Карен Степанян

В. Непомнящий. Пушкин. Русская картина мира

Реальность
и “действительность”

В. Непомнящий. Пушкин. Русская картина мира. Серия “Пушкин в ХХ веке”, вып. VI. Издательство “Наследие”. — М., 1999. — 544 с., 1500 экз.

Очень боюсь показаться нескромным, но начну с личного воспоминания — оно из тех, что определяют жизнь. Было это в начале 80-х. Я тогда уже несколько лет занимался литературоведением и критикой. Но разделял довольно распространенное убеждение, что ученый, даже и гуманитарий, должен заботиться прежде всего о правильности своих суждений, а уж как это будет написано — неважно, о стиле пусть заботятся писатели. И вот как-то долгим весенним вечером начал я читать в “Литературном обозрении” статью В. Непомнящего “Кошка, которая смотрела на короля” — критический разбор восхищавшего тогда многих телесериала по “Маленьким трагедиям” Пушкина. Читал эту блестящую остроумную статью, смеясь, восхищаясь и горюя: чем же я занимался прежде? Вот как можно писать и вот как (а не занудно-назидательно) надо писать о самых важных вещах в культуре, а значит — в жизни. Вот в какой перспективе — в свете высших истин человеческого бытия — надо оценивать любое явление литературы и искусства (а не с точки зрения “интересности”, “оригинальности” и прочих модных понятий нашего времени). Вот о чем писал Пушкин.

Если бы я прочитал в своей жизни только эту работу В. Непомнящего, то остался бы навсегда благодарен ему. Но потом были, к счастью, и устные лекции, и другие статьи, и книга “Поэзия и судьба”, и вот теперь — “Пушкин. Русская картина мира”. Веселости в них было все меньше, сосредоточенности и духовной собранности больше: наступала свобода, все явственнее обнажающая и личную (каждого), и общую (народа) ответственность. Но основное впечатление было: все более раздвигающегося горизонта. Стыдно признавать, но то, что автор рецензируемой книги с гневом и грустью именует “советский Пушкин”, весьма долго застилало мне взор. Настоящего Пушкина начал мне открывать Достоевский, потом — В. Непомнящий.

Ни за что не позволил бы себе автобиографических экскурсов, если бы не сознавал, что в них выражается нечто общее. На протяжении последних десятилетий деятельность В. Непомнящего у настоящих ученых и читателей считается эталоном литературоведческого труда и духовного служения: постижения Пушкина. Но не только.

Сегодня, когда многие авторитеты прошлых лет, такие, как цитируемый в рецензируемой книге Б. Васильев, утверждают, что “духовная мощь России погибла”, когда наиболее талантливые из молодого поколения пишут: “Поиск национальной идеи напоминает классическую ловлю черной кошки в темной комнате”, — чрезвычайно важной становится основная тема книги “Пушкин. Русская картина мира”. Это главное (чем пронизано в ней все — от тончайшего анализа пушкинского текста до обобщающих картин развития и нынешнего существования двух типов европейских культур — рождественской и пасхальной, западной и восточной) — твердое и спокойное исповедание веры: великая тысячелетняя русская культура, рожденная православием, взращенная живым духом народа и воплощенная в созданиях русской классики — жива и велика по-прежнему и погибнуть не может. Более того — без России миру не быть, ибо неизбежный (иначе — гибель) возврат к высшим ценностям бытия возможен лишь с ее помощью. И потому — “при всем ужасе и позоре, подлости и пошлости заслуженной нами “действительности” — положение, в котором находимся мы, — лучше, чем в “других местах” (Чаадаев)”. Но это не повод для гордости и превозношения — это крест жертвенного (как уже и было не раз в русской истории) служения. И сейчас дело за нами — осознаем ли, будем ли достойны такого креста.

Одно из самых запомнившихся мне мест в книге В. Непомнящего — рассказ о девушке из Пскова, разыскавшей его в Москве (далеко не самого публично известного из литературоведов), чтобы, придя и присев на краешек дивана, робко, но твердо потребовать ответа на вопрос: существуют ли неопровержимые доказательства того, что именно Пушкин написал “Гаврилиаду”? И хотя недавно довелось увидеть другую девушку, тоже из Пскова, студентку(!), разгадывавшую в поезде кроссворд и на подсказку соседа (к вопросу “церковная утварь”): “кадило”, недоуменно вопросившую: “А что это такое? В первый раз слышу”, — все же до тех пор, пока есть хотя бы одна такая молодая душа, как та, о которой пишет В. Непомнящий, ответ на вопрос: жив ли русский народ и жива ли русская культура — будет личным выбором каждого.

Это первый уровень книги, который я назвал бы смыслообразующим. Второй, не менее существенный — теоретико-методологический. Для уяснения художественного метода русской классической литературы вообще и Пушкина как ее родоначальника основополагающее значение имеет такое суждение В. Непомнящего, данное в начале монографии и последовательно развиваемое и углубляемое на всем ее “протяжении”: “В мире Пушкина человек — привыкший, по крайней мере с эпохи Просвещения, считать себя безусловно единственным субъектом и, в общем, хозяином бытия — на самом деле существует, действует,поступает и мыслит перед Лицом действительного Субъекта бытия — Лицом не только все видящим, но и действующим”, и это — “непосредственная данность его художественного опыта, являемая ему в творческом процессе” (здесь и далее курсив в цитатах везде В. Непомнящего). Весьма важна также мысль о существовании в жизни каждого гения посланного ему свыше дара (его прозрений, его требований) и собственно человеческого естества художника, не всегда с даром совмещающегося (а иногда и конфликтующего) — и о том, что Пушкин это различие прекрасно осознавал и осмыслял. И другая мысль — о присущем Пушкину умении различения духов (диктующих художнику): от Бога ли они или от кого иного (умении, которым, в частности, не обладал — или отказался от него — Блок).

В. Непомнящий прекрасно осознает, что с точки зрения позитивистского литературоведения многое из того, о чем он пишет, кажется находящимся за пределами науки (хотя сама наука, как он точно замечает, гораздо старше материалистической философии). Сами позитивисты, поклоняющиеся, как язычники, кумиру так называемого “точного знания” (а знание, в отличие от веры, “колеблется от малейшего дуновения” сего дня), не вызывают у него особого уважения, но безусловным остается требование: определение Пушкина как “художника глубоко христианского, гения православного народа”, требует безукоризненно точных профессиональных доказательств, “прямое наложение “церковности” на “словесность” дискредитирует и то, и другое. Собственно, принципы литературоведческого анализа у В. Непомнящего не отличаются от общепринятых — он просто видит глубже и дальше, видит “контекст бытия”, в котором существует строка, мысль, все произведение поэта. А достигается это, парадоксально, “снижением” точки обзора: не субъекта по отношению к объекту, а персонажа, человека, находящегося внутри пушкинского мира — части мира реального. Где реальность, конечно, — вовсе не одна лишь искаженная человеческой греховностью низшая “действительность”. Но Пушкина “нельзя назвать ни религиозным, ни духовным писателем в специфическом смысле этих слов […] Эстетика Пушкина не сакральна — его сакральность эстетична: она передает и воплощает красоту христианской онтологии как красоту “благодати и истины”, любви Творца к Творению и его цели — человеку”.

Анализ пушкинского текста в свете этих положений и составляет третий уровень книги — он же может быть назван первым, ибо в гармоничном целом общий замысел реализуется в каждом микроэлементе. Здесь можно говорить о многом — скажу лишь о том, что запомнилось мне, и в том порядке, в каком запомнилось. “Скучный” текстовой анализ второй главы “Онегина”, в результате которого “вдруг” обнаруживается, что появление Татьяны есть материализация чуда — возможности свободы и тайны, возникающих в самой структуре поэтического повествования. Осмысление элегии “Под небом голубым…” — блестящее выражение возможностей поэзии в предстоянии высших ценностей. Выявление лирической основы знакомого всем со школьной скамьи стихотворения “Анчар” — в сопоставлении с “Дар напрасный, дар случайный…”: пережитый и воплощенный Пушкиным трагический момент истории всего человечества — отпадение от Бога, непослушание Божьей воле, первородный грех. Замечательное микроисследование о ремарках у Пушкина — в котором опять возникает общее: предельная точность пушкинского слова, исходящая из его отношения к слову как священной онтологической реальности. А в этом, в свою очередь, находит выражение “странная особенность культуры нашего Отечества: чувство священности слова” (против чего пытаются воевать сегодня столь многие, ибо места в этой традиции им нет). Из всех этих “локальных” исследований рождается определение, важность которого для понимания творчества Пушкина (и всей русской классики, “выросшей” из него) трудно переоценить: онтологический реализм Пушкина. И еще: поразительный с точки зрения “эвклидовой логики” творческий путь Пушкина “против течения нарастающей секуляризации культурного сознания” — к высшим ценностям веры и национальной культуры предстает, сквозь все кризисы, конфликты, духовные и душевные муки, — органичным, ибо проясняются процесс движения и цель.

Завершая разбор “Моцарта и Сальери” (о чем следует говорить отдельно, а здесь, за недостатком места, невозможно), В. Непомнящий пишет: в многолетних дискуссиях об этой трагедии “спорят о чем-то, имеющем отношение к каждому и ко всем вместе — словно бы: вот если разрешим до конца, то завтра начнется другая жизнь”. Но ведь только так и можно читать и изучать всю русскую классику, именно этого хотели бы от нас ее создатели (ибо сами жили и творили так): цель человека — уже в этой жизни максимально яснее постичь суть мироустройства — и тогда ведь действительно начнется другая жизнь.

По законам жанра в конце рецензии надо высказать критические замечания. Попробую, хотя критика подобных работ порой неотделима от самокритики. В силу искаженного моего постижения Пушкина двигался я в его мире зигзагами: от “маленьких трагедий” к сказкам, потом к “Борису Годунову”; до “Онегина” еще не дошел. Поэтому по ходу чтения тех разделов книги, где речь идет об этом романе Пушкина, подчас возникала мысль: не добавлено ли здесь в текст исследователем то, чего там нет? В. Непомнящий ответит мне, как и другим подобным критикам: независимо от того, что хотел сказать автор, важно, что сказалось. И все же…

Умом соглашаюсь, но внутренне не могу принять утверждение В. Непомнящего, что беловой, канонический текст произведения содержит все необходимое для его адекватного понимания. Поэтому всякий раз, когда автор книги в ходе исследования обращается к черновикам, письмам и т.п., мелочно радовался: может, я не так уж не прав… И последнее: неизменный на протяжении всей книги духовный аристократизм тона слегка изменяет автору, когда он начинает говорить о постмодернизме.

Но… я бы вот как сделал. Включил бы книгу “Пушкин. Русская картина мира” в список обязательной литературы для студентов филологических факультетов в нашей стране и в список рекомендуемой для зарубежных славистов. По ней каждый из них сможет составить представление о том духовном феномене, которым им предстоит заниматься. Можно, конечно, это понимание и эту концепцию не принять. Но тогда это будет уже личный выбор.

Карен Степанян