Смена эпох, от Ельцина к Путину, среди прочего оказалась отмечена приходом во власть большого количества людей, которые не слишком уверенно держатся перед телекамерами и на плечах которых под цивильными пиджаками очевидно проступают погоны. Можно, конечно, объяснять это явление единственно кругом знакомств нынешнего президента и его пиночетовскими наклонностями. Однако, так ли следует его наклонности определять или не так, но вопреки расхожему мнению он их, с первого своего появления перед публикой, от сограждан не скрывал, равно как и своего служебного прошлого. И был избран.
Если полагать, что история движется не совсем по Дюма и, скажем, войны между двумя странами начинаются не только потому, что Миледи срезала подвески у герцога Бекингема, а президента в России избирают не только в результате кремлевских интриг, — то следовательно, у таких событий может быть и объяснение более глубинное. Вовсе не хочу сказать, что сегодня у нас нужны во власти исключительно люди из армии или спецслужб. Но история пожелала выразиться предельно жестко и недвусмысленно. Символом первого периода российской буржуазной революции 90-х годов она сделала ученого-экономиста, литератора и внука двух писателей. Символом нынешнего полковника КГБ. Почему?
Советское общество признавало допущение, что существует некий идеал, вне личности и выше ее. Идеал этот был — утопический, ложный, людоедский; в него уже никто не верил, он сгнил и рассыпался на наших глазах. Все так. Но перестроечные времена, изобличая и разрушая содержание этого именно идеала, атаковали и саму презумпцию надличной ценности. Хорошо помню журнальную статью, в которой доказывалось, что все зло на земле — от идеалов.
От идеалов все войны, революции и междоусобицы. Кажется, даже чумные эпидемии от них же. И человечество заживет спокойно и счастливо только тогда, когда будет забыт последний идеал.
Приверженцев таких воззрений множество. Но есть среди нас и те, кто по определению, самой своей жизнью, утверждает: есть нечто выше и дороже их собственного существования. Эти люди военные. И не в том дело, что каждый из этих людей, выбирая себе армейскую судьбу, осознанно говорит такие слова.
И не в том дело, что каждый из них этому принципу будет следовать неуклонно и до конца. Все бывает. Но суть самого их ремесла, то, что и отличает их от всех прочих, “основной инстинкт” их профессии именно в этом. Он в повседневном самоограничении, в будничной дисциплине и субординации. А рано или поздно для большинства из них наступает час, когда речь впрямую идет о жизни и смерти — их собственной и тех, кто от них зависит.
Нужно ли все это нынешней России? Разговоры о “профессиональной” (то есть, в обычном понимании, наемной) армии ведь строятся и на той мысли, что рисковать жизнью — просто работа, такая же, как любая другая, то есть делается более или менее искусно и за большие или меньшие деньги. А потому— пусть ею занимается тот, кто хочет и умеет, а не мой сын, внук, племянник, такой беззащитный и воспитанный совсем для другого. Оставим в стороне тему денег. Где у нас в государстве такие деньги, чтобы ими можно было оплачивать жизни? Оставим и профессиональное мастерство. Сегодняшние контрактники потому и профессионалы, что успели повоевать, будучи призывниками. Откуда будут браться эти профессионалы через несколько лет после отмены всеобщей воинской обязанности? Оставим даже смущающий ум вопрос — а что было бы со страной, если бы, скажем, в августе 91 в танках сидели не такие же мальчишки, как те, что под эти танки бросались, а “профессионалы” — наемники?
Главное ведь не это. Предположим, все это вещи решаемые. И предположим, должное устройство жизни — это такое, когда каждый озабочен исключительно собственным благополучием и благополучием близких. Семья, рабочая карьера, комфортное существование. Хобби. Обязанности перед обществом я выполняю тем, что плачу налоги. И на них нанимаю государство — маленькое, ровно такое, какое нужно, чтобы обеспечить мой комфорт и мою безопасность. А желание, чтобы меня защищали чьи-нибудь чужие дети, и воспитание будущих мужчин, как домашних котят, есть не проявление естественного родительского эгоизма, а признак моей европейской цивилизованности, и в либеральном обществе должно признаваться высшей гражданской добродетелью. Человек выше государства! Отлично. Но у самого человека может ли быть нечто выше его благополучия? Или сама мысль об этом есть непременно рудимент советского сознания?
В несоветском, западном мире эпоха “бури и натиска”, сноса одних построек и лихорадочного возведения других давно позади. Там уютно живется в сложенном предками доме (он, пожалуй, уже пообветшал и покосился — но это пока не наша забота). Можно думать о том, как усовершенствовать гараж. Или ватерклозет. И для этого, собственно, не требуется никаких идеалов самопожертвования. Клянусь, говорю об этом без иронии. Тем более, что западное общественное сознание занято другим, к примеру, делами милосердия, — так, как мы вовсе не умеем.
Но парадокс российской действительности в том и состоит, что даже если эти ценности принять как единственно достойные, даже если в перспективе у нас и вправду просто “нормальная человеческая жизнь”, то чтобы добраться до нее, от нас сегодня требуется незаурядное напряжение духа. И немалая доля самоотверженности. Они нужны даже для того, чтобы находить основания не покидать страну, видеть ее красоту и величие сквозь все ее подлинные и все ей приписанные пороки, чтобы не пугаться опасностей и неудобств здешней жизни. Тем более — чтобы преодолевать уныние н неверие, чтобы стараться делать то, что считаешь нужным, даже если этот труд и кажется порой сизифовым. Нам не построить удобного, уютного и безопасного дома, если мы будем осмеивать свысока саму готовность жить в вагончике на стройплощадке. Тем более — в простреливаемой со всех сторон палатке на горном перевале.
Способность к служению чему-то, что выше тебя, — это основной инстинкт нации, а в определенные моменты истории — залог ее выживания. Может быть, этим прежде всего и ценны для сегодняшней России люди в погонах — естественные носители и хранители этого инстинкта.
