Скептические интеллектуальные эксперименты в жанре романа, которые Александр Мелихов проводит с неуклонным соблюдением чистоты условий, призваны доказать, что ничего нельзя доказать, что истина множественна, жизнь трагична, а сам автор — блестящий и коварный парадоксалист.
Новый роман Мелихова “Нам целый мир чужбина” строится принципиально так же, как и три предыдущих: в центре страдающий герой-идеолог, занятый интеллектуальной эквилибристикой и жалобами на незадавшуюся жизнь, а также некая глобальная философско-экзистенциальная оппозиция, от романа к роману иная. В “Исповеди еврея” — независимая личность и сплоченный народ-коллектив, от которого летят пух и перья, так решительно расправляется с ним герой. В “Горбатых атлантах” та же оппозиция рассматривается под другим углом зрения, и перья летят уже от личности, которая движется прямиком к самоубийству, если выключает себя из сферы общественной сплоченности. В “Романе с простатитом” на первый план выходит намеченная уже в “Горбатых атлантах” оппозиция духа и тела, причем телу приходится так же плохо, как прежде народу и личности. Наконец, в последнем романе, оттолкнувшись от духа и тела, автор ставит на обсуждение оппозицию реальности и воображения.
Во всех романах герой-идеолог наделяется тремя непременными характеристиками, взятыми непосредственно от автора-человека: жестокий опыт детства в какой-то дикой глуши, исполненная надежд и возвышенных устремлений юность на славном матмехе Ленинградского университета, страстная погруженность в науку и блестящие математические открытия молодых лет. В последнем романе, как в “Исповеди еврея”, герой наделяется также еврейством и, как в “Горбатых атлантах”, — мучительными проблемами с повзрослевшими детьми.
В композиционном плане роман представляет собой сплошной поток воспоминаний-размышлений героя. Каким образом этот поток притекает к читателю? Данный момент автором не отрефлектирован. Герой, собственно, “ничего не делает”: выходит из метро, сидит на лавочке, глядя на Адмиралтейскую иглу, переходит по Дворцовому мосту к “любимым двенадцати коллегиям”, заходит в “особняк Пашки Ягужинского”, где располагается научный институт, в котором он когда-то работал, — и т.д. То, что он при этом думает, каким-то образом становится текстом перед глазами читателя. Прежде всего, едва герой на лавочку присел, задается его понимание центральной оппозиции: читатель “слышит” гневную филиппику против индивидуализма, гуманизма, лирики и “утешительных сказочек” вроде “торжества духа над материей”: “Долгий дрейф от эпоса к лирике сегодня завершается стремительным спуртом от индивидуализма к героину. Алкаш, торчок, шизофреник — окончательное торжество духа над материей, мира внутреннего над вульгарным внешним. Что общего у наркомана с романтическим лириком? И тот и другой считают высшей ценностью переживания, а не презренную пользу”. Все это вместе герой обзывает “мастурбационными” тенденциями современной культуры, “самоуслажденчеством” и провозглашает приоритет “дела”, “реальности”: “Нет, я уже больше не искатель того, чего нет, мне нужна только реальность”.
Остается выяснить, что же такое реальность и чего, собственно, нет? Тут и начинается эквилибристика. Но прежде, чем мы попробуем с ней разобраться, давайте уточним, что думает о сущности воображения и реальности сам Мелихов. Это нетрудно сделать: Мелихов выступает не только как романист, но и как публицист и критик, а в этом качестве считает допустимым только “повышенную эмоциональность в раскрытии некоей подлинности”, (“Знамя”, 1999, № 9), но ни в коей мере не стремление повиртуознее ошарашить собеседника парадоксами. Так вот: воображение, фантазию Мелихов считает конститутивным признаком человека и полагает, что отличие человека от животного заключается в его способности относиться к плодам своей фантазии так же серьезно, как и к реальности: “Человека разумного было бы правильнее называть человеком фантазирующим. ... Но человек может еще больше — он может создать образ себя, который временами способен почти полностью заслонить от него самого себя как реальный предмет.” (“Знамя”, 1999, № 9). Что такое человек как “реальный предмет”, не уточняется, но ясно, что его статус для Мелихова невысок: предпочтение себя-фантазии и фантазии в себе оказывается решающим “для всех людей с высоким чувством собственного достоинства” (там же).
Итак, герой всячески ругает “мастурбационную” культуру, или “М-культуру”, и требует “дела” и “результата”, то есть реальности. При ближайшем рассмотрении реальность оказывается невероятной гадостью, и, отказываясь от своих “М-фантомов” (жажды научной истины, творчества, восхищения от искусства, возвышенного взаимопонимания...), герой отказывается от лучшего в себе. Он твердит, что мириться с неизбежным, то есть с нормальным, то есть с ужасной правдой, то есть с реальностью, — для него вопрос чести.
Гадость и ужас не в том, что реальность сурова, требует в поте лица добывать хлеб свой и вообще обречена смерти. Нет, реальность отвратительна потому, что это система таких отношений, когда все решается ответом на вопрос “кто тут хозяин?”, а не “в чем истина, красота, благородство?”. Реальность требует не служить истине, а прислуживаться хозяину (ибо только это ведет к результату), а те, кому это тошно, и есть мастурбаторы, самоуслажденцы, — иначе говоря, бескорыстные идеалисты.
Собственно, реальность — это система обманов, установленная в каждом случае неким хозяином положения в корыстных целях. Герой не хочет жить, ибо “везде правит какая-то своя сила, какая-то своя выгода...”.
Но не всегда реальность понимается именно так. Иногда в ней явственно иное, исконное значение, и тогда “мастурбаторы” противопоставляются “людям результата” не как бескорыстные идеалисты корыстным прислужникам, а как болтуны — деятелям: “Так что, все творения человеческого духа — вся поэзия, все идеалы — не более чем мастурбация? Нет, мастурбация только то, что не ведет к делу”.
Реальность в первом значении и честность, интеллектуальная добросовестность несовместимы, по мнению героя. В “лучшие свои годы” он придерживался честности. Перейдя на сторону реальности, он стал использовать приемы, которые прежде презирал: на аргумент отвечать пафосом или насмешкой, недоказанное объявлять доказанным, делать безответственные, но грандиозные обобщения. Плоды этих приемчиков посыпались, как яблоки из корзинки: “Всякая любовь начинается с предательства”, “Все и везде рассыпается в пыль, когда каждый становится сам себе высшим судией”, “Мастурбационные тенденции нашей культуры неотвратимы”, и многое подобное.
Герой твердит “мастурбация, мастурбация” так долго, что слово это вообще лишается всякого значения. К концу романа становится понятно, что “принять” реальность и отказаться от “М-фантомов” он так и не смог. То есть, изменив “делу чести”, сохранил честность.
В каждом романе-эксперименте Мелихова герой-идеолог гнет свою линию, а сам автор помогает ему тем, что очищает эксперимент от персонажей-оппонентов (герой никогда ни с кем не спорит) и от событий, которые противоречили бы ходу рассуждений. А вот пусть бы герои собрались вместе и побеседовали для пользы дела: Лева Каценеленбоген из “Исповеди еврея” объяснил бы Сабурову-младшему из “Горбатых атлантов”, что невключенность в коллектив вовсе не обязательно ведет к самоубийству; Сабуров-старший из вставной повести “Горбатых атлантов” открыл бы герою “Чужбины”, насколько иллюзии и мечты важны и реальны в человеческой жизни; герой “Чужбины” растолковал бы герою “Романа с простатитом”, как следует относиться к телу — не с дрожью омерзения на каждый чих, а с восхищением, жалостью и снисходительной иронией. Но чем энергичнее герои утверждают что-либо, тем с большим основанием мы можем предполагать, что в следующем романе следующий герой поставит его истину под сомнение.
Но вот в счастливой студенческой юности герой с друзьми вышел из университета: “Все вокруг сверкает синью, золотом, малахитом, но все-таки и Нева с ее кораблями, и Академия с ее художествами, и Исаакий с его солнцем в куполе, и университет с его науками были только декорациями главного спектакля — нашей жизни. Мы вечно будем шагать и смеяться среди наук, художеств, красот и кораблей”. Это переживание было реальностью или воображением, сутью дела или “М-фантомом”?
