Архетипы экспериментального оптимизма. Живопись. Наталья Ховстёнкова. Галерея “Манеж”, 15-30 июня 2000 г.
Пасмурный июньский день, “Манеж” о двух концах. В одном конце “Playboy” открывает выставку фотографии, в другом — тоже выставка, тоже открытие. “Мерсы” с затемненными стеклами, толстяки с дипломатами — нет, это в тот конец, перед которым протянулся бульвар, и тинейджеры на платформах-котурнах, с мороженым и запотевшим пивом, зябко жмутся друг к другу на скамейках перед фонтанами. А здесь, где тупичок очерчен загогулиной шоссе, сорокапятилетние женщины тихо ходят по залу. Все пришли? Нет, одной нет. Той, у которой муж спонсор, которая и сама может снять любой зал и показать Москве, что натворила за все эти годы.
Жизнь в искусстве — и жизнь в жизни. А разные ведь это жизни, взаимовытесняющие. Когда они вместе учились в Московском текстильном институте, когда защищали дипломы в Театре мод у Славы Зайцева, что они думали о себе? Писать картины многие хотели. Ведь тогда многие поступали учиться на прикладников потому, что в Суриковку из народа не брали. Туфли и платья кроили для жизни, грунтованный картон закрашивали для мечты. Мечтали о свободе творчества, о славе... О мужьях и детях... О хорошей жизни... О счастливой жизни... Что они думали о Наталье Ховстёнковой? Бесстрашная была, это помнится. Пока училась, родила двоих детей. Ходила защищать выгоняемых, если знала, что несправедливо, — прямо к администрации вуза. Сама потом дивилась: как уцелела после этого?
Но кто бы мог подумать, что дальше будет все чудесней. До середины восьмидесятых все они уже имели собственную жизнь: мужей, детей, рабочие места на фабриках пошива. А Наталья-провинциалка с мужем-провинциалом уехали в провинцию, писали там картины, сворачивали в рулоны, в квартире — ни пройти, ни проехать, мальчишки красками перепачканы — и никакой надежды, что мечта может существовать иначе. Не безумие ли — вести себя так? Надо думать о том, как детей прокормить, а они, оба художники, холсты покупают. И краски. И наборы кистей. До середины восьмидесятых главное было — не голодать и не горевать.
А потом пошли выставки, в основном зарубежные. Шведский триумф — горожане приморского Мальмё скупили всю выставку, галеристы заключили контракт на дальнейшее сотрудничество. Влюбившись в “японскую” графику Натальи на выставке в Вене — иероглифические мотивы, — австрийский бизнесмен и меценат Йозеф Оттен сделал на своей фабрике тканей именной шелк с ее графикой. Нью-йоркская галерея Abney выставила сделанное уже там, в США. Живя и работая в Нью-Йорке, Наталья не видела, как росли ее сыновья, — только слышала по телефону, как голоса у них менялись. На эту свою выставку она прилететь не смогла.
Живопись Натальи Ховстёнковой не зря так далеко хранила себя от контекстов сегодняшнего искусства Москвы: в ней нет ничего аналитического, ничего от Малевича, дотянутого до сего дня московским концептуализмом.
Музыкальная абстракция в духе Кандинского, побежденная в свое время супрематизмом, нашла здесь свое продолжение и преломилась во что-то совершенно иное, положенная на культурный подтекст. Чаша Грааля — не ради постмодернистской цитатности, а собственное прочтение мифа в современном контексте. И в современном понимании мифа как какой-то истории, легендарной или придуманной — организующей хаотический жизненный опыт нашей нынешней жизни без ритуалов. Даная — женщина, которая одна, всегда одна, потому что она предназначена не мужу и детям, а своенравному богу и золотому дождю.
Примечательна собственная мифография: все, что касается оптимизма. Архетипы — наиобщие модели, потому и работает она широкой кистью или флейцем на больших и огромных (2х3 м) холстах, снимая мастихином излишки краски. Фигуры, намеченные вольными, размашистыми мазками, всегда в движении и всегда рассечены. Отсеченные конечности, рассеченные торсы пытаются двигаться, жить и тянутся друг к другу. Много крови — струйки, потоки, фонтаны, — секущие плоскости ломают и их. И все это невероятно красиво и оптимистично, все участники трагедии о невозможности целого спасены колористическим даром художницы и декларированным оптимизмом. Здесь все говорит о несостоятельности общего, о драматической замкнутости в субъекте, об апокрифичности человеческих прикосновений. Частный мотив — обнимаются двое, но руки, если не снесены шальной плоскостью, проходят сквозь искомую плоть, не найдя ее. Сквозь фигуры всегда виден фон: космический — вихрение широких, свободных мазков, где лидируют черный, белый и фиолетовый; белая плоскость стены или мерцающие очертания интерьеров.
Одна из выпускниц факультета моделирования одежды МТИ 1980 года принесла с собой фотографии. Старые черно-белые фотографии, на которых вполне можно узнать просветленные юностью лица.
Другая приехала из Брянска на поезде: драла сорняки у себя в огороде — и вдруг как вздумалось: возьму и поеду на Наташкину выставку. В кои-то веки!
Посидели еще на крылечке, потухшими, усталыми, — какие есть. Попозировали для цветных фотографий с улыбками: все-таки, жизнь — огромное поле для проявления оптимизма.
Анна Кузнецова
