Николай Работнов

Тщательно пересчитывая деньги, ты помогаешь обществу

Николай Работнов

Тщательно пересчитывая деньги, ты помогаешь обществу

“Позвольте мне с мужской прямотой признаться, что я не экономист. Если кто-то поставит правдивость этого признания под сомнение, последующие страницы его переубедят. Тем не менее, я не замираю с почтительной дрожью перед экономической наукой; она меня не пугает. Я ее не люблю; я ею даже не интересуюсь; но я ее не боюсь.”

Дж. Микеш.

Не будучи, как и английский юморист Дж. Микеш, экономистом, автор этих строк, увы, не разделяет его бесстрашия, а должен, наоборот, сказать, что очень немногое в подлунном мире долгие годы внушало ему такой ужас, как отечественная экономическая наука. Она и в благополучных-то странах выделяется своей уникально сильной обратной связью с объектом исследования, которая полностью отсутствует у естественных наук и гораздо слабее у остальных гуманитарных. Представим себе, что было бы, если бы физики-теоретики располагали средствами заставить природу действовать по тем законам, которые они для нее придумывают и которые отнюдь не всегда согласуются с “естественным ходом вещей”. А горе-экономисты, из которых первым был сам корифей всех наук, заставляли народное хозяйство своей — и не только своей — страны плясать под собственную дудку. Результаты не замедлили сказаться. Еще не все уроки этого периода усвоены. Любители компенсировать несовершенство конструкции совершенством инструкций еще отнюдь не перевелись, равно как и изобретатели по Архимеду: дайте им и рычаг, и точку опоры, а остальное они берут на себя.

Необходимо, конечно, оговориться, что здесь никак не имеются в виду те талантливые и честные ученые, для которых террор и застой были такой же трагедией, как, скажем, для талантливых и честных литераторов. Но писать научные труды по экономике в стол еще труднее, чем стихи и прозу.

Политэкономия — на редкость откровенное название для науки. У нас полно было и политфилологов, и политбиологов, и, что греха таить, политфизиков. Но они хоть так себя не называли. И одним из самых печальных итогов деятельности политэкономов явилось повсеместное падение уважения к числу как инструменту хозяйствования.

Спросите любого — что такое элементарная грамотность? Большинство ответит без запинки — умение читать и писать. Почти никто не добавит: и считать. Чего стоили наши иллюзии насчет всеобщей грамотности, сейчас ясно хотя бы из намеков многих мемуаристов, что человек, около двадцати лет простоявший во главе государства — Л.И. Брежнев — писать не умел. А читать “не любил”. Никто не упоминает, знал ли он таблицу умножения. У нас одно время это как-то перестало быть важным на государственном уровне. Если все исходные цифры — вранье, то какая разница, умеете ли вы совершать над ними правильные арифметические действия? Именно это дало Ежи Лецу основания съязвить: “Сатирики! Избавляйтесь от слов, пусть говорят цифры!”

Я превосходно помню своих институтских преподавателей политэкономии. Ни на лекциях, ни на семинарах арифметикой они не пользовались. Я убежден, что очень многие (если не все) наши специалисты по политэкономии вели научную и преподавательскую работу, получали кандидатские и докторские степени по экономическим наукам, доцентские и профессорские звания, десятилетиями не испытав необходимости сложить или перемножить два числа. Автор этих строк уважает рыночную экономику и не скрывает, что комиссионеры ему милее комиссаров и миссионеров вместе взятых еще и потому, что первые умеют считать, а вторые и третьи — не обязательно.

Цифры вышли у нас из всякого доверия. Чтобы вернуть им то уважение, которым они пользуются во всем мире, придется серьезно постараться. Точная и хорошо поданная числовая информация по важному вопросу почитается увлекательнейшим чтением во всем мире. Колонки голых цифр биржевого бюллетеня серьезный западный читатель изучает с не меньшим интересом, чем читатель менее серьезный — фотографии голых девиц в не столь солидных изданиях.

“Лукавая цифра” была изобретена давно, в двадцатые годы. Но даже наши вершковые сажени недолго позволяли кричать про “размаха шаги саженьи”. И когда для измерения зияющих высот потребовались аршины отрицательной длины, они исправно были созданы не совсем уж лишенными фантазии политэкономами. Таким аршином стал, например, пресловутый вал — успех работы измерялся количеством затраченных на нее денег, а машины шли на вес.

Сейчас все озабочены — как возродить чувство хозяина? Ведь у нас в недавнем прошлом материальные ценности, чтобы дать им заботливого хозяина, нужно было украсть. Трудно сказать что-нибудь положительное о расхитителях социалистической собственности — кроме одного. Все, что было украдено у государства, обычно использовалось несравненно эффективнее и бережнее неукраденного. Никто не станет левый кирпич, завезенный на строительство собственной дачи, сгружать “из самосвала односвалом”. Никто не даст “замерзнуть” казенному цементному раствору, купленному за бутылку. В голову никому не придет жечь однократно использованную опалубку, если она из ворованного теса, и так далее. А когда понятия “украсть” и “купить по госцене” стали практически синонимами, когда бывший КГБ бросал лучшие силы на выслеживание не тех, кто крадет, а кто продает из подсобки, как можно было колебаться с введением свободных цен? Рыночная экстремистка Л. Пияшева была в свое время абсолютно права — рынка не рассчитаешь и на японских компьютерах. Тем, кому не хватает на питание и кто не в состоянии работать, надо помочь — но только им. Рубль конвертируем, магазины наполнены. Да, товары дороги — но создан соблазн работать! При социализме же у нас была насильственно прикончена одна из важнейших экономических категорий — неплатежеспособный спрос. По госценам его не было.

“От общего — к частнику!” — так можно сформулировать самый популярный, хотя и нечасто провозглашаемый вслух экономический лозунг. Необходимость прошедшей и все еще происходящей приватизации сомнений не вызывает. Но чьим станет в конце концов ничейное — вопрос вопросов. Очевидная переходность нынешнего периода находится в глубоком противоречии с вечным характером настоящего отношения к собственности. Отсюда и разница в подходах. Те, кто в глубине души относится к собственности серьезно, проявляют осторожность. Прежде всего крестьяне. Что ни говорите, какие грамоты ни выписывайте, они сейчас просто не верят в прочность бумажек на владение землей и не бросаются на хутора и отруба. Некоторые из них поверили Столыпину, некоторые Ленину, но поколения реформаторов и революционеров сменялись слишком часто, и каждый, говоря математически, стремился все изменить не только по величине, но и по знаку. С другой стороны, ловцы момента готовы подхватить все, что дают, если это предоставляет возможности, не налагая ответственности. Все стремятся стать законными собственниками того, чем пользовались по праву сильного или по милости сильных мира сего. Но не в последнюю очередь следует отметить и активность новой волны регионального руководства всех уровней. Они не прочь расширить популярный некогда лозунг до “Вся власть и вся собственность — Советам!”, то бишь местному самоуправлению. Но политическая власть и право собственника — совершенно разные вещи (тираны, заметим, этого не признают, и к известному из Бродского можно добавить, что кровопийцам ничто не мешает быть ворюгами, да еще какими).

Беда и в том, что на момент начала приватизации строго законной собственности в нашей стране не было совсем. Если кто-то думает, что уж личное-то имущество, купленное на свои кровные, принадлежит ему по неоспоримому праву, то и он может ошибаться. Слишком многое у нас не продавалось всем желающим на равных основаниях, а выделялось, и законность такого выделения вполне может быть поставлена под сомнение теми, кому за всю жизнь не было выделено ничего или почти ничего. А в последние годы советской власти, как известно, нам родными профорганизациями выделялось все вплоть до чулочно-носочных изделий, так что... Не говорю уже о том, что у некоторых счастливцев оснований на получение “выделенного” было не больше, чем на внеочередные автомобили у анекдотических участников Ледового побоища со справками, заверенными Александром Невским.

И еще об одном. В Прибалтике и бывших странах социализма, как известно, сейчас предъявляются — и реализуются — права на собственность, экспроприированную полвека назад. Пятьдесят и восемьдесят — не так уж и велика разница. А вдруг где-нибудь в Париже живы законные наследники помещиков Обнинских и у них найдутся неоспоримо подлинные грамоты на вечное владение землей, на которой построен и дом, в котором я живу, и расположен мой садовый участок? Фантазия, конечно, — но отнюдь не фантастика. Очень хорошо, что зарубежные долги дореволюционной России — мы привыкли называть их царскими — решено заплатить. Кредитоспособность дороже любых кредитов. Конечно, это сейчас модно, особенно в третьем мире — занять у десяти кредиторов по три миллиарда, а потом отдать “гигатрешку” кому-то одному и сказать: “Передавайте друг другу в получку”. И все же, все же, все же... Утешение одно — раз ты кому-то должен, значит, кому-то нужен.

Наше общество подвергается не косметическому сеансу в салоне красоты и даже не пластической операции, а пересадке важнейших органов. Мы, грубо говоря, решили хирургическим путем переделать лошадь в корову. В этом процессе неизбежен момент, когда бедное животное уже не пашет, но еще не доится и очень плохо себя чувствует. Мы как раз этот момент переживаем. Как известно, для предотвращения гибельных отторжений при трансплантации приходится искусственно снижать иммунитет ко всему чужеродному. Это опасно. Например, большая личная свобода обязательно создает новые возможности и для преступников, подпитывает среду для разнообразных пороков, еще недавно считавшихся экзотикой. Это неизбежно, это одна из составляющих цены, которую цивилизованные страны платят за благоденствие, но такое развитие событий надо предвидеть и эту цену всячески сбивать. Все новое рождается в муках. Смерти, может, еще и бывают красивыми, а роды — нет.

Традиционное предпочтение привычных проблем их непривычным решениям мы в последнее время отнюдь не изжили, а повадились маскировать громкими словами о необходимости крутых перемен. На словах все за рынок, а чуть до дела или до голосования — все против. Это пушки к бою едут задом, а к рынку пятиться невозможно. Одно только высокое внутреннее давление не в состоянии сделать наши выборные органы эффективными политическими скороварками, какими они вроде бы задуманы. И если старые наши Советы всех уровней наводили на мысль о том, что монета с двумя орлами не слишком эффективный инструмент для выработки решений, то новые собрания напоминают, что и монета с орлом и решкой в качестве такого инструмента годится не больше. К тому же на нашей политической сцене солистов странным образом больше, чем хористов, и слаженным усилиям это тоже не способствует. Еще полвека назад прозвучало предупреждение английского историка А. Тойнби народам и странам, обретавшим суверенитет при распаде Британской и других империй: подражательный парламентаризм может оказаться лишь фиговым листком политической наготы. Мы сейчас начали присматриваться к положительному опыту Запада, но в нашем положении не меньше внимания следует обращать на отрицательный опыт третьего мира. Да и полнокровный еще недавно коммунизм пока отнюдь не вернулся в былое положение бродячего призрака.

Среди совершенно чуждых, но абсолютно необходимых сегодня нашему обществу концепций одна из главных — терпимость к чужому богатству. Нас столь долго воспитывали в ненависти к большим личным деньгам как таковым, что не грех привести здесь высказывание одного очень состоятельного американца: “Да, деньги не приносят счастья. Но они позволяют ограничиться теми несчастьями, которые я в состоянии вынести...”

Одно из крупнейших культурных завоеваний современного Запада — выработка рационального представления о том, что такое социальная справедливость, и доведение этого представления до сознания широкой публики. Там признали простой и очевидный факт: человеческие потребности способны по мере их удовлетворения расти безгранично, и тем людям, которые в состоянии такие гипертрофированные потребности удовлетворять на законном основании, препятствовать в этом не следует. Как ни странно, выигрывает от этого все общество. Пока в стране не появятся в заметных количествах легальные, законопослушные мультимиллионеры, исправно платящие все налоги, простому человеку нечего и надеяться на приличную жизнь. Если, по мировым стандартам, у нас полунищее существование влачила наиболее высокооплачиваемая часть населения — на что было надеяться низкооплачиваемым?

Говорят, миллионеры сорят деньгами. Вот именно. Платят по-крупному направо и налево. Но все истраченные ими деньги кому-то заплачены. Все, что миллионер истратил на личные нужды, кто-то заработал, вот в чем загвоздка. “Сэкономив пять шиллингов, вы лишаете человека дневного заработка” — англичане понимали это сто лет назад. Имея возможность платить втридорога за вещи высшего качества, богачи вытягивают вверх всю пирамиду быта, невольно поддерживают искусников, обладателей золотых рук и голов, умеющих создавать чудеса роскоши и комфорта. И тем поднимают планку жизненного уровня для всех. “Фольксваген” хорош и потому, что бесподобен “Мерседес-600”. Мы часто иронизировали над тем, что не так давно подержанные “Жигули” на рынке были дороже новых в магазине. Как ни странно, почти то же самое можно сказать о многих автомобилях высшего класса на Западе. “Роллс-Ройсы”, “Ягуары” и “Бентли”, выпущенные 20–30–40 лет назад, стоят иногда гораздо дороже, чем стоили новые. К их потребительской ценности, которая с годами практически не снижается, добавляется антикварная. И вообще, значительная часть средств очень богатых людей обычно вложена в почти не стареющие или просто вечные вещи — особняки, драгоценности, произведения искусства. Вспомним наивное удивление Горького, обнаружившего в Городе Желтого Дьявола, что миллионеры не едят за десятерых и ходят в обычных костюмах. Похоже, что отнюдь не все у нас в это вчитались. Сокровища национальной и мировой культуры, собранные купцами Третьяковыми и самодержцами Романовыми, — чуть ли не единственное, что мы можем сегодня с гордостью показать зарубежным гостям. Мы почти ничего к этим сокровищам не прибавили, а расточили столько, что вспомнить страшно. Должно это нас чему-то научить?

Ну, а главная часть миллиардных состояний, как правило, вложена, или, как мы уже привыкаем говорить, инвестирована в дело, в бизнес, в расширение и совершенствование разнообразных деловых проектов. А у нас еще и Уолл-стрита своего нет, а ненависть к нему уже есть.

Вообще, желание жить лучше всех извинительно — в отличие от желания, чтобы все жили хуже тебя. Добиваться первого мы не привыкли и не умеем, зато в искусстве добиваться второго нам равных нет. Бедняки есть везде. Если в стране бродят какие-то денежные знаки, то должны быть люди, у которых их нету. Этим людям остальное общество должно научиться помогать не только по моральным соображениям, но и просто из разумного эгоизма, чтобы избежать фатальных социальных потрясений. Однако не менее важно научиться соблюдать осторожность в праведном стремлении в очередной раз отобрать нажитое, по нашему мнению, неправедно. Не надо усердствовать в поисках экономических врагов народа. Всем, чего у нас нет, мы обязаны друг другу. И вообще не следует забывать, что выбор врагов — дело более ответственное, чем выбор друзей.

Любое серьезное сознательное нарушение властями количественных законов рыночной экономики, приводящее к масштабным отрицательным последствиям, ударяет в первую очередь и больнее всего по слабым и бедным — хотя упомянутые нарушения чаще всего мотивируются заботами о благе именно этой социальной группы! А одним из основных законов является тесная связь, а точнее — приближенное равенство мировых и внутренних цен на одни и те же товары или на товары одинакового качества. Как показывает российская практика, легче всего нарушать этот закон применительно к продукции “естественных монополий”. К ним относятся электроэнергетика вкупе с электросетями, железнодорожный транспорт и проводная связь. Главное внимание в рассматриваемом ниже примере будет уделено ценам на энергоносители как области, автору знакомой.

Качество электроэнергии, отпускаемой большинству российских потребителей, ближе к мировому уровню, чем это можно сказать про подавляющее большинство продуктов остальной нашей гражданской промышленности (негативное различие все же имеется, оно заключается в меньшей стабильности основных сетевых параметров — напряжения и частоты — и во многих местах в заметно более низкой надежности поставки). Но разница в потребительских ценах разительная. Так, американцы платят за электроснабжение своих жилищ около 10 центов за КВт-ч (тариф в штате Нью-Джерси, сентябрь 1999 г. — 9,7 цента), в Европе до 12–13 центов, а российские граждане в средней полосе Европейской части — порядка одного цента, особенно в домах с электрическими плитами, где потребление существенно выше. Сразу скажут: но у американцев же и зарплаты другие! Зарплаты другие, но тем не менее за другой важнейший энергоноситель, бензин, мы платим практически столько же, сколько американцы — у них 33 цента за литр, у нас 25–30 центов (6–8 рублей) за высокооктановые сорта. И автомобиль в России давно уже не роскошь — в моем Обнинске на сто с небольшим тысяч человек населения насчитывается свыше 30 тыс. личных автомобилей, т.е. примерно у 80% семей машина есть. При пробеге 10 тыс. км в год нынешняя цена бензина означает расход только на горючее примерно 500 руб. в месяц — и стонов не слышно. За электричество средняя семья платит раз в десять—пятнадцать меньше, но любые предложения о скромном повышении тарифов вызывают бурную реакцию.

Эти “ножницы” тем более поразительны, что за бензин все — включая инвалидов на “Запорожцах” с ручным управлением — платят наличными, а электростанции, например, Росэнергоатома в 1998 г. живыми деньгами получили лишь порядка 12% выручки, и около 20% потребителей за энергию не заплатили вовсе. К чему же это приводит? Бензиновый бизнес процветает и разрастается невиданными темпами. Ни малейших признаков кризиса, никаких инвестиционных проблем, никаких трудностей с зарплатой персоналу. Шесть лет назад на перегоне Обнинск—Москва было четыре бензоколонки, сегодня — двадцать четыре (!) и еще несколько строятся. Они оборудованы гораздо лучше старых, самые новые — по западным стандартам. А электроэнергетика, включая атомную, фактически пропадает, большинство станций по закону должны быть признаны банкротами. Общество с легким сердцем грабит их, насильно отбирая большую часть того, что полагается по мировым ценам. Ясно, что даже на необходимейшие ремонты и профилактику остро не хватает средств, не говоря уже о замещающих мощностях, реновации, поддержке инфраструктуры, техническом развитии.

Мы декларируем рыночную экономику, т.е. капитализм, но в электроэнергетике объявили коммунизм с сильным привкусом военного коммунизма — как еще назвать фактическую конфискацию электричества у производителей и его почти бесплатное распределение по потребителям? Никакие концепции и программы не спасут отрасль, пока это противоестественное положение не будет кардинально изменено. Никакие инвесторы, ни отечественные, ни более богатые зарубежные, ни копейки не вложат в промышленность, которая отдает ходовой из ходовых, всем постоянно нужный товар за малую часть реальной потребительской стоимости.

Конечно, при попытке поднять цены все сразу вспомнят про зарплаты, а тем более про пенсии. Но их связь с ценами на энергоносители — обоюдосторонняя. Умело направленные новые доходы электроэнергетики повысят зарплату отнюдь не только занятым в ней работникам. Вспомним наш заголовок и посчитаем. Пусть тариф увеличится всего на один цент. При годовой выработке в семьсот миллиардов киловатт-часов это означает прибавку к выручке РАО ЕЭС примерно в двести миллиардов рублей. Возьмем пенсионеров. Практически никто из них не тратит больше ста киловатт-часов в месяц, т.е. на тридцать дополнительных рублей. При сорока миллионах пенсионеров это примерно пятнадцать миллиардов рублей в год. Учтем общее повышение цен за счет подорожания электричества, добавим к пенсиям по сотне в месяц. Это все еще в пределах четверти указанного прироста выручки. Разумеется, очень важно не дать энергетикам “проесть” остальные три четверти. В отличие от бензоколонок, которые ничего не производят (правда, уничтожают очереди на заправку — а это немало, вспомним 91-й год), электростанции выпускают жизненно важную продукцию, строительство новых станций и модернизация существующих создадут рабочие места, резко возрастут отчисления в бюджет и т.д. Эти деньги будут оборачиваться и работать не хуже любых других.

Не следует воспринимать только что сказанное как отстаивание только групповых — или профессиональных, или региональных — интересов. В чистом виде оно может стать фатальным для такой страны, как наша. Все помнят рельсовые войны. Дело нешуточное. Но доходило и до анекдотов. Как-то забастовщики-химики в том же Кузбассе, которым задерживали зарплату из-за отсутствия наличных, приостановили… отправку краски типографии Гознака. Конечно, еще пророк Мухаммед учил: “Отдавайте работнику плату его прежде, чем высохнет его пот”, и эта заповедь, провозглашенная в условиях нулевой инфляции, сегодня актуальнее, чем тогда. Но представим себе организм, где костный мозг, которому стало не хватать кислорода, поднял лозунг: “Эритроциты — только за конвертируемую валюту!”, печень запретила вывоз дефицита и поставила шлагбаум в желчном пузыре, желудок объявил соляную кислоту экологически недопустимым сырьем и перестал вырабатывать желудочный сок, а сердце, которому все это надоело, недолго думая, объявило “двухчасовую предупредительную забастовку”... Это о чем-то напоминает, не так ли?

Мы все-таки очень опытные подопытные, и масштаб проводимых над нами руководством экспериментов не сопоставим с тем, что происходило восемьдесят—шестьдесят лет тому назад (чтобы понять, куда идешь, невредно помнить, откуда пришел). Да и руководство мы впервые в российской истории выбираем сами. Роль самостоятельных суждений граждан поэтому высока, как никогда, и исключительно важно прививать и культивировать вкус к количественной, цифровой стороне этих суждений.