Цветок зла
Эдуард Лимонов. Книга мертвых. — СПб.: Лимбус-пресс, 2000. — 288 с.
“...Я надеюсь, что живых больше, чем мертвых”.
Э. Лимонов
Лимонов — писатель плохой, но талантливый. Доказательством талантливости служит запоминаемость его текстов — прочтешь, а из головы не вытрясешь: и детство в железобетонном Харькове, и муки ранней сексуальности, и юную жену с фиалковыми глазами, превращающуюся в толстую седую шизофреничку; и шитье брюк московским знаменитостям, навсегда отвратившим от себя, холеных, молодого изгоя; и холодную-голодную заграницу; и Бродского, ушедшего спать от глупых московских расспросов и задираний. А почему плохой — так потому, что изо всего этого (и многого другого, о чем ниже) у него в голове полная каша. В частности, идеологическая. Обида на весь мир соединяется с обидой на всех других — но никаких счетов к самому себе: сам герой выше всех, лучше всех, одареннее всех, умнее всех.
Обида — подростковая? Да, можно сказать, что Лимонов навсегда, и после пятидесяти это стало особенно ясно, останется подростком в нашей литературе. Подростковые комплексы очевидны — “К сожалению, у Елены (первая жена нашего героя. — Н.И.) оказалось короткое дыхание на подвиги. У большинства людей бывает короткий и яркий период, во время которого они неотразимы, быстры, красивы, гениальны. После такой вспышки опустошенный человек живет еще долго, но скудно и серо, не распространяя никакого сияния”.
Это — констатация. Или приговор. Каждому “другому”. Что же касается “я” — то этот яркий период Лимонов, проходящий сквозь других, распространяет на всю свою жизнь.
“Другой” — значит мертвый, поэтому книга и называется “Книгой мертвых”. Перекличка мертвых нужна Лимонову для того, чтобы обеспечить движение (в том числе материальное) своей жизни. Этот эпатирующий вызов Лимонов не только не скрывает — он на нем настаивает с самого начала, с первой страницы предисловия: “Я не жалею себя, считаю свою жизнь удавшейся свыше всех ожиданий, к тому же уже обещается, впереди проглядывается экзотическое, крайне интересное продолжение”.
Для того чтобы стать фигурой экзотической, Лимонову надо постоянно противопоставлять себя — и противостоять — окружению и окружающим. Индивидуализм, и крайний, сказался и в том, что он стал организатором кучки людей, назвавшись главой Национал-большевистской партии. Что это за партия, каковы ее цели, кроме разрушительных (“Лимонка” — название партийного листка), никому не ясно. Да и незачем прояснять. Быть против, быть на обочине, быть вопреки — вот она, поза. Не позиция, нет. Экстремизм? Не знаю. Скорее уж — маргинальность.
Жизнь по правилам Лимонову всегда была пресна и противопоказана. Сочиняющий стихи — не хотел в Литинститут, этот отстойник для графоманов, по его убеждению. Жизнь надо строить иначе — вопреки легально предлагаемым обстоятельствам.
Отсюда — метания, борьба, провалы и убеги. Отсюда — тяжесть давления и трудности преодоления. Селфмейдмен, готовый на любую работу, — это не унижение: унижение — быть как все, слиться с толпой.
Посему — не унижение все убрать и чуть ли не вымыть подвал в доме у Синявских, дабы Марья Васильевна убедилась, что имеет дело с сильным и работоспособным человеком, а не с “интеллигентом” (слово бранное в устах нашего героя). Но отсюда же — не только не чураться любой работы, но и постоянная готовность хамить: агрессивность помогает выжить, выскочить, заявить о себе, завоевать пространство и время! Выпустить книгу (книги). Стать заметной фигурой на литературном и даже общественном небосклоне.
Интеллигенты против войны?
Так он, Лимонов, специально поедет в бывшую Югославию и возьмет в руки автомат.
Интеллигенты против самохвальства?
А он, Лимонов, будет хвалить себя на каждом шагу.
Интеллигенты гуманны?
Лимонов будет вести себя с близкими жестоко.
Почему его тянет к бандитам, как утверждает его школьный приятель?
Потому что они — изгои общества, яркие изгои. Блатная (бандитская) романтика предпочтительнее сладкой водицы советского/антисоветского/постсоветского гуманизма.
Родители хотели, чтобы “я был, как все”. Ходил на работу, учился, женился, родил детей. Вот вам!..
Лимонов постоянно ссылается на свои уже публиковавшиеся тексты — подтверждая и затверждая свое существование в литературе. Потому что он, как бывший и постоянный подросток, в этом не уверен.
Еще бы!
Вокруг — через жизнь — проходили: Лиля Брик, Татьяна Яковлева-Литерман, Иосиф Бродский, Леонид Губанов, Венедикт Ерофеев, Генрих Сапгир, Игорь Холин — целая куча знаменитых! А петицию для обретения французского гражданства для Лимонова подписали среди прочих 120 интеллектуалов (которых Лимонов глубоко презирает) Деррида и Франсуаза Саган. Газета “Либерасьон” отдает по два разворота теме “Лимонов и французское правительство”!
Кстати: Лимонов почти всегда пишет о том, какими путями и способами он к знаменитостям проникал, потом брезгливо и высокомерно описывает этих знаменитостей, но никогда не пишет о том, как они от него избавлялись — правда, в тот момент наш альпинист уже закреплялся на очередной ступеньке. Мораль здесь ни при чем — при чем природа дарования, дарование ведь тоже может быть отрицательным, как и обаяние. Вот эта цепкость — особая цепкость, особая грань лимоновского дарования, его витальности — способна удерживать его на весу в сложнейших ситуациях: собственно говоря, он ведь и не падал, не разбивался.
Я его помню по Москве конца 60-х — начала 70-х: во-первых, по семинару Арсения Тарковского (Лимонов на этом эпизоде своей жизни не задерживается, а ведь и Тарковский, и Слуцкий считали его безусловно одним из самых талантливых); во-вторых, по черным брюкам, которые он мне сшил за тогдашние 15 рублей и в которых я щеголяла последующие лет пять. Хрупкий, аккуратный, в расшитой украинской рубашке, на все пуговицы застегнутый. И Анну, уже толстую и седую, помню. И особый взблеск стекол его очков — он и тогда, и сейчас чем-то похож на известный портрет Ходасевича. И стихи его помню. Тарковский выделял из всего семинара Тараканову, Миллер и Лимонова.
Тарковский и Слуцкий давно в могиле — что бы сказали они? Тараканова с горизонта исчезла, Миллер пишет внятные стихи, Лимонов стал писателем-персонажем.
Прочь, воспоминания и догадки: мы имеем дело со злой реальностью, с особым типом агрессивного литературного поведения, с цельной жизненной стратегией.
В нее входит принципиальное, осознанное: быть вне группы. А если — в стае, то вожаком. Если не ярких, литературных, особенных людей, то хотя бы — серых, но подчиняющихся (и злобных — есть куда направить их энергию).
По этой причине Лимонов занят демифологизацией, разоблачением — групп и компаний, сложившихся репутаций. Злого лимоновского взора не избегли все смогисты, особенно Губанов и Алейников (и в злом слове-послесловии Лимонова есть много точных наблюдений и, увы, верных выводов — что предъявить можно?)
Лиля Брик, ее сестра, а также Л. Арагон; Ростропович; Евтушенко—Вознесенский — далее везде; французские интеллектуалы; Игорь Холин, перепродавший Лимонову свитер; А. Либерман и его супруга; Натали Саррот (Лимонов для снижения добавляет запах собачьей мочи и девичью фамилию “Черняховская”)... Не делай добра — не получишь зла; Лимонов непременно куснет руку благодетеля или благодетельницы, он неблагодарен из принципа — это его жизненная установка.
Но ведь ни Леню Комогора — “хороший кусок Родины и традиций в чужой стране” ни харьковчанина Витьку Проуторова, умершего в 26 лет от сердечной недостаточности — не куснет. И читатель их не забудет — яркими и горькими они останутся в памяти (чего и добивался Лимонов: их человечности, ответа на нашу бесчеловечность).
В чем Лимонову не откажешь, так это в драйве, в энергии, в способности держать читателя в напряжении, чтобы он не бросил книжку в угол — от скуки. Нет, чего уж нет, так это скуки, посеянной вокруг нас приличными господами-сочинителями.
А кого он ненавидит? Мальчиков и девочек-мажоров. Терпеть не может — и даже не завидует (как мальчик-минор). Упитанные, упакованные, они выстраивают свои жизни, обрывающиеся в смерть, другими, чем Лимонов, противоположными методами. Лимонову ближе если не их антиподы, то их предшественники: способностью к каким-то непросчитанным поступкам, порывам души, что ли. Но злобность лимоновская и здесь берет свое: он заигрывается с “убийственными” предположениями (скажем, о смерти Ю. Семенова и его заместителя по “Совершенно секретно”). Может быть, верным будет предположение, что для Лимонова, как для l’homme des lкttres, всё и все входят в литературные сюжеты как персонажи “книги”.
Есть ли нечто способное привести Лимонова в восхищение? В экстаз?
Это “нечто” должно непременно припахивать — кровью, дерьмом, скандалом, извращением — например, Дмитрий Шостакович-внук, сочиняющий “Походный марш” для Национал-большевистской партии. Конечно, Лимонов считает, что в крови с дерьмом больше жизни, чем в регламентированной покойницкой. Но слишком
