Александр Касымов

Алексей Слаповский. Второе чтение; Николай Байтов. Суд Париса

Перечитывающий Парис

Алексей Слаповский. Второе чтение. Вместо романа — “Новый мир”, 2000, № 10.

Николай Байтов. Суд Париса. Повесть — “Новый мир”, 2000, № 10.

Алексей Слаповский, хороший, по-моему, прозаик, опубликовал в хорошем журнале “Новый мир” немного странный текст. О том, как и что кто читает. Основная мысль вот о чем:

Не новость: не мне одному эти вторые (третьи, четвертые) чтения приносят немало огорчений, но немало и радостей. А перечитывают многие; новых авторов никто (или почти никто) не знает. Литературные журналы практически недоступны, книги современных российских писателей выходят мизерными тиражами. В домах появляется литература чаще всего лоточная. Покупаются покетбуки с криминалом и эротикой, лечебники, эзотерика, несколько модных авторов-беллетристов.

Один читает всю жизнь Горького, заучил уже его наизусть, другой — Шукшина (а у нашего автора Шукшин не идет по второму-то разу; как я его тут понимаю и поддерживаю по-читательски!). А нынешнюю литературу вообще трудно читать вторично, хотя какие есть замечательные имена — Валерий Володин, Андрей Дмитриев, Марина Палей.

А дальше, как-то незаметно, без какого-то мостика особого, Слаповский сообщает нам, что вот, хотел написать роман, а он не получился, поэтому надо хотя бы извиниться перед журналом, которому роман обещан, и читателями. И извиняется. И благодарит. “За невнимание”.

И зачем это все?

Процитированный выше всхлип о перемене в наших досуговых занятиях не очень даже горестный, если сравнить его с теми воплями о бездуховности-некультурности, которые издает иная периодика. Так, тихая констатация, отрывочек из журнала наблюдений за погодой в доме.

И что же я обеспокоился, прочитавши все это?

Вот есть у Алексея Слаповского “Книга для тех, кто не любит читать” (М.: “Грантъ”, 1999). Там тоже много и о чтении, и о жизни. Но там нет этой вялости, что переполняет четыре страницы недавнего “Нового мира”. Как будто за время, прошедшее с написания тех рассказцев, которые составляют “Книгу…”, писателя подменили, отняли у него чувство юмора, оставив недоумение: ведь обо всем уже написано (например, у Достоевского)…

Так в том-то все и дело! Ведь если бы Достоевский считал, что обо всем написано в Библии, мы бы остались без Достоевского.

Для чего мучаются литераторы, когда перечитывать полезнее, чем читать?! Или хотя бы приятнее — заодно не только горьковского Сатина вспомнишь, но и себя, еще молодого и задорного, еще звучащего гордо.

Самое интересное, что в этой же книжке “Нового мира” — повесть Николая Байтова, почти о том же, о чем прокламация Алексея Слаповского. Только у Байтова ситуация (жизненно-литературная) представлена как возможность или даже необходимость выбора. Суд Париса имеет некоторую процессуальную сторону, не дающую возможности уклониться от решения: если на тебя по чьей-то воле возложена ответственность, ты не должен пренебречь ею. Не можешь! Но (как это по-русски?) разводя руками чужую… беду? проблему?.. ты еще дальше прячешь от себя то, что накопилось у тебя самого.

Герой Слаповского (то есть сам Слаповский) не обозначает свой внутренний конфликт как возможность выбрать одно из двух-трех. Он просто выбирает, отказываясь продолжать работу над романом. Отказываясь от еще одного прочтения своего метатекста.

Валерий Вениаминович В., случайно оказавшийся в роли судьи поневоле, — тоже литератор. Он уже немолод. Он, можно предположить, много чего написал за свою жизнь, но с писаниной-то как раз он и не желает разбираться. Можно предположить, пока не желает. Хотя неясно, чего, какого такого знака от музы и судьбы (или: Музы и Судьбы) он ждет.

Предполагаю. Может, наговоренный господином В. на магнитофон рассказ и есть его главная книжка? Признаться, не нравится мне тут перекличка с маканинским Петровичем, который только таскает за собой по жизни пишмашинку, а писать не пишет. Как будто достаточно иметь пинцеты-ланцеты-скальпели, чтобы считаться хирургом…

Наш писатель-любитель (в том смысле, что его любовь к писательству бескорыстна: свои тексты он, как выражались некогда телеграфистки, передавал на себя и больше никуда, может, потому, что просто некуда) свято верит в интимность словесного дела и в то, что интимность эта — главное, ее охранять надо.

Тут я несколько договариваю и додумываю за автора повести. Байтов пытается спрятать манифест во глубине сюжетных руд. И до какого-то момента это ему удается.

Текст Байтова упруг, читатель не в силах от него оторваться, полагая, что сейчас, за поворотом, что-нибудь детективное случится. Валерий Вениаминович-то быстренько смекает, что его, тысячного покупателя богатенького мебельного магазина, в случае опрометчивого решения и порешить могут. Золотое яблоко, отдав которое одной из трех девушек-продавщиц, он выберет одну из трех концепций дальнейшего развития торгового предприятия, — конечно, кругло снаружи, но бойтесь позолоты, даже если она от Фаберже! Судьи независимы и подчиняются только закону, но у бизнеса свои уложения… Страх в повести присутствует, но присутствует и “информационная турбулентность прозы”: сначала герой размышляет о Судьбе в античном и современном варианте, потом о судьбе для него, случайного выборщика, талантливо рассуждают два из трех совладельцев предприятия. Заманивают его то дармовым подключением к Интернету со всеми его энциклопедиями, библиотеками и справочниками, то возможностью выпустить наконец ПСС (кто из неведомых читательскому миру писателей тут бы устоял, но не таков герой повести!). Просто везет В.В. на специалистов по фатуму и моргане!..

И по ходу дела, конечно, литературные ассоциации возникают и приводятся. Как же без них? Проживший всю жизнь по гостиницам Набоков или сологубовский недотыкомка как близкий к нашему времени вариант рока раньше других появляются. Валерий Вениаминович хорошо знает предыдущую литературу и часто ее перечитывает. (Про синее собрание сочинений Горького ничего не сказано.) Он не склонен проводить в жизни переинвентаризации и переоценки. Ведь даже о мебели он судит строго.

Не понимаю, зачем люди мебель покупают. Ведь она и так имеется, окружает нас. Если нам кажется, что она устарела, выкидываем ее, — это значит, что она не срослась с нами. Скажем, не составляла часть нашей жизни. То есть, собственно, мы ею не владели по-настоящему.

Может быть, он и с литераторством своим сросся так, что в единственном своем нам известном рассказе предстает в роли персонажа. Ведь нельзя же отдать то, с чем сросся.

Прежде чем пойти дальше, укажу на то, что и Слаповский, и Байтов в своих текстах, конечно же, касаются тонких технологий. Как же не коснуться того, что стало кровотечением и пищеварением всех словесников.

Слаповский любовно поглаживает кнопочку “delete”. Байтов устами одного из негоциантов рассуждает о ценности Интернета. И все вроде хорошо. Нынешняя интеллигентная публика, конечно, очень ревнует весь мир, прежде внимавший прорабам и бригадирам духа, к компьютеру. Кажется, он теперь больший властитель дум, чем народная наша интеллигенция.

Но вот что я подумал. Ведь уже выросло поколение, которое литературные имена типа Битов и Байтов воспринимает лишь как искаженные термины — и вовсе не гуманитарного характера (биты — байты). Не надо ни с чем срастаться, а то наступит время омонимии, то есть — в данном конкретном случае — понятийной путаницы.

Ни в компьютере самом по себе, ни в какой-нибудь особой схеме мебельной торговли (технологии!) нет ни нравственности, ни безнравственности. Тем более такой, о которой рассуждает В.В.В. — занимать поменьше места. Он говорит, отказываясь от места в автомобиле, что в мире с ограниченными ресурсами нравственно — это стараться занимать как можно меньше места, во всех смыслах, по всем измерениям.

Машина — источник повышенной опасности — занимает слишком много жизненного пространства. (Может, это и есть разгадка того, почему литератор В. не пытается печататься?) Смирившийся человек чужд какой-либо экспансии. Ему хватает (жил-)площади, к которой он прирос.

Что особенно хорошо в повести, так это полная гармония между внешним обликом Валерия Вениаминовича В. и житейскими воззрениями. Интеллигент-заплаточник словно и внешностью своей не желает никого перетрудить-перенапрячь, занять чужое место в городском пейзаже. Его потертость — этакая ненавязчивость, непритязательность (во всех смыслах — я на ваше не притязаю, у меня есть свое). И неудивительно, что при этом люди нуждаются в нем, как в какой-то точке отсчета. Ему можно доверить деньги — хотя бы просто для передачи; он не украдет. Ему не надо. Случайный его заход в мебельный салон — хорошо исчисленное стечение закономерностей.

Кстати, может показаться, что Байтов не воспользовался возможностью сделать сюжет еще острее. Бухгалтер магазина Ирина Сергеевна и ее муж Виктор могли бы тоже представлять какую-то партию в этой внутривидовой борьбе. Нет, этим путем автор не пошел, оставив открытым вопрос: чего же конкурирующие совладельцы так трухнули при появлении Вити?

Нуль — это совершенство, потому от него и ведется отсчет. Внешне совершенно “обнуленный” Валерий Вениаминович — при всей своей заплаточности человек богатый. Естественно, тут опять игра значений.

Вот недавно в журнале “Уральская новь” (2000, № 8) была опубликована интересная подборка воспоминаний о пермском киномеханике Владимире Самойловиче, ходившем по городу с двумя авоськами: в одной — продукты, в другой — книги. Этот киномеханик доставал из-под земли и показывал в клубе элитарные фильмы. Такой же бедный богач — делился с людьми своими радостями, делился и… умер, говорят, от голода.

Печально это все, но безутешности в этом нет.

Байтов хорошо построил свою повесть. Правда, его образы до того символичны, что временами кажется, что сейчас выстроятся в математическую формулу, которая очередной раз провозгласит, что добро больше и лучше зла. Что, нет в математике знака “лучше”? Зато в литературе есть. Она вся — такой знак. Ибо, пока ей присущ некий нравственный консерватизм, она, на какие сайты ее ни помещай, будет нам сигналить, что добро есть и должно быть.

Хотя, конечно, ни сам В.В., ни виртуальный (в смысле — слегка расплывчатый) персонаж Слаповского — ни тот, ни другой не плох и не хорош.

Тут дело еще и в диалогах, в которые втягивается Валерий Вениаминович (в том числе и с рассказчиком). Все-таки отношение к литературе как к кладовой нравственности тут присуще всем говорящим. И золотое яблоко от Фаберже в этом тексте своим сиянием еще немного и стало бы обозначать-освещать путь к сказочному счастью. Такая восхитительная фольклористика. Но Байтов, конечно, понимает, что в сказках полагается победу заслужить в тяжелом бою с драконами, а также вепрями. Или хотя бы простой и тихой скромностью. (Помните, у Достоевского? “Смирись, гордый человек!”.)

В повести побеждает скромный, неназойливый.

В письме Слаповского самому себе побеждает тоже неназойливость. “Тихо сам с собою я веду беседу”… Как тут не вспомнить, что пораженья от победы ты сам не должен отличать!

Теоретики релятивности нравственности—безнравственности будут окончательно посрамлены. Хотя и те, кто хоронит мягкотелый гуманизм, — тоже.

И все-таки не слишком ли литература занята своими собственными проблемами? Ведь и даже о наилучших способах торговли дорогой мебелью (вот высокое искусство, господа!), о драме наезда бизнес-плана на менеджмент-проект она не желает рассуждать, не поставив и свое собственное, то есть узкопрофессиональное, лыко в строку.

Ладно еще, нашелся у Слаповского бескорыстный читатель Горького…

Александр Касымов