Евгения Щеглова

Марк Гиршин. Мозаика

Мелькающий мир

Марк Гиршин. Мозаика. — СПб.: журнал “Звезда”, 2000. — 424 с.

Я бы сказала, что проза М. Гиршина не написана — скорее нарисована. Так и видится за каждым рассказом — каждой повестью: вот — марк-шагаловская красочность, вот — что-то импрессионистское, вот — нечто, напротив, приземленное, отдающее примитивизмом. Словно писали все это художники совершенно разные, схожие разве что тем, что у каждого в руках кисть да мольберт, а в общем — так разные планеты.

Когда-то Г. Бакланов говорил, что фильм по его сценарию “Был месяц май” ему хотелось бы видеть исполненным в совершенно особой стилистике. Мы нынче знаем, что ждет людей из кадров предвоенной хроники, — а они, смеющиеся, болтающие, спешащие куда-то, — о том не подозревают. И оттого смотрим на них... Не знаю даже, как. Щемит что-то в душе, покалывает, не то предостеречь, остановить их хочется, не то — сказать, чтобы не так спешили...

В такой тональности и снят был фильм.

Нечто схожее чувствуешь, когда читаешь “Дорогу в Аркадию” — историю возвращения с фронта лейтенанта по фамилии Селиванов в родной приморский город. Сюжет там явно второстепенен, даже банален, да и отыскивается с трудом. Не читали мы будто историй о том, как юноша теряет полюбившуюся девушку, которая, как выяснилось, оказывала ему внимание оттого только, что действительно любимый ею человек ее бросил, куда-то уехав, а потом вернулся. И — конец мечтам влюбленного в нее юноши. Точнехонько “Белые ночи”, ежели кто подзабыл классику.

Только для М. Гиршина не в сюжете тут дело (возможно, читателю это и мешает, поскольку сюжет растворен в мареве наплывающих одна за другой картин, но — давайте пока что говорить именно об этой, редкой для сегодняшней литературы стилистике). Дело в несомненно импрессионистском ощущении мира как слепящей цветовой гаммы, как потока живых, почти осязаемых картин. Селиванов вернулся с фронта живым, и его второе рождение стократ обостряет эту зрительскую зоркость. Южный приморский город увиден словно сквозь дымку. “Он спускался во двор, полный ребячьего визга, хохота, криков, полный белья, развешанного на веревках, женщин, рабочих в заляпанных краской футболках...” В эти фразы надо всматриваться, “вчувствоваться”, самое их звучание играет в повести роль не меньшую, нежели непосредственно сюжет. От погибшего на фронте одноклассника Селиванова только и осталось, пишет автор, что “эти губы и мокрые волосы, прилипшие ко лбу, и на волосах блестит солнце”, — то, что запомнилось Селиванову в последнее предвоенное лето, когда они вместе прыгали в воду. Тогда у друга его “дрожали от холода губы, пухлые мальчишечьи губы с синевой над ними”. Но ведь и в самом деле это так — ничего не осталось от тех мальчишек, кроме бликов каких-то картин в памяти их знавших...

Поневоле вспоминается чеховский рассказ “Тиф” — о выздоровевшем после тяжелой болезни человеке, заново открывающем для себя мир. “Он радовался своему дыханию, своему смеху, радовался, что существует графин, потолок, луч, тесемка на занавеске”. Для героя М. Гиршина море, светлевшее у горизонта слепящей массой, рыже-зеленые холмы на берегу, музыка из репродуктора в парке, гул голосов — всё, все суть обостренная любовь к бытию. Возвращенная, подаренная вторично жизнь. А это и есть самая, наверное, отчетливая примета тогдашней жизни.

А “Брайтон Бич” — полотно явно сатирическое, возможно, с элементами сюрреализма. Это действительно полуфантастическая мозаичность — описанное житье-бытье одесских эмигрантов в совершенно особом мире американской Брайтон Бич. Кто-то из эмигрантов занялся сомнительной коммерцией, кто-то скупает краденое, кто-то с отчаяния покупает по дешевке швейную мастерскую, не зная, что с ней дальше делать, кто-то активно расчищает себе место под солнцем, давая объявление, что может научить заработать сотни долларов, кто-то ловит удачу в литературе... Гротескные герои мельтешат, влюбляются, расходятся, женятся, однако не стоит и искать тут реальный жизненный срез и тем паче летопись эмигрантской жизни, несмотря на отдельные точные бытовые черточки. Суть здесь — мельтешение, блики, игра, гротеск.

“— Володя, — сказала (героиня по имени Фая. — Е. Щ.), не оглядываясь, — если вы будете так ко мне относиться, я открою газ и отравлюсь. Да, да, не думайте! Я могу. Я уже в Одессе так делала.

— Вы? — удивился Володя.

— Ну! — с гордостью подтвердила Фая. — Спросите маму, если не верите”.

А вот другая картинка.

“На спинке той же скамейки по обе стороны от бывшего начальника лежали еще несколько подбородков, как правило, покрытых давно не тревожимой бритвой седой щетиной.

Занятия этих владельцев подбородков были настолько известны, что гуляющие не обращались к ним даже с ничего не значащим: “Как дела?”, а окликали: “Как здоровье?”.

Дел от них уже не ждал никто!”.

Одна из самых интересных повестей М. Гиршина (возможно, впрочем, что это и не повесть) — “Мозаика”. Россыпью сыпятся на читателя истории-осколки: далекие 20-е, жизнь маленького мальчика, 30-е, школа, дом, двор, мать, отец, мачеха. Вот — перебои с продовольствием, мешочки с развешанным хлебом, привозимые прямо во двор (те же, пишет автор, карточки), вот — радиопередача из заводской столовой, и голодным людям, быстренько умявшим еду, приказано стучать по пустым тарелкам, “будто вы едите”; а вот радость учительницы (на дворе — уже 1940-й), наконец-то сознавшейся, что она чистокровная немка.

Не могу сказать, что проза М. Гиршина читается легко. Она очень осязаема, и рассчитана она на особое — повышенно-чувственное и зрительское восприятие. Этот мир требует полного в себя погружения, в него действительно погружаешься до макушки, покуда... Покуда не начинаешь от него немного утомляться. И — сознавать, что повестям-притчам М. Гиршина все-таки противопоказана фабульная протяженность. В книге ведь что-то, и очень, видимо, существенное, происходит, и обусловлены события не чем иным, как характерами героев, — а изображения характеров, увы, этой прозе недостает. В общем-то создание психологических портретов и не входит в авторскую задачу: для М. Гиршина характерно иное видение мира. В этом отношении “Дорога в Аркадию” — повесть более органичная, нежели остальные. Поскольку импрессионистская манера письма всецело обусловлена авторской задачей, и явная размытость сюжета тут несущественна. Но “Квартира на Сретенке” — повесть сюжетная. По ходу ее главный герой влюбляется в какую-то Серафиму, уходя из старой семьи (тоже нам неведомой), что-то странное происходит между ним и инженером по технике безопасности из его конторы, непрерывно строчащим на него анонимки, но все это как бы растворяется в густой дымке встреч-расставаний-разговоров-ощущений, к тому же вневременных.

В обширной “Брайтон Бич” незаметно для читателя герои вообще начинают в читательском сознании путаться, и разобраться, что же за человек Фая, кого она любит, кто такой Володя или Пишоник, не так-то просто.

Право, очень это жаль. Снова я читаю “Дорогу в Аркадию”: отлично построенные фразы — хоть трогай их рукой, зыбкое марево южного портового города, тончайшие переливы светотени, — и снова ловишь себя на мысли — как бы писателю тут и остановиться...

Евгения Щеглова