем гуще становился лес, тем реже становился свет, но Даня знал, что за
сумрак он будет вознагражден ярким переживанием света на прогалине...»
