Людмила Улицкая. Путешествие в седьмую сторону света: Роман. — “Новый мир”, 2000, №№ 8, 9.
Давно, еще в школьные годы, на любимый вопрос учительницы литературы, завершающий изучение литературного произведения: “Чему учит эта книга?”, ученики бодро отвечали словами из учебника. Это казалось непреложным — книга существует лишь для того, чтобы учить. Литература признавалась лишь в качестве учебника жизни, а писатель, соответственно, в качестве учителя. Хорошая литература должна изображать жизнь такой, чтобы “простой” читатель узнавал себя. Сейчас история рабочей династии Журбиных или героя, в одиночку строящего узкоколейку, не пройдет. Опускаться до “розовых” романов тоже не хочется. Но черный психологизм Людмилы Петрушевской уже есть, лингвистическая эротика Валерии Нарбиковой — тоже, да и “бытовые” повествования Татьяны Толстой и Виктории Токаревой уже знакомы читателю. Остается сравнительно незанятой в женской прозе ниша философско-бытового романа, или романа-притчи, куда и пытается вписаться новая эпопея Людмилы Улицкой, исследующая бытие среднестатистической советской семьи интеллигентов.
Улицкая — мастер бытописания. Ее эпопеи последовательно и подробно прослеживают житие главного персонажа, вместе с ним — историю всего рода данного индивида. Персонаж чаще всего женщина. Но Улицкую перестает устраивать простое описание простой жизни простого человека. “Маленький” человек достоин большего — философского осмысления своей жизни. Так появляется прием параллельных повествований, почти не связанных друг с другом. Обычная жизнь в какой-то момент прекращается, и героиня попадает в потустороннюю среду, похожую на бред, наполненную, как кажется автору, непомерным философским смыслом и высшими идеями о добре и зле, жизни и смерти. Героиня блуждает то ли в своем помраченном сознании, то ли в загробном мире, каким он представляется автору, то ли в песчаной пустыне безвременья-сна. На нормальную женщину — хорошую мать, примерную жену — внезапно сваливается некое откровение, новая религия.
Внешне достаточно благополучная семья. Муж — врач, ученый, занимается различными патологиями беременности и борется за разрешение абортов. В “обыденной” части романа присутствует некое инобытие, которое должно подготовить провал в философское пространство.
Но эти странности аккуратно укладываются в сознание массового читателя, так как не выходят за рамки странностей недавней постсоветской реальности. Так, у Павла Алексеевича неожиданно открывается дар “внутривидения”, позволяющий ему внутренним зрением видеть у пациентов страшные болезни. Легкое недоумение по поводу нового Кашпировского или Чумака рассеивается тем обстоятельством, что Павел Алексеевич, как честный человек, лечить эти болезни не берется, он их только диагностирует. Впрочем, ясновидение никакой роли в развитии сюжета не сыграет. Это ружье не выстрелит, и непонятно, зачем оно вообще повешено на стенку.
Жена Елена Георгиевна, женщина, у которой “глаз смотрит внутрь”, видит сны. “Однажды ей приснился сон, что Антон Иванович говорит ей какую-то простую обыденную фразу, а она видит эту фразу не обыкновенным образом, анфас, а как бы в профиль: узкая, как рыбья мордочка, слегка волнистая и вытянутая кверху острым треугольником. Жаль только, что, проснувшись, вспомнить фразу она так и не смогла. Но самый этот сон сохранился, не выветрился. После него осталась догадка, что каждая фраза имеет свою геометрию, только надо напрячься, чтобы ее уловить”. Жалко только, что такая удачная находка геометрии слов никак далее Улицкой не развивается.
Улицкая описывает мир, заключенный в скорлупу семьи Кукоцких. Внешние события важны лишь в качестве реакции, лакмусовой бумажки, выявляющей некие черты характера. Все вращается вокруг одной проблемы — зачатие, зародыш, ребенок, человек. Эта проблема обыгрывается со всех возможных сторон. Павел Алексеевич — гинеколог, его ясновидение теряется после физической близости с женщиной; Елена Георгиевна не может рожать после операции, сделанной Павлом Алексеевичем; физическая близость с Еленой Георгиевной никак не влияет на дар Павла Алексеевича; их дочь работает лаборантом, готовя препараты из мозга зародышей, а потом умирает во время беременности; разлад супругов связан с этической стороной проблемы абортов; и наконец, семья берет на воспитание девочку, мать которой умерла от криминального аборта.
Эти проблемы существуют и развиваются в двух разных планах повествования — в реальном и мистическом. “Сон” Елены Георгиевны, ее странствия в песчаном мире “множественной системы координат” и нескольких времен (“время горячее, время холодное, историческое, метаисторическое, личное, абстрактное, акцентированное, обратное и еще много всяких других...”) — временная яма, в которую проваливаются прошлое и будущее одновременно. Своеобразная вспышка ясновидения, которое, по мысли автора, должно стать ключом к пониманию всего произошедшего и предстоящего, а на самом деле оказывается лишь подпоркой сюжета. Ни Елена, ни кто-либо другой об этом навязанном даре богов не догадываются. Советская Сивилла после явившегося ей откровения заболевает странной болезнью беспамятства. Именно здесь и заблудилось сознание женщины, вынужденное остаться по ту сторону невидимой границы, отделяющей время от вневременья.
Автору пока не удается совместить эти две стороны процесса — историю семьи в реальном пространстве советской эпохи и изображение странствия души в подсознании, нагруженном аллегориями и религиозным опытом. (“Фиктивное пространство”,— называет его героиня.) Если у Петрушевской реальное и ирреальное органично растворено друг в друге, то у Улицкой они существуют рядом, четко отграниченные пространством текста. Причем стилистически эти параллельные миры не различаются. Разговор происходит на том же языке. Все различие — в месте обитания — пространстве, организованном по принципу библейской пустыни, по которой Моисей ведет народ израилев в Землю обетованную, и некоторых чудесах — патологические роды, исчезновение младенцев, негасимый огонь, — то есть типичных приметах вещего сна или спокойного контролируемого бреда. Каждое действие имеет строго определенный символический — скорее даже аллегорический — смысл. Ведь символы тоже поддаются клишированию. Для освобождения и обновления душа должна пройти через пустыню отброшенного тела. Смерть тела становится рождением обновленной души. Умирая в земной реальности, душа рождается для вечной жизни, впрочем, способная вернуться в реальный мир. Это соседнее нулевое пространство заключено в мягкую упругую оболочку, своеобразное гигантское чрево Праматери Всего, где бродят души до рождения. И полет в небо — только символ рождения, выхода в иное пространство. Причем автор настаивает на этом несколько раз, старательно проговаривая, доводя до логического завершения, жестко контролируя символизм событий и добиваясь устранения вторых и третьих планов восприятия. Столь жесткий контроль за повествованием действительно направляет его в нужное бетонное русло и не дает возможности читающему создать свою версию происходящего — слишком уж управляем и рукотворен поток.
Впрочем, читающий может и не делать попыток вырваться из этого направленного движения — если ему нравится узнаваемость и доступность этого навязчивого сна. Улицкая сознательно возвращает читателю его собственную философию, отраженную в зеркале среднего культурного уровня и чуть приукрашенную вязкостью ассоциаций.
Вставная новелла вещего сна Елены Георгиевны так и осталась не у места — вытолкнутая из общего повествования в отдельную главу — так и осталась отделенной, отторженной, постоянно сбивающейся в невнятицу или бытописание с его пристальным вниманием к житейским мелочам или физиологическим подробностям. Главная неудача текста в том, что он не развивается вглубь, тяготеет к разливу и неизбежному обмелению, цветению стоячей воды. Притча выражает то, что в романе уже объяснено, просто делая это в другом, заранее подготовленном, искусственном пространстве, поэтому выглядит полностью “сделанной”, представленной читателю в готовом виде. Романный мир не знает ее предназначения, не умеет ею пользоваться, и она остается невыразительной безделушкой.
Финала у романа попросту нет. Он обрывается абсолютно насильственно в произвольном месте и оставляет читателя в недоумении — в зависании в некоторой пустоте и неловкости (“Простите, граждане, я все сказал...”). Занавес падает. Зрители расходятся.
Улицкая попыталась сломать или хотя бы обойти законы жанра, в котором она работает, но надо признать, что это ей не удалось.
