* * *
В поле вода набивается в валенки
И запекается к пятке ледком.
Тянутся с неба
скворечников спаленки —
Словно в детдоме —
казённым рядком.
Кучу звезды истребляют лопатами —
Веером вымах черёмухи. Стоп —
Здесь хорошо проживать бородатыми,
Дабы сиял, как поленница, лоб.
Взгляд у тебя как тропинка попятная
С бабьим копытцем по кругу рожна.
Месяцев девять — тоска необъятная,
Чтоб Рождеством разродилась она.
Дабы стелилась вода аккуратная —
Как океан — от окна до окна.
* * *
Наливаются яблоком срубы,
разлупив ледяную лузгу
у колодца, где голые губы
бритву ветра берут на бегу.
Изнутри нагреваются шубы
и над снегом пылают в снегу.
Проходи, говорю, — не проходишь,
налегаешь с другой стороны:
только к северу зенки отводишь,
так что красные жилки видны.
Не уходишь, дуришь круговертью
и — со скоростью крови на кровь —
продолжаешься жизнью и смертью
как последняя в жизни любовь.
* * *
1. Колодец исподлобья как труба
подзорная, где сорвана резьба,
где видишь, как, сомкнувшись,
отмерцали
два острия Господней вертикали,
и близится, как воздух из метро,
безумных взглядов полное ведро.
2. А дома по жестянкам без стыда
каракулем заломлена вода
и гнутся на червонной сковородке
подлещиков убитые подмётки
и первая свеча, войдя в жильё,
не узнаёт зажегшего её.
3. А за окном стеклянная щепа
на проводах, скворешен черепа,
осенний сад, отдавшийся погрому,
пустое прилагательное к дому,
как будто повелительный глагол
из речи в непогоду перешёл.
4. А в поле замерзает имярек,
не ангел, а мужчина —
древний грек —
из Крыма в Крым ямбические дали
пересекает по диагонали —
так поспешает скифский астроном
за правдой, за любовью, за вином.
5. А за рекой — до запада — Сибирь,
где насвистал четвёртого снегирь —
последнего, — дудящего в аорту
поэта, обморозившего морду
от лысины до пегой бороды,
набитой крошкой мраморной воды.
6. А за душой, как водится, душа,
реки плита могильная, гроша
на коренных поцокиванье, льдина —
или под ней венозная стремнина —
ещё кропит последний кислород
моржу моржовому
в озябший Карский рот.
7. А из Сибири смотрится на юг
так хорошо, как будто он — вокруг,
где дом и сад, и свадьба азиатов,
где воскресеньем
и собраньем взглядов
колодец вырыт в небо, в землю врыт
и кое-как лицом твоим накрыт.
* * *
Н.
Ручей промёрз до дна и вытянут как посох
На каменной земле — не сдвинешь всемером.
Он весь внутри лимон — в прожилках и колёсах,
Когда его в ведро нарубишь топором.
В хрустальный карандаш спрессовано движенье.
И косточка воды не прорастает в речь.
И только на щеке сияние и жженье.
И крупная зима вздымается оплечь.
Гранёные куски несут на печь в избушку —
В стакане красный чай раскручивать в горсти,
Как ёлочную жаркую игрушку,
Которую с собой не унести...
* * *
Хорошо у печки плакать —
дым сосновый очи ест,
и огня сухая мякоть,
обнимающая крест-
накрест сложенные чурки,
проницает горбыли
до небесной штукатурки,
до прозрачности земли.
* * *
Окоёма подстаканник
Распирает синева.
Слово сказанное — странник
В ожидании родства.
Коли море, как монета,
Боковым усильем света
Раскрутилась на ребре...
И до смерти помнишь это
Ощущение предмета
Деревянного в костре.
* * *
У столешницы твёрдые реки —
И сучок, запечённый в смоле,
Тёплой денежкой сплющен навеки
И оставлен лежать на орле.
Умираю от счастья сегодня
И на стол проливаю вино,
И снежинок хорошая сотня
Отпускает на волю окно.
И зрачков толоконная спешка
Переходит в колодезный лёд.
Потому что шершавая решка
Всё равно твоё око найдёт.
* * *
Проволока остывает в перегоревшей лампе
Раньше её стеклa’, извести и скорлупы.
Сердце твоё пока — всё — в пятистопном ямбе.
Смерти твоей пока не до шестой стопы.
Щёлкает полный клюв — кончился выключатель,
Тьма прочищает зренье, вo’здуха потроха.
Поздно уже. Давно знает тебя Создатель
Света, земли, небес, дерева и стиха.
В городе видишь ты только деревья — средний
Лиственный лес и хвойный, смешанный с высотой.
Даже когда луна выбита, как передний.
Даже когда она всюду, как золотой.
* * *
Первое слово — последнее слово,
суши и тверди ночное родство.
Сумерки. Сретенье места пустого
с полным отсутствием места сего.
Лепится в черепе шар заоконный,
было бы ныне и присно — темно,
кабы не знать, что в углу, за иконой —
светлое на штукатурке пятно.
* * *
Из могучего растенья
этот дом построен, чтобы
уводить стихотворенье —
по наличники — в сугробы.
Чтобы золотопогонник —
месяц — встал на полчаса,
продлевая подоконник
белым полем в небеса.
Чтобы глазу было узко,
как лыжне, из запустенья
птицу скорости и спуска
запирать в стихотворенье.
Чтобы с неба стёжка взгляда,
пробегая по кольцу,
сообщала профиль сада —
сада зимнего — лицу.
* * *
Прозрачна тьма, хрустальна жердь,
луной вмороженная в воды,
как остов света или твердь
меж позвонками непогоды.
Отдельны воздух и мороз
и тень глубокая на плитах
равнины, выпуклой от слёз,
где пахнет спиртом волчий выдох,
где звёзды гуще, чем слова,
набитые в стихотворенье,
где монотонная лихва
снежинок, слышимых едва —
как вечный ужас повторенья.
* * *
Упирается глаз в темноту,
Убывает ворсинка во рту,
Словно. Сердцем набитый по плечи,
Ты во сне приближаешься к речи.
И разрыв и опора твоя —
Вертикали торцы, колея
Высоты, а не смерти, наука
Поспешать за царапиной звука
В золотую тоску бытия.
Так работает в грядках навоз:
Запуская под кожу мороз,
Вырвешь с воздухом луковку света
И прочистишь до боли и слёз
Самовольное имя предмета.
* * *
На пороге тьмы просторной
шаровая дрожь,
ты побелки коридорной
на плечо возьмёшь.
И почуешь за спиною
зеркало, бельё
или крылья, ледяное
рубище своё.
Словно сон во сне — мороку
выпитой луны —
ты себя увидишь сбоку,
с левой стороны:
как вдоль пыли-паутины
под лопатку всажены
золотые хворостины
из замочной скважины.
* * *
1. В золотых ободках без колёс
Покатился, как слёзы, мороз —
От щеки до колодца, в края,
Где подкована солнцем ресница, —
Между небом и мной — колея
Воскресения, взгляда и птицы.
2. Холода. Холода. Холода.
Как пчелиного строя орда
Или скатка — кругляк древесины,
Где в пружину ужаты года,
Как душа накануне Суда,
Недомятая мышцами глины, —
Провернувшись на три половины,
Разрывает кадушку вода.
* * *
У белки под мышкой тепло,
когда она в позе моленья
ломает о птицу сверло
растущего в ужасе зренья.
Заглазные, дружно стоят
в открывшемся воздухе слёзы,
и, встретившись, взгляды звенят —
такие сегодня морозы.
Иззябла земная семья.
До дырочки съедена ложка.
От вечности общей моя
на север отброшена стёжка.
Налево, где сердце растёт
в угодьях любви и страданья.
Где медленно снег придаёт
всему, что прошло, очертанья...
* * *
Натянул морозец кожу,
Словно яблоня — рогожу,
Словно щёки — стеклодув
Или голод — щучий клюв.
Иль срослись ресницы в узел,
Кровный иней очи сузил
До размеров бытия —
Очень острые края.
Где холодная погода —
Как бессмертье — на полгода.
И любого без труда
Держит твёрдая вода.
* * *
Простенок зимы, полустанок
толпящихся к югу погод,
и лодка идёт как рубанок
по древу твердеющих вод.
И жёлтое лунное поле
с доской обрезнo’го пруда
ложится столешницей воли
под тёмные локти труда.
И вдоль берегов приумытых —
застигнуты глазом врасплох —
деревья застыли, как выдох,
уже перешедший во вдох.
* * *
Золотой доской мороза
мёртвый пруд прихлопнут косо —
разъезжается настил,
где прямой аршин вопроса
чёрный лебедь проглотил.
Он стоит — черней перчатки
на снегу, где после схватки
снегу выкусил поэт,
где не сделал опечатки
пестик, ступка, пистолет.
У зимы всё гладь да поле,
полынья без алкоголя
и в малине сапоги,
молодая старость, воля,
Божья скорость, страсть и доля
делать полные круги.
Золотой озноб азарта,
у осины бита карта,
и пора бы наконец
из промёрзшей бакенбарды
волчий выгрызть леденец.
* * *
Так устал, что запнулся
об тень от столба. Тяжело
выходить из себя — из озноба в тепло:
надышали берёзы — без снега бело,
и меня, как дупло —
утолщением капли, к земле повело
ремесло —
в пятаке застревает сверло,
русло речи в устах закруглилось:
алло, —
наклоняюсь — лопатка торчит,
как весло,
выгребает душа, просыпаюсь назло
смерти. Снова седьмое число
января. От окна отнесло
ветку выдохом. Воздух прошёл
сквозь стекло
легче взгляда
в область Космоса, Бога
и Зимнего сада.
* * *
Время года у нас — Рождество,
и дома до небес дотянулись.
Этот снег изготовлен из улиц,
и прекрасна поверхность его.
На морозе я петь не могу —
хороши поцелуи железа.
Этот снег изготовлен из леса,
из деревьев на чистом снегу.
Этот снег изготовлен из платья,
из пылающей льдинки во рту.
Этот снег целиком из объятья,
чтобы не перейти в пустоту.
* * *
Кончается сигарета.
С востока растёт окно.
И видно, пока темно,
Внутри, в пустоте предмета
Под скорлупой — вино,
Прозрения половина,
Даритель и вор — словарь.
В башке моей — свет кувшина,
Как ночью в окне фонарь.
Морозы. Метель. Овчина.
Седьмое число. Январь.
* * *
По старому-новому году
за русский декабрь в январе
ты долго вдыхаешь свободу —
и твой воротник в серебре.
Зелёных синиц кувырканье,
пернатый шумок камыша.
Видна по обрывкам дыханья,
по низкому ветру — душа.
По крапу овечьих горошин,
по склону с тяжёлой слюдой,
где, словно в икону, вморожен
берёзовый лист испитой.
И чёрная, как за обозом, —
дорога с деревней в бока, —
любимая чистым морозом
на юг ускользает река.
* * *
След на снегу что заглавная буква:
Зверь или птица? Откуда нажим —
С тверди иль с суши? Которая клюква —
Артериальная — лопнула в дым...
Все мы живые до смерти охочи —
Рвёшь придорожную снежную жесть,
Коли найдутся и слёзы, и очи
Полную муку твою перечесть.
* * *
Озеро озирает себя. Бежит,
чувствуя на плече своём плоскодонку,
прячется от себя, как любовь и стыд,
как молоко — в воронку.
Если посмотришь из-под земли — оно
вмято в себя, в потаённую чашу, небом,
как на поминках моих вино —
хлебом.
Столько в нём взглядов стиснуто —
потому
смотрит оно в себя и стоит валетом,
как человек, запрокинув лицо, во тьму
входит — и остаётся светом.
* * *
Не слово, не речь, не звук,
не тёмная суть огня —
любви моей сходит с рук
пропажа всего меня.
Но прежде чем в глину лечь
повeрху родных голов,
скажу, как прекрасна речь —
до речи, до первых слов.
А мысль о тоске огня,
творящего черновик,
додумает за меня
невытоптанный тростник.
* * *
С той ли реки, с перегиба,
Крепнет навыворот дыба,
И, с глубиною поврозь,
Падает, пятится рыба —
В твёрдое небо — лосось.
Я ль с острогою по краю
Не баловaл на краю.
Имя своё забываю —
Так имена раздаю.
Там-то такое-то это —
Именования стыд.
Исчезновенье предмета
Имя ему сохранит.
Очи я выбелил, выбил
Жидкостью жизни, её
Жаждой, и новая гибель —
Полное имя моё.
* * *
Я высмотрел глаза до формулы воды,
До смерти тополей, до ангельского взора.
Теперь мне всё равно — я знаю суть беды
И счастья перебор в просторах разговора.
Лети и стой, вода, лежи наверняка
И лодку попирай большой античной попой.
И сладко поутру голландский нож конька
Как первую любовь, любимая, попробуй.
* * *
Не вербу поставили в банку
водицы глотнуть ледяной,
а вывернут свет наизнанку
пушистой своей стороной.
Болят от мороза такого —
с печатью простуды — уста,
когда произносится слово
и слышит его пустота.
* * *
М. Чупряковой
1. Вознеси ты меня, воробей,
выше Боговых белых бровей:
там вода замерзает в шары,
там у пламени груди остры,
там не вспомню себя, хоть убей
меня перышком, воробей...
2. Покажи, водолей, по порядку
появленье толкучего льда,
в чистом поле постройку и кладку
снегопада — уже навсегда.
Чую глины оплот и скольженье,
и озноб, и заплечную смерть.
И печальной души умноженье
без деленья на сушу и твердь.
* * *
Зимний день весны пропащей.
Снег летит, переходящий
В кожу, в глину, в чернозём.
Пахнет смертью настоящей
Или рыбой водоём.
У любви чернорабочей
Речь темнее многоточий
И за пазухой ожог —
Пережаренный снежок.
В мягком воздухе ушибы —
Окись яблока и рыбы,
И прикуса, и крючка —
То ли взгляда перегибы,
То ли ямка от зрачка.
Не пощёчина — щекотка,
Коль водою стала водка —
Только щиплется чуток
На пятнадцатый глоток...
* * *
Когда рыбак идёт по стрелке волноруба
и борода его в сухой морской моче,
пустая сеть колышется, как шуба,
как женщина живая на плече.
А море за семь вёрст над степью мнёт голубку
и множит за кормой знакомые персты,
меняя глубину, сворачиваясь в трубку
и разворачиваясь картой высоты.
На суше хорошо, когда под боком лодка —
у неба, у земли, у хлябей дорогих,
где долго сквозь стекло выпотевает водка
в садах — от яблока нагих.
Шмелиное руно роится золотое:
ромашка, глина, кровь и бронзовый навоз —
как предложение простое,
распространённое до слёз.
* * *
Я здесь любил, когда земля качалась.
Посмотришь в небо — та же синева.
Где молодая лошадь повалялась,
там долго пахнет лошадью трава.
Да повторится этот день невечный,
когда горох зелёный сахарист
и пахнет виноградом огуречный
ворсистый и почти кленовый лист.
И косогор в золотоносных дырах.
И перебор пространства на полях.
Картошка, как положено, в мундирах.
Собака, как положено, в репьях.
* * *
Птица не отбрасывает тени,
потому что в воздухе она —
всюду, как небесное растенье,
полное и взгляда, и зерна,
и тебя, летящего навстречу
если не ключицей с узелком,
то — с лихвою — лепетом и речью —
ангельским и птичьим языком.
Чуешь, солнце съедено предметом,
ставшим напоследок — как предмет —
оболочкой света, или светом,
коли он вынашивает свет.
Так тепло слоняется сторонкой —
крепкое, как стенка и горох,
зависая прямо над воронкой
слова, совершающего вдох.
* * *
Холодное тряпьё,
Осенняя погода,
Сегодня у неё
Похлёбка пешехода,
Рыдающего, в бровь
Поймавшего снежинку,
Кусающего кровь
В губах — её горчинку,
Как тёплый пузырёк —
Воздушный — в булке хлеба,
Растущий поперёк
И лезвия, и неба.
* * *
На ветер засмотрюсь, на сад, бегущий скопом,
где осень в листопад оглаживает дом.
В эпоху между пеклом и потопом
мы хорошо, душа моя, живём.
С утра скрипит от инея фрамуга —
и дышит чернозём, подножный лёд круша.
А ровно в полдень к нам погода с юга
придёт — и улыбается душа.
И дочь моя легко поёт и горько плачет.
И мать моя несёт развешивать бельё.
И в пять минут меня любовь переиначит
на времена безмерные её.
Теперь не уступлю ни пеклу, ни потопу
моей души рабочий монастырь,
мой азиатский дом с воротами в Европу
и огород с простором на Сибирь.
* * *
Осечка зрения — чутьё,
не сила Божья, а её
от вышнего движения
в ресницы дуновенье.
Когда ты смотришь в небеса —
ты в небе. Видишь: полоса —
твоих очей работа,
а — не от самолёта.
И, глаз на воздух положа,
ты режешь воздух без ножа
на снег и на водицу.
На ангела и птицу.
* * *
Дочери
Трещотка царская, цифирь —
Кузнечик, номер телефона,
Запущенный из Альбиона
В мою морозную Сибирь.
Где счастье — ростом с щучий клюв —
Щемит и жмёт во всю оскому.
Где книга, воздуху глотнув,
Как птица, привыкает к дому.
Где не окно, а наволo’ка —
Чеканка соли и росы.
И скучный запад у востока
Крадёт полночные часы.
* * *
1. После оттепели — враз
незаметно разразится
стужа: выпадут ресницы
на всклокоченный алмаз
промороженной водицы.
И до лета, про запас,
прозябает выше птицы
взгляд, оторванный от глаз.
2. Как стопка водки с горкой —
замёрз глубокий пруд.
Вот-вот за мглой прогорклой
снега произойдут.
И в замкнутости дома
налипнет на зрачок
оконного проёма
oоследний синячок.
3. Лужение лунки в окне —
с теплом и морозцем — вдвойне
сужает округу и сад,
короче становится взгляд,
короче становятся дни,
как будто на свете одни
трамваи и снег — западня,
стальная двойная лыжня.
* * *
Помнишь ли время, когда я ходил без пальто:
чтобы забыть земляное объятье шинели:
ночью стоял высокo’ в безвоздушной метели
и понимал, убывая как снег, в решето:
смерть — это воздух, которым не дышит никто,
воздух, который с балкона — как с неба — одели
в белое, шире подножной державы, пальто.
* * *
Пространство просит зги и сглаза,
горы и моря с костяком
из крови, снега и алмаза,
как чайные зрачки Кавказа,
разбавленные коньяком,
как равновесие полёта
и взглядом полные поля,
уже без птицы и шмеля,
как тьма, и очи звездочёта,
ус виноградный и зевота,
и мысли мёртвая петля,
и поздней осени работа,
где небо длится, как пехота,
когда кончается земля.
* * *
Приедешь из города — хлеб привезёшь.
Картошку почистит на ужин посёлок.
Гуляет по радио хор комсомолок.
И окна бросает в стеклянную дрожь.
Но вечером ты от любви не умрёшь,
а смену белья пронесёшь огородом,
где сивый Урал припадает к воротам
и ветхий парник на автобус похож.
Ты голая выйдешь из бани на снег —
и ночь наполняется ветром и взглядом,
когда, как совсем молодой человек,
морозец огладит тебя снегопадом.
А утром, когда повторяют кино,
ты прямо на юг разведёшь занавески.
До моря опять далеко и темно:
дорога, забор и шлагбаум в черкеске.
