Джон Робертс

Сцены театральной жизни

Джон Робертс

Сцены театральной жизни

Когда в далеком 1976 году три молодых литературоведа-англиста, ученики ныне покойной В.В. Ивашевой, профессора МГУ, — Лена Кешокова, Володя Скороденко и я — приехали в Альбион “по линии”, как тогда говорили, Союза писателей СССР в качестве гостей Ассоциации “Великобритания — СССР”, в лондонском аэропорту Хитроу нас, разумеется, встречали — директор Ассоциации Джон Робертс и тогдашний атташе по культуре советского посольства Андрей Парастаев. Тут же, в зале прилетов, мы стали свидетелями первой пикировки между встречавшими нас. Спор зашел о том, куда нас везти в первую очередь. Робертс настаивал — в Ассоциацию, для встречи с ее президентом. Парастаев настаивал — в посольство, для встречи с послом. “Они наши гости”, — не без резона указывал директор. “Они советские граждане”, — возражал атташе, в чем тоже был свой резон. В конце концов возобладал аргумент, который и в те высокоидейные времена был совершенно железным. “Их пребывание в Англии оплачиваем мы”, — поставил точку г-н Робертс. И все поехали в Ассоциацию.

Мы, конечно, многого тогда не знали, да и вправду были молоды, но не настолько наивны, чтобы не понять: у нас на глазах только что произошла легкая, я бы даже сказала — товарищеская разминка двух мастеров подковерной борьбы. Образно говоря, из мутных вод конфронтации между коммунизмом и капитализмом выглянул крохотный кончик айсберга.

Давно это было. С тех пор Джон и я часто встречались, особенно со второй половины восьмидесятых, и даже подружились домами. Он не раз рассказывал мне удивительные истории о том, чего стоило человеку доброй воли, находившемуся на государственной службе, всеми правдами и неправдами устраивать личные встречи и налаживать связи между учеными, писателями, людьми искусства и культуры из двух “лагерей”, пребывавших в состоянии то вялотекущей ссоры, то худого мира. Стоило, нужно сказать, немалого, об этом, собственно, и написана его книга.

Добавлю: как и водится в мире со дня его сотворения, деятельность Джона не оценили по достоинству у него на родине. Более того, она вызывала и в консервативных, и в интеллектуально-либеральных кругах, равно не приемлющих советского тоталитарного устройства и вытекающей из него политики, раздражение, если не подозрения: ведь он же якшался с Советами. Несколько раз он не без горечи пишет об этом. “Своим среди чужих” он не стал, да и не мог стать в силу глубокого своего патриотизма и полного неприятия коммунистической теории и практики. Советам он был что кость в горле. А вот называть себя “чужим среди своих” у него, к сожалению, имелись основания.

Впрочем, высшая для него награда — то, что он был “своим среди своих” — тех замечательных людей, которых он разглядел, извлек из-за железного занавеса и представил на Западе urbi et orbi. Все они в подавляющем большинстве либо сыграли, как О. Ефремов, А. Тарковский или Б. Окуджава, либо, слава Богу, продолжают играть, как М. Ростропович, Г. Рождественский, Ю. Любимов, О. Табаков или М. Рощин, важную роль в отечественной и мировой культуре.

Но вернусь к рассказам Джона. Истории бывали порой печальными, ибо “идеологическая борьба” тосклива по определению и ничего веселого в ней быть не может. Порой жутковато-комичными, каким и положено быть абсурду. Порой смешными, а то и озорными. И неизменно увлекательными, как всякое мастерское повествование о закулисных интригах. Мне всегда было жаль, что они существуют лишь в устном виде. Поэтому я очень обрадовалась, когда Джон, вняв настояниям своих друзей в Британии и России, решил их записать, надлежащим образом выстроить и отдать в печать.

Книга появилась в Англии, скоро выйдет и на русском языке в издательстве РОССПЭН. Ее название как нельзя лучше отвечает тому, о чем в ней рассказано: “Speak Clearly into the Chandelier” — “Говорите прямо в канделябр” (имеется в виду, что в канделябре запрятан “жучок”). Пока переводчик ломает голову над тем, как точнее изложить на русском этот дельный совет, я с удовольствием представляю читателям “Знамени” одну главу из документального культурно-политического детектива Джона Робертса — страничку истории “культурной политики в отношениях между Британией и Россией. 1973–2000” (подзаголовок книги).

Екатерина Гениева

В апреле 1982 года состоялся долго откладывавшийся визит в Англию трех видных деятелей российского театрального мира. Делегацию возглавлял главный режиссер МХАТа Олег Ефремов, наследник “по прямой” самого Станиславского. Таким образом, эта группа по своему уровню соответствовала группе Нунна, побывавшей в Москве почти за пять лет до того. Вместе с Ефремовым приехали ведущая актриса МХАТа Татьяна Лаврова, а также историк театра и критик Алексей Бартошевич. Их пребывание у нас позволило Ассоциации* значительно расширить сеть своих театральных контактов как в Англии, так и в России.

Ефремов и Лаврова были рады сделать передышку: они играли тогда в трудной новой пьесе Александра Гельмана “Наедине со всеми”. Под названием “Человек со связями” эта пьеса имела потом и международный успех. Единственными ее персонажами являются некий инженер и его жена. Стремясь во что бы то ни стало выполнить план, Андрей посылает на стройку бригаду рабочих, пренебрегая правилами техники безопасности. Его сын, ученик в этой бригаде, теряет обе руки. Наташа обвиняет мужа с его честолюбием и, в завуалированном виде, всю систему в трагедии, случившейся с их сыном.

За десять крайне напряженных дней наши гости посмотрели: один фильм, восемь пьес, репетиции “Дон Кихота” Пола Скофилда в Национальном театре и “Генриха IV” Тревора Нунна (премьерную постановку Королевской шекспировской труппы) в новом “Барбикане”. Они также съездили на один день в Оксфорд и к могиле Уинстона Черчилля в соседнем Блейдоне, на воскресный пикник с группой английских театралов, встретились с сэром Питером Холлом, Питером Джеймсом и Александром Шуваловым. Столь насыщенная программа и большое количество важных встреч стали результатом разделяемого обеими сторонами ощущения, что они получили возможность, которая выпадает только раз, и грех ею не воспользоваться.

Среди участников пикника в Хэмптон-Корте был Джеффри Уикем, выступивший потом в “Переводчиках” Рональда Харвуда вместе с Мэгги Смит и Эдвардом Фоксом — в роли персонажа, говорящего исключительно на русском языке. Еще была Кэролайн Блейкистон, которая с тех пор часто появлялась в нашем расширяющемся кругу знакомых из русского театрального мира. В 1991 году ей довелось сыграть роль гувернантки Шарлотты Ивановны в “Вишневом саду”. Это происходило в Таганроге, на родине Чехова, на той самой сцене, по которой, когда писатель был еще ребенком, ступала Сара Бернар.

Вскоре после премьеры спектакль был показан в Москве, а в следующем году Блейкистон выступила в той же роли в ефремовской постановке “Вишневого сада” во МХАТе. Впечатления первой английской актрисы, игравшей Чехова в России на русском языке, позднее легли в основу ее спектакля одного актера “Черный хлеб с соленым огурцом”, широко шедшего в Англии и за ее пределами и завоевавшего приз “Золотой глобус” в Москве¹.

Одной из восьми пьес, которые посмотрели наши гости, была блестящая комедия Майкла Фрейна “Шум за сценой”. Ефремова она так пленила, что впоследствии он уговорил одного из ведущих московских драматургов переработать ее для русской сцены. Прошли годы, напряженность в отношениях между нашими странами ослабла, и Ефремов еще не раз посещал Англию, либо со своим театром, либо для участия в работе различных семинаров и мастерских. С особенным удовольствием я познакомил его с Дамой Пегги Эшкрофт** на кембриджской конференции, посвященной Чехову на британской сцене. В мой следующий приезд в Москву он очень настаивал, чтобы я посмотрел его в роли Генделя во МХАТе. В конце концов я увидел этот спектакль; как раз тогда в результате ограниченных экономических реформ, проведенных Горбачевым, в России стало появляться все больше бизнесменов с Запада.

В пьесе немецкого драматурга Пауля Барца “Возможная встреча” действуют, помимо лакея, всего два персонажа. Как известно, Гендель побывал в Лейпциге в тот период, когда И.-С. Бах работал в церкви Св. Фомы. В пьесе представлен воображаемый ужин на квартире у Генделя. Гендель — холостяк, уже знаменитый, преуспевающий и богатый, явившийся в Лейпциг, чтобы получить очередную золотую медаль, и Бах — непризнанный гений, прозябающий на скромной должности, бьющийся, чтобы прокормить большую семью, противопоставлены друг другу. В одном месте Бах, которого играл несравненный Иннокентий Смоктуновский, с тоской спрашивает Генделя, как там, в Лондоне. Ефремов вставал из-за стола, уставленного блюдами из морских продуктов и прочей северной экзотикой, которую привез с собой Гендель, выходил на авансцену и, явно обращаясь к залу, произносил: “Совсем как здесь. Всюду полно немцев”. Эта двусмысленность, не предусмотренная автором, неизменно вызывала в зале вспышку веселья.

* * *

К тому времени, когда в июле 1983 года приехали Любимов и Боровский, чтобы начать работу над “Преступлением и наказанием” в хаммерсмитском театре “Лирик”***, Андропов сменил Брежнева на посту Генерального секретаря. Любимов был зол на московских надзирателей за культурой, запретивших после закрытых просмотров некоторые из его новых постановок в Театре на Таганке, в том числе “Бориса Годунова” и спектакль памяти Высоцкого. Он попросил меня помочь устроить ему эксклюзивное интервью какой-нибудь английской газете, в котором намеревался разругать советскую культурную политику, в частности по отношению к театру. Ни разу еще советский деятель культуры, особенно такого масштаба, не предпринимал подобных атак в западной прессе.

Это был смелый шаг, но у Любимова имелись основания считать, что Андропов не предпримет против него каких-то особых мер, а, скорее всего, воспользуется неизбежным международным скандалом, чтобы сместить реакционного министра культуры Петра Демичева. В числе множества занимательных историй из своей жизни Любимов рассказывал о том, как Андропов, еще будучи главой КГБ, пообещал ему свое покровительство в благодарность за то, что он отговорил сына и дочь Андропова от поступления на сцену и посоветовал им сначала получить образование. Кроме того, в тогдашней прессе, например в “Санди таймс” от 24 апреля, то и дело появлялись заметки о новой энергичной кампании Андропова, которая была призвана очистить систему и навела шорох в Кремле и среди высшей партийной иерархии.

Брайан Эплъярд из “Таймс” принял наше предложение. Интервью с Любимовым, во время которого я выступал в роли переводчика, было проведено задолго до премьеры. Вопреки естественному инстинкту журналиста, Эплъярд положился на наши заверения, что мы не допустим утечки информации в другие газеты, и придержал свою “сенсацию” на несколько недель. В противном случае мы имели все основания опасаться, что Любимова заставят вернуться в Москву, прежде чем он закончит работу над постановкой. Помимо всего прочего, это принесло бы и серьезные финансовые убытки.

В середине августа мы с Элизабет на одну ночь свозили Любимова с женой и сыном в Олдборо, на тайную встречу с Ростроповичем². Мы хотели посоветоваться с ним насчет затруднительного положения, в котором оказался Любимов. Срок действия его советской выездной визы в конце концов закончится. Я сообщил, что уже получил от сочувствовавшего нам врача справку, будто бы Юрий не в состоянии путешествовать. Вишневская, сидевшая с нами за кухонным столом, расхохоталась, откинувшись на стуле: она вспомнила, сколько раз их со Славой объявляли “больными”, вынуждая отказываться от заграничных ангажементов, — либо в качестве наказания, либо в знак недовольства Советов той или иной страной.

В субботу вечером состоялся концерт. Для сценического оформления были использованы проекции слайдов с портретов работы Габриеля Гликмана. В антракте подруга Максима Шостаковича сказала мне, что хорошо бы устроить выставку Гликмана в Лондоне. После концерта все мы вереницей поехали к дому Ростроповича. Потом Слава, Юрий и я вернулись в деревню, чтобы зарегистрироваться в гостинице и получить ключи. Слава записал Любимовых как мистера и миссис Андроповых, проживающих в Кремле, сказав при этом: “Самое замечательное здесь, что никто никого не боится”.

Дальнейшее в моем дневнике описано так: “Мы отправляемся назад по главной улице, вдруг Слава резко тормозит возле лавки, торгующей рыбой с жареным картофелем, явно уже закрытой. Из машины мы наблюдаем, как он стучит в окно и ему наконец вручают большой пакет. “У меня при себе не было ни копейки — это стоит 20 фунтов, но они мне верят”.

1 сентября 1983 года Любимов подписал документ, любезно и безвозмездно составленный для нас юристами из конторы, располагавшейся на верхнем этаже в том же здании, что и наш офис. Ссылаясь на статью в “Таймс”, которая вот-вот должна была выйти, он просил защиты Британского правительства, если Советы предпримут какие-либо действия против него или его семьи.

Статья Эплъярда появилась 5 сентября, в первый день премьеры. Оставшиеся билеты были немедленно раскуплены, и началась международная шумиха. Один советский дипломат публично бросил Любимову в фойе: “Преступление уже налицо. Наказание последует”. 13 сентября на первой странице “Дейли мейл” красовался заголовок: “В Лондоне боятся похитителей из КГБ. Особый отдел предоставил Любимову вооруженную охрану”. Как-то вечером после представления должна была быть актерская вечеринка, а Любимов и его жена боялись оставить трехлетнего Петю с приходящей няней в снимаемой ими квартире. И вот впервые в жизни малыш провел ночь вдали от родителей — у нас в Челси, для пущей безопасности — в нашей кровати, между мной и Элизабет.

Андропов, по слухам, заболел. Как выяснилось позже, здоровье его ухудшилось до такой степени, что он уже никак не мог отреагировать на публичный протест Любимова. По мере того как скандал раскручивался, наши “перестраховщики” начали выражать желание, чтобы Ассоциация дистанцировалась от Любимова, но тут на карту был поставлен наш растущий авторитет в глазах тех, с кем больше всего стоило поддерживать контакты в России. Любимов остался на Западе, и мне выпало счастье появиться вместе с ним на сцене в роли переводчика в январе 1984 года, на транслировавшейся по телевидению церемонии вручения премий лондонской “Ивнинг стандард” в области драматического искусства. Он был награжден как лучший режиссер 1983 года. Джон Мортимер, представляя его, провел в своей речи параллели между Диккенсом и Достоевским.

На следующий день Ассоциация устроила вечер в честь Любимова. Масько**** отвел его в уголок и стал уговаривать вернуться в Москву, уверяя, что ему ничто не угрожает. В интервью Радио “Свобода” Любимов недвусмысленно дал понять, что опасается: вдруг на родине на него “уже наточены ножи”. Когда его английскую визу продлили, он сказал мне, что будет какое-то время торговаться и играть в кошки-мышки в надежде когда-нибудь вернуться в Москву на собственных условиях. Прошло более девяти лет, прежде чем это стало возможным и мы с Юрием вновь встретились в его Театре на Таганке.

* * *

В 1984 году Ассоциация организовала визит, имевший большое потенциальное значение: в Россию должны были ехать Фрэнк Данлоп, руководитель Эдинбургского международного фестиваля, и Тельма Холт, глава лондонского Театра комедии. Все устраивалось в рамках нашего соглашения с Обществом “СССР—Великобритания” при ССОДе. Оба гостя рассчитывали на нормальный рабочий визит, в ходе которого смогли бы провести полезные деловые встречи в театральными деятелями.

К несчастью, принимающая сторона в Москве, как выяснилось, решила действовать по шаблону, и наша пара обнаружила, что им приготовили программу, сплошь состоявшую из осмотра достопримечательностей и встреч с “людьми доброй воли”. Только после угрозы немедленно вернуться в Лондон удалось добиться нескольких хоть сколько-нибудь значимых встреч. Данлоп сумел составить программу фестиваля с заметным участием русских не раньше 1987 года, после того как совершил еще несколько частных визитов в СССР.

* * *

Ассоциация больше никогда не занималась театральными делами при посредстве Общества “СССР—Великобритания”. Стремясь потеснить почти полную монополию этого общества на наши двусторонние акции, я старался развивать все более тесное сотрудничество с другими организациями, в частности с Союзом советских писателей. Именно через этот канал в начале 1984 года попал в Англию драматург Михаил Рощин в сопровождении Светланы Прохоровой, курировавшей в Союзе связи с Англией после Мельникова. Ее пригласили, чтобы познакомиться поближе, хотя и так можно было предположить, что она будет играть роль сторожевого пса. Она была дочерью официозной поэтессы Екатерины Шевелевой, давно знавший Андропова лично.

Рощин был одним из молодых драматургов, тесно сотрудничавших с МХАТом, после того как Ефремов перешел туда из “Современника” в 1970 году. Его пьесы, например “Старый Новый год” или “Валентин и Валентина”, пользовались огромным успехом, хотя его отношения с начальством над культурой переживали и взлеты, и падения. В его квартире есть фотография, снятая за кулисами МХАТа после закрытого просмотра “культурной полицией” комедии “Старый Новый год”. В окружении улыбающихся людей, среди которых — Ефремов, Рощин и целое созвездие русских актеров, туча тучей сидит министр культуры Екатерина Фурцева. Постановку разрешили не сразу.

Незадолго до визита Рощина в Англию была запрещена его новая пьеса “Перламутровая Зинаида”. Цензоры требовали также сделать купюру в его инсценировке “Анны Карениной”. Очевидно, сцена встречи Левина и Облонского в гостинице “Англетер” весьма некстати напоминала зрителям об изобилии продуктов в дореволюционной России. Рощин комментировал это так: “Необходимо поддерживать миф, будто нынешняя их нехватка — из-за того, что у нас было всего 60 лет, чтобы поднять страну, словно нехватка существовала от века”.

Помимо того, что Рощин во время визита должен был познакомиться с состоянием английской сцены в целом, Ефремов настоятельно рекомендовал ему посмотреть “Шум за сценой” Майкла Фрейна. При первой же возможности мы с женой привели наших гостей на ужин с Фрейном и Клэр Томалин. Фрейн немного подзабыл русский, но все же мог изъясняться, и оба Майкла (или Миши) мгновенно нашли взаимопонимание. Немало повеселившись, они обнаружили много общего в своих семейных сложностях (у Миши Р. было несколько детей от нескольких браков). Рощин также объявил, что обожает кошек. Миша Ф. в принципе был против домашних животных, но признался, что у него самого три кошки, и предложил написать продолжение знаменитой чеховской пьесы, назвав его “Три кошки”.

На другой день ранним вечером в советском посольстве состоялся прием по случаю шестидесятилетия британо-советских дипломатических отношений. Рощин пришел со мной. Среди тех, кого мы там встретили, были: лорд Гоури, министр культуры, один из выступавших на вручении премии “Ивнинг стандард”, когда награждали Любимова; Джордж Уолден — член правления Ассоциации и один из немногих русистов среди членов парламента; президент Ассоциации Гарольд Вильсон, с гордостью упомянувший, что именно его правительство провело Закон о создании Национального театра. Джон Лоренс, председатель Ассоциации, на приеме не присутствовал, но я попросил его быть позднее в тот же вечер хозяином на ужине в клубе “Атенеум”, пригласив еще одного или двух человек. У этого ужина имелась тайная цель: после того как все поднялись пить кофе в гостиную, Рощин, выждав подобающее время, сказался усталым и попросил меня отвезти его в гостиницу. На самом деле это была уловка, чтобы, ускользнув из-под надзора Прохоровой, встретиться с Любимовым и рассказать ему, как обстоят дела в Театре на Таганке.

Первый свой уикенд наши гости должны были провести вне Лондона. В Хенли-на-Темзе, в дом артиста Дональда Гамильтона Фрэзера, неизменно гостеприимного члена Ассоциации, где нас ждало рандеву с оксфордским представителем Ассоциации, мы приехали поздно. Профессор Мэрфи громогласно вопросил, что за ночные похождения заставили нас так задержаться с выездом из Лондона. Вот выдержка из моего дневника:

“Пришлось шепнуть ему, что Светлана не знает о визите к Любимову. Мишу очень заинтересовали фрэзеровская коллекция лаковых шкатулок, старинных и современных, и спаниель Король Карл, который, согласно до сих пор не отмененному указу Карла I, имеет право доступа в любое министерство на Уайтхолле. Дональд — балетоман, он показывает Мише фотографии артистов Кировского театра, сделанные, когда они в последний раз приезжали в Англию (в 1973 году). Миша называет некоторых танцовщиков своими друзьями. Он говорит: “У нас в балете сейчас небольшой кризис, потому что танцовщики хотят выступать в новых работах, а им не дают такой возможности”. Дональд отвечает, что остающиеся на Западе часто бывают разочарованы, когда обнаруживают здесь тиранию консервативных вкусов публики, и им, в конце концов, все равно приходится танцевать все то же старье”.

Вернувшись в Лондон, мы ходили на разные спектакли. Пьеса “Наставник Гарольд и мальчики” в театре “Коттслоу”, за которую Атол Фугард тоже получил премию “Ивнинг стандард”, произвела сильное впечатление. Тема культурных беженцев, поднятая в “Голливудских сплетнях” в “Оливье”, явно нашла отклик, а после спектакля Рощин получил возможность высказать свои впечатления коллеге-драматургу Кристоферу Хэмптону. “Мастер-класс” Дэвида Паунелла в “Олд Вике”, как и предсказывали Майкл Фрейн и Клэр Томалин, не понравился. Это была почти фарсовая комедия, где Сталин и его палач культуры Жданов сражаются с Прокофьевым и Шостаковичем. В конце вся сцена усыпана осколками пластинок на 78 оборотов, словно после вечеринки с битьем посуды в греческом ресторане. Рощин сказал, что для любого советского человека опыт сталинского террора слишком свеж в памяти, чтобы воспринимать его в комедийном “ключе”³.

После спектакля мы встретились в соседнем ресторанчике с Брэггами — Мелвином и Кейт. Рощин, вероятно, расстроенный пьесой, утратил свою обычную общительность, мысли Брэгга были заняты его мюзиклом “Наемник”, премьера которого вот-вот должна была состояться в Саутхемптоне, но я все же заручился его согласием участвовать в предстоящем писательском “круглом столе”. Миша грустил о том, скольких писателей уже нет в Советском Союзе: “Чувствуешь себя ужасно одиноким, словно солдат, который бежит в атаку, потом вдруг оглядывается и видит, что все его товарищи убиты и он остался один”.

Тимоти Уэст, игравший роль Сталина в “Мастер-классе” и незадолго до того открывший лондонскую выставку Гликмана, был в числе гостей Кэролайн Блейкистон на обеде, устроенном ею как-то для Рощина. Через несколько дней Кэролайн снова сыграла роль хозяйки на одной из множества вечеринок по случаю его дня рождения. Когда мы с Рощиным явились с небольшим опозданием, среди собравшихся за столом сидели Нелл Данн, недавно получившая премию за свою “Парилку”, а также Карла Лейн и Джеффри Палмер, соответственно автор и исполнитель главной роли в шедшей тогда по телевидению комедии “Бабочки”. По пути мы с Рощиным придумали один розыгрыш, о котором сообщили шепотом Кэролайн, открывшей нам дверь. Она провела нас в комнату и представила меня как московского гостя, а Мишу — как принимающего меня англичанина. Запинаясь, с сильнейшим акцентом я ответил на пару вежливых вопросов моих соседей по столу. Затем, притворившись, будто окончательно запутался в лингвистических дебрях, повернулся к Мише и на беглом русском попросил его перевести сказанное мной на английский (он не знал по-английски почти ни слова).

Наша проделка тут же обнаружилась, но она задала тон всему вечеру, который запомнился мне своим непринужденным весельем. Это был один из тех случаев, которые делают жизнь прекрасной и не имеют ничего общего с вечной необходимостью бороться с непроходимой скукой, сопровождавшей любые контакты с Обществом “СССР—Великобритания” и вообще с советскими официальными лицами. В ту пору я еще пребывал в блаженном неведении о том, что в свой срок и мои до тех пор сердечные отношения с Уайтхоллом станут почти такими же напряженными. Примерно через месяц я вновь побывал в Москве и 29 февраля 1984 года записал в дневнике:

“Сегодня утром Парастаев***** яростно набросился на меня (несомненно учитывая спрятанные от глаз микрофоны) за то, что я не принес новых предложений, заявляя, будто вчера утром я так и не согласился ни на что конкретное. Он-де провел бессонную ночь, размышляя о том, как плохо идет дело. Я, без сомнения, рад буду потратить в Москве кучу времени на “встречи с друзьями”, ведя между тем пустые разговоры с организацией, ответственной за мой визит”.

Что касается особых профессиональных интересов, приведших Рощина в Лондон, — он от души хохотал на представлении “Шума за сценой” Фрейна, и четыре года спустя его версия пьесы под русским названием “Театр” вошла в репертуар театров Москвы, а затем и всего СССР. Я устроил Фрейну приглашение, чтобы он мог посмотреть постановку. Вот краткая выдержка из его в целом довольно ироничного рассказа об этой поездке:

“В багажном отделении московского аэропорта меня встретила Инна Данкман, режиссер-постановщик пьесы. Она была очень любезна, приветлива и весела, но меня смутило ее сходство с профессором Элизабет Хилл, возглавлявшей факультет славистики в Кембридже, когда я тридцать лет назад учился там русскому языку, — внушительной особой, которую мы любили, но и побаивались. На мой взгляд, человек, настолько похожий на Лизу Хилл, никак не мог быть режиссером фарса. Потом я увидел пьесу в искусной и безошибочной переработке Михаила Рощина на сцене Театра Моссовета, и все мои сомнения и скептицизм растаяли, как снег под солнцем. Постановка оправдала самые лучшие ожидания. Фактически это была лучшая постановка пьесы, которую я когда-либо видел, — умная, тонкая, стильная и очень веселая. Инна Данкман и ее актерский состав прежде всего поняли, что комедия — дело серьезное”4.

* * *

То, о чем я сейчас расскажу, отнюдь не отступление от театральной темы, как может показаться на первый взгляд. 26 апреля 1986 года в 1.23 ночи на Чернобыльской атомной электростанции взорвался реактор № ⁴. Советские ученые давно предупреждали о ненадежности реакторов типа чернобыльского, но политическая верхушка ради сохранения престижа, а также по военным соображениям не желала к ним прислушиваться. Тщательно замалчиваемые Кремлем инциденты бывали и раньше. Жорес Медведев, советский ученый, с 1973 года живущий в Лондоне, недавно опубликовал книгу “Ядерная катастрофа на Урале” — о взрыве в 1957 года.

Советское правительство попыталось сначала утаить сведения о чернобыльской катастрофе от широкой общественности, но после того как в течение нескольких дней радиоактивное облако распространилось за пределы Советского Союза, ему пришлось отказаться от этого намерения. Тех, кто ценил в Горбачеве инициатора либерализации страны, а не лидера, пытавшегося — далеко не всегда успешно — взять под свой контроль стремительно развивающиеся события, этот пример должен был бы заставить задуматься о вынужденности его политики открытости. До тех пор горбачевская “гласность” в основном состояла лишь в том, что в средствах массовой информации продолжались разоблачения коррупции среди государственных чиновников, начатые еще при предшественниках Горбачева, да была открыта всенародная — а не чисто внутрипартийная — дискуссия о политике реформ (перестройке).

Первым из советских журналистов в Чернобыле побывал научный редактор “Правды” Владимир Губарев. Увидев воочию героические усилия тех, кто, невзирая на смертельный риск, боролся с последствиями катастрофы, он, как впоследствии рассказывал мне, понял, что газетные репортажи не могут передать драму, свидетелем которой он стал, во всей ее полноте. Он решил написать пьесу и назвал ее “Саркофаг”. Вести об этом спектакле начали разноситься по миру, и Королевская шекспировская труппа, собиравшаяся поставить пьесу в Лондоне, привлекла Ассоциацию к участию в своих планах.

По словам Губарева, лучшую постановку пьесы осуществили в Тамбове, провинциальном городе, известном специалистам как родина Г.В. Чичерина (1872–1936). До революции Чичерин боролся за реформы, несколько лет провел в изгнании, активно участвуя в рабочем движении Англии и других стран. После переворота 1917 года он объявил себя большевиком и был заключен в тюрьму “Брикстон” за “связи с врагом”. Позднее, после того как его выпустили и выслали из Англии в обмен на сэра Джорджа Бьюкенена, он стал наркомом иностранных дел СССР.

Хотя в Тамбове не было условий для приема иностранных туристов и потому на нем как бы висела табличка: “Вход воспрещен”, в феврале 1987 года туда отправились Джуд Келли, первая женщина-режиссер в Королевской шекспировской труппе, и старейший из английских переводчиков русской драматургии Майкл Гленни — по-видимому, первые англичане, посетившие Тамбов за сотню лет, если не больше. По их приезде там шутили, что последним из иностранцев в Тамбове побывал в 1840-е годы Дюма-отец, да и то его рассказ об этой поездке вызывает сомнения, поскольку он пишет в одном месте, будто “...сидел под развесистым клюквенным деревом”.

Объявление о выступлении столь редких гостей в местном концертном зале привлекло всю тамбовскую интеллигенцию. Вот отрывок из трогательного рассказа об этом событии, написанного позднее Гленни:

“Джуд Келли попросили рассказать о задачах, повседневной жизни и работе Королевской шекспировской труппы, что она и сделала с большим юмором и шармом, явно покорившими аудиторию. Ее рассказ произвел заметное впечатление на собравшихся, в особенности на актеров, осознавших, как долго и упорно приходится трудиться английским актерам, в отличие от их относительно избалованных советских коллег.

Затем меня поднял на ноги вопрос В.Ф. Пенкова (сотрудника культурного отдела местного райкома партии. — Прим. авт.): “Отмечалась ли как-нибудь в Англии 150-летняя годовщина смерти Пушкина?”. Это позволило мне произнести монолог о восхитительных празднествах, состоявшихся с 6 по 8 февраля в Лутон-Ху. Наша аудитория явно была удивлена и счастлива узнать, что такое событие имело место и было организовано, причем с самым пылким энтузиазмом, в английском поместье прямого потомка Пушкина.

Эффект получился поистине потрясающий: пытаясь передать свои впечатления о торжествах, я почти физически ощутил всплеск эмоций в душах моих слушателей, и, пока я говорил, несколько минут меня не оставляло совершенно исключительное чувство — меня словно подхватил мощный поток общих переживаний, между мной и аудиторией возник электрический ток, напрочь сметающий барьеры, которые, как правило, воздвигают между людьми недостаточное знакомство, отчужденность, незнание, идеология, следование общепринятым условностям. На какой-то миг эти 200 человек в Тамбове дали мне ощутить прежде неизведанное: что половина моей жизни, потраченная на изучение русского языка, русской литературы и истории, прошла не зря — дело того стоило”.

Аминь! К несчастью, немного времени спустя внезапный сердечный приступ в Москве унес жизнь моего доброго друга Гленни. Думаю, он был бы только рад, что здесь я поведаю о том, что мы дипломатично опустили в опубликованной версии его рассказа⁵.

Во-первых, Гленни, как он мне рассказывал, конечно же, объяснил тамбовчанам, что Лутон-Ху связан не только с именем Пушкина. Торжества устроил тогдашний глава семьи Николас Филлипс. Он был внуком леди Зиа Вернер (1892–1977), правнучки Пушкина и Николая I — родство, которое наверняка привело бы в ужас обоих знаменитых предков.

Во-вторых, Пенков задал свой вопрос весьма неприятным тоном, явно намекая на то, что в Англии никому и дела нет до Пушкина или годовщины его смерти. Гленни почувствовал себя задетым вопросом Пенкова и отбросил обычную вежливую сдержанность, справедливо рассудив, что аудитория тоже раздражена поведением партийного чинуши и будет на его, Гленни, стороне. Именно пылкость самого Гленни захватила слушателей и вызвала ту эмоциональную волну, которую он описывает.

В-третьих, он поведал тогда аудитории, с некоторыми извиняющимися нотками, что одной из участниц торжеств была миссис Натали Брук, вдова Хамфри Брука, бывшего одно время секретарем Королевской академии. Миссис Брук, как он пояснил слушателям, — внучка последнего дореволюционного посланника при Сент-Джеймском дворе и прямой потомок графа Александра Бенкендорфа, шефа тайной полиции, которому, как известно, Николай I поручил цензуру произведений вольнодумного поэта.

Одна слушательница спросила Гленни, известно ли ему, что у Бенкендорфов было большое поместье под Тамбовом. Прежнего дома уже нет, сказала она, но фамильные портреты хранятся в тамбовской художественной галерее. Не передаст ли он это миссис Брук вместе с приглашением приехать на Тамбовщину или даже провести здесь остаток жизни? Это предложение, сделанное от чистого сердца, прозвучало весьма смело в то время, поскольку советское правительство тогда еще не смягчило своей политики в отношении русских эмигрантов.

Можно представить себе, какой эффект на местную общественность должна была произвести такая редкая встреча с людьми из далекой страны, к которой они приучены были относиться с недоверием. Миссис Брук в конце концов совершила паломничество в Сосновку, тамбовское имение ее предков. Премьера “Саркофага” в постановке Королевской шекспировской труппы (с моим бывшим учеником из Мальборо Николасом Вудсоном в главной роли) состоялась летом 1987 года в “Барбикане”, потом этот спектакль долго шел на сцене театра “Мермейд”. Сосновка превратилась в детский дом; Лутон-Ху после трагедии в семье Филлипсов приобрела в 1999 году компания, владеющая сетью роскошных отелей.

В заключение должен сказать, что пушкинские торжества ознаменовались беспрецедентным случаем, ставшим как бы провозвестником грядущих перемен. Программа празднеств началась в Лутон-Ху, а закончилась поминальной службой в лондонской русской православной церкви Успения и Всех Святых. Церковь была переполнена. Все стояли с зажженными свечами в руках. В толпе я вдруг заметил Геннадия Федосова, преемника Масько на посту культурного атташе советского посольства.

Это происходило примерно за год до того, как советская идеология начала переходить от преследования религии к некоторой терпимости. Подоплекой такого сдвига являлось вовсе не что-то вроде христианского озарения, которое снизошло на апостола Павла по пути в Дамаск, да и с прогнозами Джона Лоренса насчет национального духовного возрождения он не имел ничего общего. То была Realpolitik. Советское правительство, по всей видимости, решило, что ему не стоит “проходить мимо” (как в евангельской притче о милосердном самаритянине), когда Русской Православной Церкви и десяткам тысяч верующих в стране и за рубежом вскоре предстояло праздновать тысячелетие крещения Руси князем Владимиром в 988 году.

* * *

Визит представителей Королевской шекспировской труппы в Тамбов был одной из последних театральных инициатив, которыми Ассоциация занималась непосредственно. Начиная с 1987 года контроль государства в сфере искусства, как и в церковных делах, постепенно стал слабеть. Даже те писатели и другие лица, которые из-за чересчур смелых высказываний стали “невыездными”, начали снова ездить за границу, и часто не по официальным приглашениям, а самостоятельно.

На Эдинбургском фестивале в 1987 и 1988 годах было много советских деятелей культуры, в том числе Александр Гельман и его жена писательница Татьяна Калецкая. После Эдинбурга они отделились от своей группы и на несколько дней приехали погостить к нам в Челси, дав нам тем самым возможность отплатить им за гостеприимство, которым мы периодически пользовались у них в Москве. Традиционному осмотру лондонских достопримечательностей они предпочли простые радости: гуляли с нашими собаками в Гайд-парке, наслаждались атмосферой карнавала в Ноттинг-Хилле — что привело к длительной дискуссии по поводу расовых проблем в наших странах.

В пьесах Гельмана, как я уже указывал в начале этой главы, обычно рассматривались социальные и экономические темы в их политическом контексте. Позже, например, он вместе с американским драматургом Ричардом Нельсоном написал пьесу “Мишин день рождения”⁶. Действие пьесы происходит во время трехдневного кризиса августа 1991 года, когда вице-президент Янаев и его сообщники, заключив Горбачевых под домашний арест на вилле в Крыму, временно захватили власть. В основе сюжета — день рождения, который персонажи празднуют в гостинице “Украина” — сталинской “высотке” на берегу Москвы-реки напротив Белого дома, вокруг которого разворачивается подлинная драма.

Автором “политических” пьес международного уровня в последние годы Советской власти был Михаил Шатров. Мы к тому времени уже слышали о Шатрове и даже знали его лично. Один из наших членов весной 1982 года писал нам о московской театральной жизни:

“Что касается МХАТа — под руководством Олега Ефремова он переживает новый взлет. Три блистательные постановки: “Тартюф”, “Наедине со всеми” (Гельмана) и “Так победим!” Михаила Шатрова — дали одному здешнему критику повод назвать нынешний сезон “Болдинской осенью” МХАТа. “Так победим!” ставит ряд важных вопросов. В конце жизни Ленин, уже больной, на один день возвращается в свой кабинет в Кремле и размышляет о прошлом и будущем”⁷.

Пьесу год не выпускали на сцену, хотя она была менее смелой, чем последующие работы Шатрова, написанные в бурную эпоху конца 1980-х. Ефремов рассказывал мне, как однажды “Так победим!” смотрели Брежнев и все Политбюро. В течение всего представления в зале раздавалось старческое бормотание глухого лидера, сидевшего в центральной ложе и “пояснявшего” своим спутникам, что происходит на сцене. Когда на сцену вышел исполнитель главной роли Александр Калягин и Брежнев громко пробурчал: “Это Ленин!”, некоторые молодые актеры не смогли сдержать смешки.

Когда Лондон посетил Уоррен Битти, подбиравший актеров для своего фильма “Красные”, он попросил меня организовать звонок Калягину в Москву и выступить в роли переводчика. Он восхищался игрой Калягина в фильме по мотивам Чехова “Неоконченная пьеса для механического пианино”. Вопреки плохой телефонной связи с Советским Союзом и благодаря посредничеству Олега Табакова нам с Битти удалось поздно ночью дозвониться до Калягина из лондонского дома Битти, и мы предложили ему роль Зиновьева, лидера оппозиции 20-х годов. Калягин рассмеялся и сказал, что был бы рад принять предложение, но сомневается, что ему разрешат. (И не разрешили.) Пока мы разговаривали, мне стало казаться, будто Битти понимает кое-что из сказанного Калягиным еще до того, как я успеваю перевести. Потом, когда я его об этом спросил, он ответил, что у подруги легко научиться языку: Натали Вуд была русской.

В конце февраля 1984 года я пошел посмотреть “Так победим!” Шатрова. Это было первое представление пьесы после смерти Андропова. Я отметил в своем дневнике, что зал острее обычного реагировал на многие моменты, содержащие скрытые отсылки к современности:

“Мы вернулись на квартиру Рощина вместе с Калягиным, Лавровой, Вертинской и Ефремовым. Огромное удовольствие было слушать, как они анализируют моменты, вызвавшие взрыв аплодисментов. Видимо, зал всегда хлопает, когда представитель крестьян говорит, что быстро урбанизирующееся общество должно поддерживать и уважать крестьянство, которое его кормит. Однако сегодня вечером впервые аплодировали монологу Ленина, в котором он высказывает свои опасения по поводу Троцкого и Сталина, предупреждая, что один-единственный недостаток в характере может иметь роковые последствия. По мнению Ефремова, аплодисменты в этом месте отражают существующую в обществе боязнь возврата к сталинизму. Рощин вспоминает случай на одном из прошлых представлений пьесы. В сцене партийного митинга один из актеров самозабвенно восклицает:

— Мы все будем жить лучше!

Голос из зала:

— А мы?”.

Один американский академик в своем докладе о проходившей по Интернету дискуссии по поводу того значения, какое могут иметь события в России для внешней политики Соединенных Штатов, указывал, что самые смелые набеги на официальную советскую историю предпринял не какой-нибудь советский историк, а драматург Шатров:

“Его пьеса “Брестский мир”, поставленная на московской сцене в декабре 1987 года, произвела небольшую сенсацию. Время действия пьесы — Первая мировая война. Большевики пришли к власти и должны решить: разжигать ли им революцию в Германии или просить мира. Главные герои — Ленин, Бухарин и Троцкий. Особенно знаменателен тот факт, что к моменту появления пьесы Бухарин еще не был реабилитирован, а имя Троцкого находилось под запретом. Но Шатров не только заговорил о двух самых знаменитых жертвах Сталина — он дал им главные роли. Более того, он не сделал их негодяями и предателями — даже взгляды Троцкого представлены как имеющие под собой основание”⁸.

Вскоре после прихода к власти Горбачев, как до него Брежнев, в свою очередь провел вечер во МХАТе. После спектакля “Дядя Ваня” новый генеральный секретарь, слывший истинным любителем театра, выразил Ефремову свое восхищение, а тот немедленно попросил об отдельной встрече, чтобы обсудить положение театра в России, — точно так же, как сэр Питер Холл в свое время просил встречи на Даунинг-стрит. Горбачев ответил, что ему нужно сначала “запустить маховик”, а потом они обязательно поговорят. Подобная метафора вызывает в воображении образ человека, старающегося починить заржавленную и устаревшую машину, т.е. Коммунистическую партию и всю советскую систему в целом, а вовсе не великого новатора, каким многие на Западе упорно видят Горбачева.

В мае 1988 года Ассоциация “Великобритания — СССР” и Союз советских писателей проводили в Москве “круглый стол”. В числе участников были Шатров и Тимоти Мо. Вот как Мо пишет о Шатрове:

“Потом пришел Михаил Шатров, человек дня. Приземистый, седой, задиристый, он не принимал участия в дискуссии на все 100%, а демонстративно читал спортивную страницу газеты, полностью загородившись ею.

Мы восхищались его дерзостью. Когда же он отвлекся от дел московского “Динамо” и заговорил о себе, то сразу приковал всеобщее внимание. Пятидесятишестилетний автор таких произведений, как “Дальше... Дальше... Дальше!” и “Брестский мир”, пережил расстрел Сталиным своего отца-инженера и арест матери. Тридцать членов его семьи погибли во время террора. Он получил образование в Горном институте и четыре месяца работал отбойным молотком. Большинство его пьес в свое время были запрещены. Он считал наступившую эпоху счастливой и полагал, что долг писателей — сделать все возможное, чтобы то, что было, никогда не вернулось.

На другой день Михаил Филиппович пришел на конференцию, когда та уже наполовину прошла, и снова устроил большое представление. В тот день наши друзья понеслись, закусив удила, и говорили с поразительной откровенностью. Издатель Лариса Беспалова сказала, что 1988-й для нее — год победы: она только что смогла опубликовать “1984” Оруэлла. Она говорила быстро, много, с большим жаром, другие русские столь же горячо перебивали ее, игнорируя призывы переводчиков соблюдать спокойствие и дать им возможность переводить. Мы так и не поняли как следует, о чем шла речь.

Затем вмешался Шатров, заметив, что сталинисты по-прежнему занимают высокие посты. Он рассказал, как один такой говорил ему в той же комнате, где мы тогда сидели, что Леонид Брежнев — великий писатель, заслуживающий Ленинской премии. Эта задница все еще занимает то же кресло. “А совсем недавно он читал мне лекции о морали”. Очки Шатрова вспыхнули. “Почему они не поступят, как порядочные люди? Почему не уйдут в отставку, как в демократических странах?” Молчаливые усмешки присутствующих”⁹.

Шатров, никогда не бывавший в Англии, сказал мне, что хочет заняться там исследованием по вопросам истоков холодной войны и отношений Сталина с Черчиллем. Он принял мое приглашение в феврале 1989 года, когда гастролирующая труппа из России играла в лондонском театре “Брестский мир”.

Я сводил его в гости к лорду Бримлоу, специалисту по Советскому Союзу, лично знакомому с темой насильственной репатриации (и очень болезненно к ней относящемуся). Будучи главой дипломатической службы, он в свое время устраивал в “Рице” прощальный обед для моего предшественника, впрочем, мы с ним встречались и до того. В качестве советника посольства Бримлоу принимал группу русистов из колледжа Мальборо, которую я привозил в Москву четверть века назад.

В Оксфорде мы с Шатровым бывали у Исайи Берлина, непосредственного участника британо-советских дел сразу же после войны, и у лорда Баллока, биографа Гитлера и Бевина, британского министра иностранных дел в начале холодной войны. Еще мы успели попасть на обед (для меня это была встреча со старым другом) в президентских апартаментах колледжа Св. Магдалины. Энтони Смит очень много помогал работе Ассоциации в области кино и телевидения, когда был директором Британского института кино.

В Лондоне Шатров вел долгие дискуссии с моим коллегой по Ассоциации сэром Фрэнком Робертсом, который сохранил ясные воспоминания о конференции “большой тройки” в Ялте, а также, будучи поверенным в делах нашего московского посольства в конце войны, опекал г-жу Черчилль, приехавшую туда на празднование победы¹⁰. Мы сходили на вечеринку, которую устроила у себя Ванесса Редгрейв для русского актерского состава “Брестского мира”. К счастью, там не говорили о политике, хотя у меня сложилось впечатление, что Шатров, так же как Горбачев и Редгрейв, предпочитал усовершенствование социализма, а не замену его чем-то другим. Он нанес визит Татьяне Литвиновой, дочери Максима Литвинова, наркома иностранных дел после Чичерина, и, наконец, еще нашел время и силы, чтобы сделать доклад о современном состоянии театра в Советском Союзе на многолюдном собрании членов Ассоциации. После этого за ужином у нас дома к нам присоединились Майкл Гленни и Роланд Смит, а также Хью Лунги, работавший переводчиком на конференциях в Тегеране, Ялте и Потсдаме.

Я нарочно устроил Шатрова на время его пребывания в Лондоне в гостиницу “Рембрандт”. Она расположена на широкой улице напротив главного входа в Музей Виктории и Альберта. Посреди соседней улицы разбит маленький и довольно редко посещаемый сквер. Там стоит, почти полностью скрытый разросшимися кустами, памятник жертвам Ялты. На нем есть табличка, поясняющая, что памятник воздвигнут в 1982 году, по политической инициативе всех партий, “в память бесчисленных невинных мужчин, женщин и детей из Советского Союза и других государств Восточной Европы, которые были заключены в тюрьмы и погибли по воле коммунистических правительств после своей репатриации по окончании Второй мировой войны”.

Советское посольство встретило этот публичный акт покаяния в штыки, а председатель организационного комитета сэр Бернард Брейн жаловался, что и Форин Оффис ставит палки в колеса. Чуть ли не на другой день после торжественного открытия памятник был разрушен, предположительно — теми, кто симпатизировал Советам. В 1986 году на его месте поставили новую скульптуру, с надписью, указывающей, что она заменяет прежнюю, “уничтоженную вандалами, для которых правда оказалась нестерпимой”¹¹.

Мы отправились погулять в этом скверике, и я перевел Шатрову надписи. Он казался глубоко взволнованным. Я рассказал ему об одном уикенде, который провел в Берлине с Роландом и Кэтрин Смит. Это было в 1987 году, когда Роланд Смит исполнял обязанности политического советника и начальника канцелярии Британского военного управления в тюрьме “Шпандау”. Он повел нас с Элизабет в полуразрушенное здание рейхстага на выставку под названием “Вопросы к немецкой истории”. Это была свободная от каких-либо ограничений экспозиция, охватывающая большую часть столетия и не оставившая без внимания ни единого ужаса времен Третьего рейха. Там ходили с учителями группы немецких детей. Я шепнул Роланду, что когда-нибудь, надо надеяться, мы увидим, как русских детей приведут на такого же рода выставку в Москве. Он моего оптимизма не разделил.

Шатров так и не написал ничего на тему “Сталин — Черчилль”, хотя в 1993 году в манчестерском “Ройял эксчейндж” состоялась премьера его последней пьесы “Быть может”, написанной специально для Ванессы Редгрейв. После того как СССР перестал существовать, он вступил в новую организацию — “Мемориал” — и стал ее сопредседателем вместе с Андреем Сахаровым и известным историком Юрием Афанасьевым. “Мемориал” поставил себе задачу разыскивать и документально фиксировать все сведения о преступлениях, совершенных советской властью против своих граждан. Он также воздвиг памятник жертвам коммунистического тоталитаризма в центре Москвы. Подобно своему кенсингтонскому собрату, памятник стоит в сквере посреди оживленной улицы, только его не скрывают кусты. Основная его часть представляет собой гранитный валун с Соловков. Старинный Соловецкий монастырь после революции стал печально известен как лагерь для политзаключенных. Памятник весьма удачно расположен на краю Лубянской площади, откуда открывается вид на бывшее главное управление КГБ, и буквально в двух шагах от Старой площади, в зданиях которой размещался Центральный Комитет Коммунистической партии — подлинное средоточие советской власти.

В письме от 24 мая 1999 года Шатров рассказывает мне о своих делах. Начинает он с комментариев по поводу попыток радикальных реформ в России:

“...Теперь мы все еще на полдороге к финишу, ребенка из ванночки выплеснули¹², а вода стала еще грязнее. После того как танки обстреляли наш парламент в 1993 года (странное проявление демократии), я перестал писать пьесы. В марте 94-го я возвратился в Москву после восемнадцати месяцев жизни в США. Я вернулся в незнакомую страну. Мы еще поговорим об этом при встрече.

Когда-то, году в 1986-м, я выдвинул идею строительства Российского культурного центра в Москве. Все партийные лидеры, Горбачев, Ельцин и пр., эту идею поддержали, но не дали ни копейки. Поручили мне составить проект. Вот так я стал председателем совета директоров акционерной компании “Московские Красные горы”, которая уже три года занимается строительством. В настоящее время это единственное, что придает смысл моей жизни. Я отношусь к проекту с большим энтузиазмом. У меня инженерное образование, так что кое-что получается”.

 

* * *

Писательский “круглый стол”, на котором присутствовали Михаил Шатров и Тимоти Мо, был третьим из мероприятий такого рода. То тут, то там мне уже приходилось касаться деятельности в сфере литературы. Литературная тема будет развита в отдельной главе.

Примечания

¹ Caroline Blakiston. An Englishwoman Plays Chekhov // Britain—USSR, 1992, № 92.

²Ростропович руководил тогда организацией музыкального фестиваля в Олдборо. Там же находился с выставкой написанных им портретов Габриель Гликман, чьи работы я впервые увидел годом раньше на даче Рождественского на Николиной Горе.

³Клэр Томалин уговорила Рощина написать короткую заметку о своих впечатлениях для “Санди таймс” (от 19 февраля 1984 г.). Майкл Фрейн ее перевел. В отличие от Любимова, Рощин воздержался от протестов, не называл никаких имен, хотя встречался со многими видными людьми. Вот единственное сделанное им исключение: “Моя знакомая, простая женщина миссис Хейс, считает, что национальные вопросы, экономика, политика — всего лишь игры для великовозрастных школьников, и ничего больше”. Миссис Хейс — имя нашей домработницы-ирландки.

⁴Britain—USSR, 1988, № 79.

⁵Glenny M. Two Days Under the Cranberry Tree // Britain—USSR, 1987, № 77.

⁶Премьера “Мишиного дня рождения” в постановке Королевской шекспировской труппы (режиссер Дэвид Джонс) состоялась в театре “Пит” 14 июля 1993 г.

⁷Calvert A. Moscow Echoes — The Theatre Scene // Britain—USSR, 1982, № 62.

⁸Magstadt T.M. Gorbachev and Glasnost — a New Soviet Order? // Policy Analysis. 1989. № 117. Во время, к которому отнесено действие пьесы, Николай Бухарин, один из ведущих теоретиков большевизма, был редактором “Правды”. Позднее его выставили в числе главных обвиняемых на процессах, свидетелем которых был Фицрой Маклейн. Бухарина признали виновным и расстреляли в марте 1938 г. Впоследствии советское правительство признало, что обвинение было ложным.

⁹Britain—USSR, 1988, № 81.

¹⁰Воспоминания Клементины Черчилль “Визит г-жи Черчилль в Советский Союз в 1945 г.” с предисловием сэра Фрэнка Робертса опубликованы: Britain—USSR, 1985, № 71.

¹¹Точно так же Советы протестовали против памятника на кладбище Ганнерсбери, которое Шатров тоже посетил. Катыньский монумент жестко напоминает о 4500 польских офицерах, чьи останки были обнаружены в массовом захоронении под Смоленском. Советское правительство, вопреки очевидному, обвиняло в этом преступлении немецких захватчиков. Русских возмущало, что на монументе выбита дата: 1940 г. (т.е. до того, как немцы начали вторжение на восток). При открытии памятника в сентябре 1976 г., когда у власти были лейбористы, английским военнослужащим было запрещено присутствовать на церемонии в форме. Сэр Мэлби Крофтон, консервативный лидер Совета Кенсингтона и Челси, на которого давили и советское, и польское посольства, сказал тогда: “Я потрясен, но не удивлен тем, что нынешнее правительство отказалось присутствовать или быть представленным на церемонии. Подобная позиция — не только проявление политического малодушия, она еще и наносит огромный ущерб образу Британии во всем мире”. В 1990 г. СССР наконец признал свою ответственность за катыньскую трагедию.

¹²По-видимому, имеется в виду социализм.

* Ассоциация “Великобритания—СССР”, позднее Центр “Британия—Россия”. В 1973–1993 годах автор занимал там должность генерального директора (прим. ред.).

** Замечательная британская актриса, награжденная орденом Британской империи, дающим право на титул Дамы (прим. ред.).

*** В одной из предшествующих глав книги автор описывает поистине макиавеллиевскую интригу, которую вынужден был плести, чтобы осуществить этот проект (прим. ред.).

**** В то время атташе по культуре советского посольства в Лондоне (прим. ред.).

***** Ответственный секретарь Общества “СССР—Великобритания” (прим. ред.).