|
|
|
Владимир Шпаков
Юрий Андрухович. Рекреации
РЕЦЕНЗИИ
Владимир Шпаков
Когда поэты были молодыми
Юрий Андрухович. Рекреации. — «Дружба народов», 2000,
№4.
«Знаете ли вы украинскую ночь?» — вопрошал когда-то Гоголь
и сам же отвечал: нет, не знаете. Примерно та же ситуация с современной украинской
литературой, де-юре — «братской славянской», де-факто — далекой и неизвестной.
Наше восприятие малороссийской словесности остановилось где-то на Павле Тычине
и Иване Драче, в то время как имена современных авторов — Оксаны Забужко,
Сергея Жадана или Юрия Андруховича — мало что говорят русскому читателю. Впрочем,
в последнем случае (имеется в виду Андрухович) осуществлен определенный прорыв:
в четвертом номере «Дружбы народов» опубликован перевод романа «Рекреации».
Что ж, лиха беда начало: в скором времени, глядишь, и «Московиаду» переведут
и опубликуют, и «Перверзию». Юрий Андрухович в Украине — автор более чем известный,
можно сказать: культовый. У нас он таковым не является, поэтому знакомство
с его творчеством вполне естественно начать с романа, написанного еще в эпоху
империи в литературном общежитии, что на Добролюбова. Написанного, конечно,
на «мове» и на украинском материале, но, если разобраться, в те годы мы все
говорили на едином имперском «эсперанто», так что с пониманием тут — никаких
проблем. И с качеством тоже: роман уже отпраздновал свое десятилетие, пройдя,
так сказать, проверку временем и (к счастью или к несчастью) абсолютно не
устарев.
История на первый взгляд знакомая: на праздник-карнавал приглашены поэты (молодые,
но уж известные), которые съезжаются из разных городов, а далее претерпевают
ряд приключений, в основном по пьянке. Город с символическим названием Чертополь
и проходящий там Праздник Воскресающего Духа поневоле заставят вспомнить бессчетные
фестивали и шоу, что в последние десять—двенадцать лет брызжут фейерверками
вопреки разрушенной экономике. Кто не бывал на этих праздниках? Кто не пил
там с друзьями? Однако далее узнаваемые реалии начнут немного плыть, гротескно
сгущаться и анекдотически переворачиваться. Чертополь (в котором угадывается
Ивано-Франковск) и впрямь начнет соответствовать своему названию, действо
— обретать мистериальные черты, а явь — мешаться со сновидческой реальностью.
Тут следует открыть одну тайну: в послесловии от автора заголовок «Жизнь есть
сон» был заменен переводчиком на «Сон в майскую ночь». Замена вполне корректная
— гоголевской чертовщине роман, пожалуй, ближе, нежели Кальдерону. В то же
время сравнивать с произведениями прошлого этот абсолютно современный текст
следует с осторожностью. Здесь пульсирует НАШЕ время, говоря НАШИМ языком,
и в том, что оно говорит свободно и раскованно, немалая заслуга (кроме автора)
переводчика Ю. Ильиной-Король.
Собственно, перевод здесь незаметен. Такое ощущение, что оригинал писался
по-русски: в романе хороший литературный язык виртуозно сочетается с молодежным
сленгом. Близкий все-таки язык, да и ментальность близка, так что приключения
поэтов в Чертополе происходят будто с тобой и твоими друзьями. Эта история
могла случиться и в другом месте, например, в Суздале. И с другими поэтами
(здесь каждый волен вписать полдесятка культовых фигур российской поэзии).
Могло такое случиться и с нашими рок-н-ролльщиками, тоже ребятами вольнолюбивыми
и жадными до жизни; точнее — не «могло», а наверняка «случалось», вот только
не оказалось потом осмыслено и воплощено в художественном тексте.
Кто-то может возразить: а как же «Трепанация черепа» Сергея Гандлевского?
Что ж, замечательная книга, да и поэт замечательный. Коллективное бытие (пропущенное
через индивидуальное сознание) обрело у Гандлевского честное и масштабное
выражение, выходящее временами за пределы собственно поэтической тусовки.
Да оно и понятно: когда жизнь в обнимку с возможным небытием, тусовочная реальность
видится, естественно, под другим углом. И все же что-то в «Трепанации...»
не состоялось. Что-то осталось за пределами воплощения, и дело тут не в таланте
поэта, рискнувшего вступить на прозаическое поприще. Дело — в выбранной стилистике,
в творческой парадигме.
Позволим себе лирическое отступление на документальную тему, а именно: поговорим
о популярной в последние годы прозе «нон-фикшн» (к которой — несмотря на определенную
долю фантазии — относится и книга Гандлевского). Невыдуманные истории заполонили
журналы: все теперь пишут «как-это-было-на-самом-деле», с усталым высокомерием
отринув belles-lettres. Там, мол, все понятно, приемы давно переросли в штампы,
так что теперь, господа читатели, глотайте «реальные» судьбы и страдания.
Ну да, усредненная беллетристика и впрямь надоела. Однако попытка уцепиться
за факт — непродуктивна, это свидетельство беспомощности перед жизнью, которую
отдельное авторское сознание не в силах осмыслить символически. Это наивная
попытка защититься от постмодерна, который разрабатывает другую крайность,
превращая мир в забавно-жутковатый «микст». Между тем самые удачные в литературе
«личностные» мотивы весьма сильно мифологизированы, одухотворены выдумкой
и в итоге — выходят далеко за пределы усредненного ряда (ярчайший пример —
проза Сергея Довлатова, создавшего индивидуально-коллективный миф, обманчиво
похожий на реальность). Напомним также, что Федерико Феллини об одном своем
фильме высказался так: «Я более или менее искренне, более или менее затейливо
выразил охватившее нас чувство растерянности». После чего великий маэстро
уточнил: «Да-да, именно затейливо, потому что каждый фильм — это, помимо прочего,
еще и затея, затейливое художество».
А теперь вернемся к нашим авторам. У Сергея Гандлевского искренность превалирует
над затейливостью, над символическим мышлением, и в итоге книга остается на
уровне «хорошего честного произведения». В книге же Юрия Андруховича — при
сохранении личностно-документальных черт — работает фантазия, идет театрализация
реальности, что поднимает прозу над частностями и привносит поэтичность и
философизм. Причем удача здесь, думается, именно в двойственности авторского
подхода. С одной стороны: задушевность, искренность, переходящая временами
в беспощадность (признаки «нон-фикшн»), с другой — сцены и символы, свойственные,
допустим, эстетике «фантастического реализма». Умело пройдясь по этому лезвию
и не свалившись ни влево, ни вправо, Андрухович создал в результате настоящее
современное произведение.
В книге очевидна цитатность: мелькают тени Гоголя, Булгакова, Фрейда с его
эротизмом, Бахтина с его карнавализацией; стиль же скачет от имитации потока
сознания до едва ли не сценарной записи диалогов. Тем не менее (при очевидной
полистилистике письма) никакого постмодернизма здесь нет. Это в более поздней
«Перверзии» автор двинется в сторону ПМ, в «Рекреациях» же повествуется о
вечных темах и конфликтах, которые проживаются в конкретном времени-месте.
О любви и измене, о том, как выдыхается дружба и как вылезает гнездящаяся
в человеке нелюдь; об опьянении свободой и о ее зыбкости; о том, наконец,
что молодость проходит и приходит понятно что. Присутствует здесь и национальная
тема, но о ней следует сказать особо.
Григорий Померанц когда-то писал о здоровом национальном чувстве, сравнивая
его со здоровым половым чувством и противопоставляя этому «половую озабоченность»
и «национальную озабоченность». Юрий Андрухович, к счастью, не принадлежит
к национально озабоченным авторам и в то же время не чурается сей деликатной
темы. Воскресающий украинский Дух прощается у него с имперским прошлым в разгуле
карнавала, смеясь, как и положено, но в этой круговерти масок живет и нечисть,
и ожившие мертвецы появляются, и просто берет свои права вечная, как мир,
человеческая греховность. «Лелейте каждую травинку, ведь трава — это нация,
это надежда», — так поэтически-пантеистически выражается на выступлении поэт
Мартофляк, чтобы вскоре оказаться в постели какой-то шлюхи. То есть и культовая
для нации личность не обязана (да и не может) быть воплощением совершенства,
— зато эти «вечные драмы» снимают героев с пьедестала и приближают к нам.
Надо отметить, что Юрий Андрухович проходит в Украине по ведомству так называемой
актуальной словесности. Но вот что любопытно: в украинской литературе в рамках
одного произведения и в одном авторе может прекрасно уживаться «актуальное»
и «национальное». В России эти понятия разнесены на противоположные полюса
общественно-культурной жизни, а вот в Украине — ходят рука об руку! Что, с
одной стороны, пробуждает здоровую зависть к украинским коллегам, а с другой
— никак не может быть образцом для подражания. Россия — многонациональная
страна, поэтому наша самоидентификация в культуре проходит сложнее, мучительнее,
мы еще только нащупываем новую постимперскую культурную парадигму. Зато если
найдем (а очень хотелось бы), то и результат будет на порядок весомей.
С учетом последующих исторических событий роман можно смело объявить «пророческим».
Финальная сцена карнавала, когда гостей вытряхивают из постелей и сгоняют
под дулами автоматов на площадь, сразу относит к августу 91-го или к октябрю
93-го. Да, в романе спецназ оказывается бутафорским, насилие оборачивается
хеппенингом, но от исторической памяти, увы, не уйдешь. Автора этих строк,
между прочим, в 93-м году уже отнюдь не бутафорские «гориллы» в масках и с
автоматами ставили лицом к стене в том самом литературном общежитии, где тремя
годами раньше писался роман «Рекреации». Так что авторский «сон в майскую
ночь» оказался вещим; да и Москва в дни путчей смотрелась истинным «Чертополем».
Однако теперь общее имперское прошлое все более покрывается дымкой, поэты,
увы, уже немолоды и смотрят не на Север, а на Запад. На наших глазах формируется
одна из литератур Центральной Европы: ушибленная тоталитаризмом, временами
нервически напряженная, исследующая «перверсии» и «украинский секс» с энтузиазмом
дорвавшихся до сладкого детей, эта литература, тем не менее, обретает свое
лицо, причем в первую очередь — через поколения тридцати—сорокалетних. Она
похожа и не похожа на русскую, но дело ведь не в похожести, а в таланте. Думается,
талантливые южные соседи еще не раз станут гостями на страницах русских журналов.
|
|
