Александр Твардовский

Рабочие тетради 60-х годов

Александр Твардовский

Рабочие тетради 60-х годов

1963

1 января 1963 г.

Время после Пицунды было безрадостное и несвободное, только почта, почта и всякое обычное добро, в т.ч. отчетно-выборное собрание, которое на 90% я прогулял с грузинами, и там в ожидании бюллетеней и т.п. Сессия¹ — целиком пошла под откос, что, конечно, непристойно, но и жалеть об этом искренне не могу, — вернее, жалеть можно не о пропущенной сессии, а лишь о времени, утраченном зря.

Чтение “Теркина”² в кругу членов редколлегии было полезным, но так и не принялся до сих пор за работу. А только она могла бы сообщить некое итоговое значение году, минувшему вчера. Без этого — итоги жалостные. Пожалуй, только Солженицын, да и этот успех, настоящая победа под конец года была замутнена совещанием в Доме приемов. Недоумение, подавленность, но все это минучее.

Вчерашняя встреча Н[ового] года в Кремле, опять те же тосты, та же “Кузькина мать”,³ некоторая неполнота даже официального веселья.

Умеренность. С утра пытался что-то делать за столом, но дальше заправки нового настольного календаря что-то не пошло.

16.I.63. Карачарово.

Утечка январских дней в ожидании (и так) продолжения совещания¹ , cборы сюда, перемена условий, которые были в виду (“дом Федина”)² , устройство на месте, неудобства печки, кое-как перемучивающей полусырые, большей частью осиновые дрова, — словом, только сегодня прочел Ив[ану] Сергеевичу³ , с которым который уж день ведем разговоры эсхатологического характера, — прочел для разгона и начал страничку за страничкой перекладывать с малыми исправлениями.

Ничего, пусть будет, что будет, — буду доводить до конца, — нельзя уже этой вещи уйти в песок.

Карачаровские впечатления: 100 <км> от Москвы, и бог знает какие бунинские художества: бухгалтер, замерзший в пьяном виде (“одеколонист”) в 200 м от поселка; Тоня, живущая на дачке Ив[ана] Сергеевича со своим сожителем и дочкой-школьницей (есть еще замужняя дочь, сын, вернувшийся из армии и завербовавшийся на север, — Тоня эта изгнана с кухни за кражу мяса (спрятала на груди под кофтой) для своего сожителя < неразборч.>, бросившего семью (дети в детдоме); шофер 1-го класса, отказывающийся от поездки по причине “колдовства” (жена, чтобы отворотить его от другой бабы, посыпала капот машины и сиденье в кабине наговоренной у местной колдуньи солью…)

Чудный — после Москвы — воздух, морозы, весь гагаринский парк⁴ и елочки ближе к “морю” — в инее. Величавые сосны вдоль берега, и на узком островке у берега — память ушедших лет, поколений, живших на дне нынешнего моря.⁵

Жизнь в корпусе № 1⁶ . Мы в спец. помещении — угловушка, разделенная <на> три клетушки с двумя печьми. Ужасные, казарменного типа “удобства”, “контингент” отдыхающих — люди в большинстве без элементарных навыков культуры, шизофреничка глав. врач; радио, лыжи в палатах, податься некуда, а то бежать бы. И не без неловкости: мы вдвоем занимаем помещение на семерых, да и обед нам приносят не на двоих, — правда, это в пользу доставляющих.

20.I.63. Карачарово.

Шел эти дни по страницам четвертой рукописи, подправлял, подчищал по малости, с удовольствием вычеркивал обнажающиеся лишки, воткнул было из верстки строфы о еде, но быстро увидел, что не к месту.

Вчера и сегодня что-то стало получаться в развитии сталинского места.

— Вот пристал еще чудак,

Въелся вроде бабы:

“За кого, за что?” — Да так —

За себя хотя бы.

— “За себя” — ответ не тот.

И не по уставу.

Ну, сказал бы: за народ,

За свою державу.

— Ладно. Вижу, что учен,

К помполиту — замом.

Хорошо, да я о чем —

Я о том же самом…

Так идут друзья рядком,

Теркин в счетах с думой,

Под загробным потолком,

Сводчатым, угрюмым.

Притомился, запотел.

— Невдомек мне словно,

Что особый ваш отдел

(Лично за) За самим верховным.

Все за ним — само собой,

Больше нету власти.

— Но ведь сам-то он живой?

— И живой. Отчасти.

Теркин шапкой вытер лоб,

Душновато все же,

Но от слов таких озноб

Пробежал по коже.

И смекает голова

В самый миг ознобный,

Сколь опасны те слова

За чертой загробной.

“Все за ним” — само собой,

Знай, Василий Теркин:

Над живыми он живой,

А над нами — мертвый.

Невдомек еще тебе,

Что живыми правит,

И, однако, сам себе

Памятники ставит.

Что не зря он глух и слеп

К тем живым порою,

Что не зря в Кремле он склеп

Сам себе устроил.

Нет, он больше наш отец,

Он давно полумертвец.

Та же власть, и голос тот,

Так что он тебя найдет

За любой чертою.

— Что ж — он бог?

— Нет, как раз безбожен.

Отсюда переход к посмертной награде.

Возможно — “производство-руководство” нужно отнести сразу к общим картинам того света, а “особый отдел” передвинется в конец, ибо после него все уже не так звучит.

Работается мало. Быт в точности такой, как был у меня на даче, только там дрова сухие, а здесь сырые осиновые — редко березовое поленце. Разогревание завтрака, обеда, ужина, непрерывных чаев. Хождение за нуждой — немногим удобней — теплей, чем на даче, но куда противней — многолюдство и скотство ужасное. Прогулки — истинная радость. Сегодня сломились морозы, вернее, еще вчера порошил уже снежок, — куда приятней сухоморозной стеклянной зимы.

Если удастся разделать сталинское место, то поездка сюда будет с лихвой оправдана. —

Сегодня в 3 ч. обед “с секретарями”. Опять! Бедный мой Ив[ан] Серг[еевич] весьма привержен рюмочке и сну (творческому). Неужели мне предстоит такая старость?

Думаю о неизбежной необходимости выступить на неизбежном уже (речь Н[икиты] С[ергеевича] в Германии)¹ продолжении совещания. Решаю нацелить все на Солженицына. Это даст возможность сказать добрые слова о ЦК и Н[иките] С[ергеевиче], принявших эту вещь, а также противопоставить ее качества “и тем и тем” и подключить сюда моменты —

о нравственном начале в искусстве

о существенности (Возн[есенский])

о художественности (если мы не склоняемся к концепции обострения кл[ассовой] борьбы с приближением к коммунизму, то пора говорить о решающем значении таланта, мастерства).

 

23.I.63.Карачарово.

— Тот, кто в этот комбинат

Нас послал с тобою.

С чьим ты именем, солдат,

Пал на поле боя.

Сам не помнишь, так печать

Донесет до внуков,

Что ты должен был кричать,

Встав с гранатой. Ну-ка?

— Да уж нам-то, друг, с тобой

Без печати знато,

Что в бою — на то он бой —

Лишних слов не надо.

И вступают там в права

И бывают кстати

Больше прочих те слова,

Что не для печати…

Так идут друзья рядком

С непривычной думой

Под загробным потолком —

Сводчатым, угрюмым.

Теркин даже помрачнел.

— Невдомек мне словно,

Что особый ваш отдел

За самим верховным.

— Все за ним, само собой —

Выше нету власти.

— Но ведь сам-то он живой?

— И живой. Отчасти.

Теркин шапкой вытер лоб, —

Сильно топят все же.

Но от слов таких озноб

Пробежал по коже.

И смекает голова,

Как ей быть в ответе

За такие-то слова

Даже на том свете.

— Все за ним — само собой —

Власть на всех простерта.

Над живыми он живой,

А над нами — мертвый.

Потому-то глух и слеп

Он к живым порою.

И в Кремле недаром склеп

Сам себе устроил.

Невдомек еще тебе,

Что живыми правит,

Но давно уж сам себе

Памятники ставит.

И еще при жизни он —

По чьему почину.

Патриархом отнесен

К ангельскому чину.

Для живых крутой отец,

И закон, и знамя.

Он давно полумертвец

С вами он и с нами.

Та же власть и облик тот,

Что войдет в преданья.

Так что он тебя ведет

И за этой гранью.

И предельной нет черты

Власти той безмерной.

Кстати, знаешь ли, что ты

Награжден посмертно?

Ты — сюда с передовой,

Орден — следом за тобой.

С утра думал о выступлении. Солженицын.

Если бы нужно было доказывать, что ЦК обладает необходимой широтой взгляда в вопросах лит[ерату]ры, острым вниманием ко всему новому и подлинно примечательному в ней, то достаточно было бы указать на его отношение к повести “Один день”... Мы уже привыкли к ней, более того, без нее уже не мыслим наш лит[ературный] день, но еще вчера ее появление в печати могло бы показаться маловероятным.

Политическое значение повести — она свидетельство развития и претворение в живой жизни идей ХХII съезда, она означает живейший отклик искусства. Она означает, что лит[ерату]ра наша оказалась способной столь ярко отзываться на…¹  

29.I.63.Карачарово.

Вчерашним и сегодняшним присестами подвинулся значительно к округлению, частично вызвав к жизни кое-что из верстки. Записывать много чего есть, но уже как-то неохота, если в главном деле не все.

Все же некоторыми новыми строфами доволен, ободрился к концу, а то уже привычно считал, что эта вещь у меня не поднимется в большую силу.

Вчера — день рождения Маши и Оли, поздравил их по телеграфу и телефону, — были очень рады.

Частушки в парке на дорожках (женские).

Я иду, меня запутала

Трава стоячая.

Не трава меня запутала —

Любовь горячая.

Говорила баба деду:

— Покупай мне, дед, Победу.

А не купишь мне Победу,

Я уйду к другому деду.

Они охотно доказывали друг другу то, в чем были и без того согласны. (Наши утренние беседы у печек).

30.I.63. Карачарово.

Добежал-таки, кажется, до конца, какой он ни есть. И хотя хорошему настроению, которое держится у меня все эти дни, доверять вполне нельзя, все же преодоление того уже почти отвращения к этой моей много раз возобновляемой работе и <почти> безнадежности — кое-что. —

Добежал, но внутри еще отделочных работ уйма, кое-что нужно еще взять из верстки.

1. Второй раз должен выступить буржуазный тот свет (предложение друга посмотреть в стереотрубу, которая для загробактива), на мамзелей и иные соблазны сопредельного того света. Скорее всего, это в связи с посмертной наградой.

2. Дать непременно нагрузки покойников, чтоб вели борьбу навзничь или боком и чтоб не менее семи-восьми было выступавших (на собраниях — вроде вчерашнего профсоюзного в Карачарове).

3. Дать Теркину покурить на том свете своего (с хлебной крошкой пополам) табачку — тут он убеждается, что он живой — и все, что было про махорку (вроде старой злой жены) и, м.б., еду.

После всего этого будет главным вопрос о месте “культа” в расположении, — ясно, что это должно быть как можно ближе к концу — как самое ударное и многое объясняющее место.

Придумать, подчеркнуть, сделать отчетливее разделительные двустишия, которые служат как бы границами между частями текста (проходить без опаски и т.п.)Это проклюнулось само собой, но при отсутствии членения на главы очень важно иметь такие как бы перевздохи. —

Все эти задачи, (кроме м.б. <этого> места), которые хоть вчерне, на живую нитку нужно выполнить при перенесении правки на запасную машинопись. —

Прошло две недели здесь, очень утесненных бытом (дрова, печки, моя роль при обедах и т.п.) и чуть не ежедневными выпивками, но ощущения зря проведенного здесь времени, слава богу, нет. Добрая примета.

 

28.II.63.М[осква].

Сдал на машинку черновую, но уже полную перебелку. Записями не отвлекался.

10.III.М[осква].

Доделываю, нашиваю кое-что в экз[емплярах] с машинки, но уже не знаю, зачем все это делаю, т.к. если уж постановка “Горе от ума” несвоевременна, то чего же тут ждать.¹

 

22.III.63.Москва.

Итак:

1. В 1954 г. я был снят с “Н.М.” за “линию” и “Теркина на том свете”. Выбыл из ЦРК и РСФСР.¹

2. За эти годы, до нынешнего 63 г., я закончил “Дали”, был возвращен на должность гл[авного] ред[акто]ра “Н.М.”, был делегатом двух последних съездов партии, избран кандидатом в члены ЦК, вторично избран в Верх[овный] Совет РСФСР, отмечен различными знаками, выпустил “Собр[ание] соч[инений]”²   и т.д. и т.п.

3. Ныне, в 1963 г., в марте, я закончил, вновь написал на ? , по кр[айней] мере, “Т[еркина] на т[ом] св[ете]”, опубликовал в конце прошлого года “Дениса Ив-ча”* (с чего все и пошло), и опять “линия” и немыслимость опубликования “Теркина”.

Еще никогда, пожалуй, не было так трудно, однако и ясно на душе: дело плохо, но что же делать.

Иду к В.С. Лебедеву, ночью, м.б., лечу в Красноярск³  . В См[оленс]ке мама ждет меня, по моим словам, сказанным гл[авному] врачу больницы. (Правда, он меня успокоил).⁴

Сейчас едет из ЦК Дем[ентьев] с какими-то важными новостями.

Великое наслаждение получаю от Мих[аила] Евграф[ови]ча (“Монрепо”, “Круглый год”).⁸

На лбу у меня еще здоровая отметина последней радости этого м[еся]ца — “опоясывающего лишая”. —

<Вклейка.>

На 8 Всемирном фестивале молодежи и студентов представители американской, французской, итальянской и других делегаций рассказывали нам, что молодежь их стран часто спрашивает: почему в жизни мы встречаем хороших советских людей, а в некоторых советских книгах пишут совсем о других? И действительно, стоит почитать мемуары И. Эренбурга, “Вологодскую свадьбу” А. Яшина, путевые заметки В. Некрасова, “На полпути к Луне” В. Аксенова, “Матренин двор” А. Солженицына, “Хочу быть честным” В. Войновича (и все это из журнала “Новый мир”)⁶ — от этих произведений несет таким пессимизмом, затхлостью, безысходностью, что у человека непосвященного, не знающего нашей жизни, могут, чего доброго, мозги стать набекрень. Кстати, подобные произведения “Новый мир” печатает с какой-то совершенно не объяснимой последовательностью.

“Комс[омольская] пр[авда]” от 22.III. С. Павлов⁶ . — “Творчество молодежи — служению великих идеалов”.

24.III.63.

Вчера у Л.Ф. Ильичева.

— Можно ли понимать вчерашний выпад Павлова против “Н.М.”, в котором он и т.д., как сигнал к…

— Не уходить ли в отставку?

— Да.

— На прямой вопрос — прямой ответ: нет, ни в какой мере нет. Работайте спокойно, спокойно поезжайте в Красноярск…

— А здесь без меня не будет “Н.М.” подвергнут…

— Не будет. Во всяком случае, без главного редактора не будет.

Представил себе всю горестную беззащитность моих новомирцев перед лицом пленума, при моем отсутствии, всю безнадежность выхода на трибуну Алеши Кондратовича с объяснениями и признаниями по поводу критики в адрес “Н.М.”, красное, большое лицо умного и бессильного в данной ситуации Демента... и решил не ехать, выдержать здесь все, на месте, и м.б., даже выступить, но не с объяснениями и признаниями, и по самому существенному существу нынешнего дня литературы.

<Вклейка.>

№ 10, 1962 г. Сняты: Каверин “Белые пятна”, Марина Цветаева, стихотворения¹ .

№ 3, 1963 г. Из-за книги И. Эренбурга “Люди, годы, жизнь” — длительная задержка номера. Сдано в набор 25.I.63 г. Подписано к печати 29.III.63 г. (2 месяца)² .

Снята “Трибуна читателя”³ .

№ 4. Длительная задержка Передовой⁴ . Снят роман А. Камю “Чума”⁵ . Вновь снята “Трибуна читателя”. Сняты рассказ Е. Ржевской “Второй эшелон”⁶ и воспоминания Е. Габриловича⁷ . Номер сдан в набор 8.II.63 г. Подписан к печати 3.V.63 г. (три месяца!)⁸ .

№ 6. Снята повесть В. Тендрякова “Находка”⁸ . Номер сдан в набор 26.IV.63 г. Подписан 26.VI.63 г.

№ 8. Снят “Театральный роман” М. Булгакова¹⁰ . Номер сдан в набор 14.VI.63 г. Подписан 25.VIII.63 г.

№ 9. Задержка с подписью повести Е. Герасимова “Семья Алешиных”¹¹ . Номер сдан в набор 20.VII.63 г. Подписан 17.IX.63 г.

№ 10. Сняты стихи Е. Евтушенко¹² . Долго задерживалось сообщение “От редакции”¹³ . Номер сдан в набор 6.IX.63. Подписан к печати 21.X.63.

№ 12. Снова снят Е. Евтушенко. Задержан и потом возвращен в номер рассказ В. Гроссмана.¹⁴

<Вклейка.> (Из письма А. Македонову — опущенное место — в конце марта или в самом начале апреля).

Что это за талант, мне и моим товарищам было ясно задолго до напечатания “Ивана Денисовича”, — знали, на что шли. Но, должен сказать, что и мы не предполагали во всем объеме того общественного, политического резонанса, который воспоследовал за напечатанием этой вещи. Если брать только одну литературную сторону этого события, то оно, несомненно, носит исторический характер. Это удар неотвратимой силы, одновременно и по “модернизму с абстракционизмом”, и по той условной, “идейно выдержанной” “традиционности”, которая до сих пор противопоставляла себя только “модернизму с абстракционизмом”. Конечно же, сегодняшний разговор об искусстве во всем его обострении, переборах и кособокости, так или иначе, обязан своим происхождением “Ивану Денисовичу”, — это несомненно, хотя разговор этот, по возможности, избегает упоминания своего источника. Но все это я говорю к тому опять же, чтобы подчеркнуть, как напряженно сейчас положение, репутация нашего автора, хотя он и был участником встреч в декабре и марте. Вчера в “Известиях” В. Полторацкий (быв[ший] редактор быв[шей] газеты “Л[итература] и ж[изнь]”) распинается по поводу “Матренина двора”¹⁵ . Я, кстати, знаю колхоз “Большевик”, бывал там, но не писал о нем, т.к. издавна объект бесчисленных праздничных описаний. Колхоз действительно выдающийся, но островной, и не знаю, как там сейчас по слиянии его с окрестными немощными колхозами. Однако хитрец-рецензент даже не пытается…

Встречам работников лит[ерату]ры и иск[усст]ва (декабрь-март) среди многих других предшествовало такое явление в жизни нашей лит[ерату]ры, значение и последствия которого, на мой взгляд, совершенно недостаточно разгаданы нашей литературной критикой. Если бы это было сделано в ту или иную сторону в смысле оценки идейно-художественных данных этой вещи, не было бы мне, редактору этой повести, сопроводившему ее в свет своим предисловием, не было бы необходимости останавливаться теперь на ней несколько подробнее, чем это я имел возможность сделать в моем предисловии к ней.

Критика покамест что, за немногими исключениями, ограничилась общедекларативным признанием этой вещи, т.е. показала только то, что ей, критике, известно отношение ЦК к этому произведению. А оно и не могло быть неизвестно. Среди присутствующих много участников пленума ЦК, на котором Н[икита] С[ергеевич] подробно говорил об этой, тогда еще только появившейся вещи… 16

5.IV.63.М[осква].

Три дня пленума Союзного¹ , где я сидел со своим лишаем на лбу, сидел единственно для того, чтобы своим присутствием загородить “Н.М.” от “огня” Соколовых и прочих “стойких”, в дикой ненависти своей готовых пойти на совсем уже непоправимые глупости² . Высидел, удержался от какой-либо формы ответа на огонь, как иная батарея не отвечает на огонь по ней по необходимости³ . Было ясно, что если я не выступил там, в Свердл[овском] зале⁴ (а тому были свои причины), где еще можно было бы что-то поправить, что-то сказать с пользой и с надеждой вдруг быть поддержанным, во всяком случае — огражденным от скрытого неистовства “стойких”, буде они не усмотрят сигнала к свободному выявлению своих чувств, то здесь уже любое мое выступление, даже самое несвободное и “осмотрительное”, было обречено “мечам и пожарам”: там, мол, промолчал, а здесь думаешь просунуть свои зловредные взгляды… Капут! Радость и ликование в стане “стойких”, смущаемых до сих пор лишь этим “загадочным” молчанием. — Всего, всего там было, вплоть до мелкой гадости Прокофьева⁵ , но, оставляя позади эти трехдневные взвизгивания и урчания, испытывал нечто вроде чувства удовлетворения, что не поддался на провокацию, удержался. Это было единственное, чем я еще располагал и чего у меня не могли отнять — мое молчание.

Но я забыл, что я еще и член правления РСФСР, и через два дня там началось новое⁶   и куда более безудержное выявление чувств по отношению к “Н.М.” и ко мне. С партгруппы пришел бледный Демент, готовый уже поддержать самое малодушное мое решение выступить там, т.к. были слова “обязать, вызвать, поручить т. Сартакову” и т.п. Позвонил Сартаков, повеяло чем-то жутко знакомым: ты не хочешь, но ты должен выступить и должен сказать не то, что ты думаешь, а то, что мы хотим, и выступишь, и скажешь, но что бы ты ни сказал, мы назовем это “попыткой уклониться”, и чем более ты будешь готов “признать” и “заверить”, тем беспощаднее мы тебя растопчем, отплатим тебе и <за> речь на ХХII съезде, и за Солженицына, и за строптивость, и за твои удачи, и за все, но, пожалуй, более всего за Солженицына… — Удержался и здесь, уже повернув душевный рычаг на “так тому и быть”, т.е. на уход из “Н.М.” и т.п. –

Второй день пленума этого — звонок из МИДа: Замятин, зав. отделом печати, очень нужно встретиться, куда бы он мог ко мне подъехать.

Нет уж, лучше я сам заеду. — Вы должны дать интервью Генри Шапиро, это согласовано с Леонидом Федоровичем⁷ , иными словами, это партийное поручение, которого выполнить, кроме меня, никто не может (так я понял и понимаю)⁸ .

Генри, видимо, очень изголодался по информации, представил мне вчера свои “26 (!) пунктов”, среди которых непреодолимые, с точки зрения последовательного проведения принципов совещания и всего последующего. Кашу, заваренную кем-то, расхлебывать должен я.

У меня единственно возможная позиция: “художественное качество” (неприятие нашей (“Н.М.”) практики и критики приобретает форму политических заострений, в сущности, неправомерно). Если бы понимали наши Леониды, то это еще полгоря. Иначе — признавать “идейные расхождения”, наличие “течений” и т.п. — невозможные для нас вещи.

Вчера Черноуцан: Кеннеди все же хочет со мной обедать. Как не понять эти напоминания об ответном визите (после покойника Фроста), он им нужен сейчас⁸ . — Я не могу до встречи с Н[икитой] С[ергеевичем], до разрешения вопроса о поэме, никуда не могу ехать, — в сущности, ничего не могу…

10.IV.63. М[осква].

Никогда, пожалуй, не был так прижат обстоятельствами и душевным смятением в совершенно трезвом состоянии.

Побывал (в пятницу — 5.IV.) у Влад[имира] Сем[енови]ча, сказал, что ехать мне в США невозможно, т.к. не ясно, что и как с тем, из-за чего я получил отсрочку этой поездки, и вообще, что со мной будет. Подвел дело к тому, что надо обнаруживать и посылать наверх моего “Теркина” (которого, кстати сказать, уже стесняюсь, избегаю называть, как это было когда-то с тем “Теркиным”, и как было с этим же после его запрещения, вплоть до упоминания о нем Н[икиты] С[ергеевича], и как теперь с именем Солженицына, которое “без команды” неочевидным образом неудобно для упоминаний).

— Да, но нужно посмотреть.

— Конечно, но я все время воздерживался напоминать, ожидая напоминания от вас…

— А я воздерживался, ожидая от вас…

— Сатюков мне, бывало (до последнего времени напоминал при каждой встрече: “Когда же, надо же”), а теперь не напоминает….

— Я не Сатюков, как вы знаете.

— Хорошо. Завтра занесу.

Объяснились, но какое-то натяжение было очевидным. В субботу все же воздержался заезжать к нему — был “не светел лицом”. Позвонил по вертушке Леониду Фед[орови]чу (могу ли я считать это (Шапиро) партийным поручением? — Если хотите — да. Нужно, чтобы ответы появились одновременно у нас, поставьте такое условие и давайте, кройте их на уровне речи о Пушкине (но не речи на ХХII съезде — было понятно).

Поехал с поэмой к Маршаку, прочел. Старик, пожалуй, устал. “Ну что ж, очень хорошо”, но ясно было, что это ему не по зубам. Кроме того, ему очень хотелось читать свое, и не стал он только потому, что видел, как я приналег уже на его водку и закуску. Оставил ему рукопись для выявления “заусениц”¹ .

В понедельник (воскресенье дурное) позвонил в МИД: так и так, при таких-то условиях пусть Шапиро звонит мне. Тот звонит, на все согласен, только просит необходимой форы во времени — “в несколько часов”, иначе то, что я передам в нашу печать, будет достоянием всех корреспондентов. Это, отвечаю, мне кажется, уже только техника, о ней можно будет договориться потом. — Днем Лен[инский] ком[ите]т, где пришлось выступить в пользу Маршака, под которого там уже стали подъезжать (м[ежду] пр[очим], Грибачев)² . После ком[ите]та пошли с Расулом, хорошо поговорили. Потом я поехал к художникам, по счастью, партком оказался отмененным. Вчера с утра собирался с мыслями; казалось, что в форме ответов на вопросы могу это дело продиктовать на машинку (Шапире я сказал, что все напишу сам). Думал-думал, и дело представлялось все сложнее. Если по чести и совести, чтобы не стыдно было.

Позвонил Вл[адимиру] Сем[енови]чу, узнав, что он звонил накануне — думаю, не напоминание ли о Т[еркине], и чтобы ему объяснить, что после чтения у Маршака еще задержу немного, тем более, что занят этим “партийным заданием”. Он начал (без большого воодушевления) о том, что Н[икита] С[ергеевич] заявил, что он, Вл[адимир] С[еменович], сказал о моих смущениях насчет Америки, а тот говорит, ну их к черту, пусть едет, когда захочет. А их довод об ассигнованиях на мой приезд просто ерунда,— нельзя в зависимость от этого ставить поездку. Ясно. Но о поэме до того, как я сам заговорил, — ни словечка. Видимо, он до ознакомления с ней ни словечка не сказал и хозяину, а, м.б., и сказал, но не увидел интереса, что более чем понятно в нынешней обстановке. — Затем, когда я сказал о пожеланиии и указании Л[еонида] Ф[едорови]ча, он меня поправил: нет, он имеет в виду статью, а не просто ответы… Т.е. тут задача погони за двумя зайцами. Не так важны, конечно, мои объяснения с американцами, как со своими. Весь день курил, ходил по квартире (утром прогулка), все переливал из пустого в порожнее, обдумывая свой мыслимый опус. Часа три поговорил с приехавшим Дементом, растерянным не менее моего, но ищущим какого-то “легкого” выхода.

А цензура тем часом держит, да держит № 4, а третий, дай бог, выйдет в середине апреля, а цензор говорит, что у него от “Н.М.” инфаркт будет — кругом всеобщий трус и недоумение. А в “Дружбе народов” снята с пятой книги статья Буртина о Твардовском, т.к. именно в мае, по словам редакции, Тв[ардовский] будет снят, и статья будет противоречить³  …Дем[ентьев] сказал об этом случае Черноуцу, но что тот может! И с цензурой он может очень мало, и № 4 уже вне его компетенции, он уже и Дм[итрия] Ал[ексееви]ча⁴ , а тот занят съездом художников⁵   (сегодня открытие), т[ак] что и еще четыре дня будет занят. А к вечеру статья в “Известиях” о Войновиче⁶ . А потом еще новость об очерке Ф. Абрамова, которому мы в 4 № посвятили целую статейку⁷ , — ее теперь снимать и т.д. А сегодня — партком — в 3 ч., когда нужно что-то сказать Шапире.

Иду в баню для укрепления духа омовением тела, а может, для оттяжки дела.

В тот же день, придя из бани. — Затем и пошел в баню, чтобы “начать”. Буду, решил, записывать все самое дорогое для меня из мыслей о лит[ерату]ре, об искусстве вообще, уточнять хоть для себя те понятия и положения, остаться без которых не могу ради чего бы то ни было внешнего. Но, боже мой, я же знаю, что не этого от меня ждут (не о Шапире речь, а если этого, так только для окончательных выводов, которые, кажется, уже сделаны, а только не подыскана кандидатура (Ермилов, будто бы, отказался,⁸ изъявив несклонность свою к организаторской работе — еще бы!) И все же нужно хоть для себя приводить в порядок статьи своего эстетического кодекса.

И как подумаешь, что весь сыр-бор загорелся из-за того, что я, после долгих размышлений и многих своих горячих и восторженных слов о Солженицыне и всего, что услышал о нем от людей достойных и умных, решился-таки продвигать эту вещь, убедил в необходимости этого шага всю редакцию, так что и отступать уже было некуда. И как казалось, что за этим “прорывом” все пойдет куда как хорошо, легко и радостно. В голову не могло прийти, что вспучатся такие хляби земные и небесные, — казалось, что это возможно только в случае ее (вещи) неодобрения в высшей инстанции.Ан вон что!

11.IV.63.

Нет, с первой же попытки увидел, что в два адреса писать невозможно, — ни богу, ни кесарю будет¹ . От тоски вчера с утра, от тоски и после бани и завтрака кинуло в сон, а потом уж явилась и спасительная помеха — партком в 3 ч., которого никак, действительно, нельзя было пропустить. Там — тоска натужных, через силу, признаний в ошибках “нашей московской организации”, и робкие выходы на свет, отклонения явных “переборов”, хулиганских — слава тебе господи! — выпадов против нее на пленуме РСФСР и — вот-вот — готовое вырваться “буйство и половодье чувств”, подобное тому, что было и на том пленуме, “среди своих”. Сообщение Соловьевой (МГК) о лишении “непонятливых” художников — делегатов съезда — их мандатов и переведении некоторых из членов в кандидаты — новая доза удручающего   . Все в целом — и звонки Шапиры — привели уже было в отчаяние, в неверие, что и к понедельнику смогу что-нибудь. Потом решил отчасти по житейски мудрому совету Маши просто отвечать на вопросы, на которые могу. Надеюсь, что пойдет, и так будет лучше, а изложение “кредо” для своих — дело особое. Но и в ответах не допущу чего-нибудь стыдного. А главное — печатайся они у нас или нет, они пройдут нашу “цензуру” — и все будет ясно и понятно: выполнение парт[ийного] задания. —

Правда, сказанная злобно,

Лжи отъявленной подобна.

По поводу “очернительства”. Вот когда она действительно лжи подобна. А в случае разоблачения угнетенными угнетателей, в случае классовой ненависти, и там не “злобно”, а гневно, с ненавистью. Злобно, со злорадством — торжество мелкой души.

<Вклейка.>

Дорогой Александр Трифонович!

В эти дни смуты и разврата в нашей литературе я испытываю глубокую потребность обратиться к Вам вот с этим письмом и сказать Вам великое спасибо за Вашу голубиную чистоту, мужество, заботу и тревогу о всех тех, кому дорога честь русского писателя и судьба Родины.

Не могли бы Вы в этом своем трудном сподвижничестве прибавить себе силы и уверенности в сознании той полноты любви к Вам, которой живут сейчас самые лучшие, самые честные люди!

Нужно ли Вам говорить о том, что таких людей великое большинство — людей, не свершавших моральных и физических преступлений перед Советской властью, сохранивших веру в правду на земле, а стало быть, и не боящихся расплаты за отсутствие у себя бугра подлости и глупости.

Я с упрямым удовольствием обратился бы к Вам с этим заявлением печатно, через любую нашу газету, но этой возможности нет.

Примите же мой низкий поклон и благодарность за Ваше человеческое сердце, ум и доблесть.

11.IV.63 г. Ваш К. Воробьев.²

Вильнюс, ул. Веркю, 1, кв. 25.

24.IV.63. М[осква].

Прошла ночь перед… перед — чем? Отработанный на совесть текст “Интервью” у Л[еонида] Ф[едоровича], который вчера “еще не успел” (чтения там на 10–15 мин.), и “сразу” будет звонить мне (читай: не звони сам, не надоедай).

Я играю в жмурки с Шапирой, Л[еонид] Ф[едорович] — со мной. Но с Ш[апиро] это дело понятное, а со мной — другое дело.

Всем нам (в редакции) ясно, что сейчас, при полной неясности всего остального, вдруг станет ясно, что и как с “Н.М.”, с Твардовским, с “четвертым номером”.

Если здесь — стена и все кончится недобром, то уже неизвестно, будет ли смысл писать мне те заготовленные слова последнего письма: “Ж[урна]л, который я редактирую, фактически прекращен…” Ибо окончательное “недобро” тоже может быть лишь с самого верху.

25.IV.

Вчера утром вышел в парикмахерскую, почистил ботинки, возвращаюсь — в подворотне на Яузу Оля, отправляющаяся в свою школу:

— Иди скорей, звонили от Ильичева. Мама волнуется.

Прихожу, звоню, — был, говорят, да уехал в Кр[ем]ль. Где вас искать?

— Дома или в редакции. Сижу, жду, к концу дня звонок. “Поздравляю¹ .

Два замечания на ваше усмотрение (пустяки)”. — А как же насчет нашей печати? — Несите в любую газету. — Нет уж, это не мое дело — разносить свои интервью и т.д. — Хорошо, пришлите мне завтра окончат[ельный] вариант. — Сегодня с 5 сидел, старался, сделал вставку о Р. Фросте² , развил “программу” ж[урна]ла со включением лауреатов этого года³   и т.д. — Звоню в 10 — был, уехал. Опять — я дома или в редакции.

В 12 — Шапиро с женой Люд[милой] Ник[олаевной] (он Генри Семенович). Хорошо, но я должен это изложить так, чтобы и т.д.

— Нет, на комикс я не пойду. — Я посоветуюсь в отделе печати. — Советуйтесь. Все.

26.IV.

“Считать себя милиционерами… быть агентами…. уважать авторитеты…” — вот как! Гм¹ …

Говорил по вертушке с Л[еонидом] Ф[едоровичем]. — Поправки хороши, но в отношении Яшина лучше уж оставить прежний вариант (т.е. без придаточного и несправедливых нападок)² .

— Вы правильно поступили, что не согласились на “комикс”. Этого следовало ожидать, — он надеялся на “жареное”… Я позвоню <в> МИД. В случае отказа Шапиро — найдем способ опубликовать это дело.

— В виде статьи?

— Нет, может быть, в виде “невостребованного” интервью…

А № 4 лежит, a никто не знает, что и как дальше. Демент уже говорит: есть же предел, т.е. пора уже спокойнее думать о конце всей этой истории.

30.IV.М[осква].

Ни звука нового. Праздники застали журнал в недвижном почти (не считая “обсуждения” № 4 в Союзе) состоянии¹ .

Спокойствие — что еще возможно при сложившихся обстоятельствах, хотя именно спокойствие достигается с трудом и уже за счет, пожалуй, некоей внутренней отрешенности от всех этих дел, знаменующих, по одному характерному выражению, “перемещение власти в те края”…

Однако, в голове складывается то ли речь (на пленуме), то ли статья для “Правды” — в защиту литературы как специфического рoда духовной деятельности, против упрощенчества и установки на иллюстративщину и иное художественное мелководье. Складывается даже так, что можно будет прямо сказать о том, что, например, Кочетов не художник, поскольку он “все знает и только учит”² (оговориться), что Кочетов или кто другой имеет право так же (как о нехудожественном) отзываться о моих писаниях, что это только пример, чтобы не выдумывать примеров.

Вчера пересадил к нижнему нужнику вторую старую франц[узскую] сирень от веранды. —

На столе стенограмма выступления Васьки Смирнова — ярославца, вот оно, это место:

“Конечно, наше положение журналов, которые меньше ошибались — лучше. Не подумайте, что мы хотим “выспаться” на других, но мне, как коммунисту, редактору журнала, члену двух правлений — Союзного и Всероссийского — непонятно, почему журнал “Новый мир” называется органом Союза писателей. Он не выражает линию Правления Союза писателей, почему же он называется его органом? И почему мы не слышим голоса главного редактора, что он считает линию, которую он вел все время,— правильной или нет?.. И первое, что мне хотелось бы выяснить, как коммунисту партийной организации, до каких пор у нас будет существовать орган правления Союза писателей СССР — журнал “Новый мир” — с такой позицией.

Я понимаю, что, может быть, нам в нашей стране нужен такой журнал, как, извините, сточная труба для нечистот, чтобы что-то проходило туда. Но при чем тут Союз писателей?”³

К празднику первого мая

Все отдадим, что могли. —

Это, помнится, было в какой-то газете революционных лет (20-й?) и отец, по свойственной ему манере петь “с листа” (“из книги”), пел это, на мотив “Смело, товарищи, в ногу”, умиленный этой жалостной готовностью “их” отдать все, что могли, к своему рев[олюционному] празднику (умиленный, впрочем, весьма поверхностно). А строчки эти связывались с выдачей (или продажей) каких-то фунтов белой муки и, может быть, “песку” (сахарного).

Приезд Фиделя, оцепление с утра, демонстрация, как бы перешедшая дорогу первомайской, разные толки в толпах народа, женщины, умоляющие пропустить их “к ребенку”, и бранящиеся без опаски. — Говорят, что Фидель действительно был очень растроган, долго не мог начать речь, но оправдывается ли этим недовольство, порой озлобление людей из той “массы”, которой мы, как хотим, так и вертим. А тут еще это разрешение деревенским людям работать в праздничные дни, которое, конечно же, обернется большим пьянством и прогулами, чем обошлось бы разъяснение, что праздник есть праздник, а уж после праздника работаем. Более того, при разъяснении возможнее инициатива отдельных колхозов какой-нибудь полосы, где самая пора работать на полях. —

6.V.63. М[осква].

С 30-го веду напряженно-отдыхательный образ жизни, т.е. занялся садом (впервые за все годы обработал приствольные круги двух антоновок по “полному профилю”, с изъятием отвратительных крупных и неискоренимых корешков дурной травы, со снятием лишней тяжелой земли (все яблони при посадке заглублены) и внесением компоста.

Пересадил:

1. старую сирень от веранды;

2. клен заморский, выявившийся в кусте жасмина, — страшно трудно дался;

3. маленькую антоновку от лесной стороны;

4. дикую “дулю”, что разрослась внизу верхнего сада без толку (принес как-то из лесу прутик).

Думаю пересадить розовый налив из-под большого дуба на сев[еро]-вост[очном] углу и продолжать обработку лучших яблонь.

Наметил срубить (выкорчевать) по крайней мере три яблони — две “голенастые” и одну китайку у фин[ского] домика.

Работа очень трудная, заливаюсь потом, болят руки-ноги, но странным образом дает успокоение и удовольство, думаю об этих “преобразованиях природы” больше, чем об итогах Совещаний, хотя имею в виду статью на тему об элементарных вещах, в разъяснении которых есть настоятельная необходимость.

Четвертая книжка, кажется, наконец-то разрешена к печати (а машина уже занята “Иностранкой” №5)¹ , кроме передовой, каковую сегодня, по-видимому, заштампует-таки цензор. В ней сейчас наполовину “интервьюшного” моего текста (приводили в соответствие в соответствии с пожеланиями, высказанными Л[еонидом] Ф[едоровичем] через Черноуцана)² .

Когда выйдет сигнальный, его можно будет именовать многострадальным.

Задача сдать немедленно пятый и сдавать шестой №№, чтобы выпустить их разом, т.е. не слезая с машины, если это удастся. Так-то было бы лучше, чем сдваивать.

В субботу был у В. Гроссмана в Боткинской, в том самом урологическом, где навещал отца. Обычное чувство в таких случаях какой-то и неловкости, и виноватости, и фальшивой оживленности от усиленного стремления поскорей высидеть положенные 20–30 минут. Казакевич, теперь Гроссман, — как все это близко ходит, и как на корню обрывать всякие затеи и планы на будущее, как старит тебя. И все еще как будто в глубине где-то тщишься поведать кому-то обо всех этих вещах, кому-то, кто пожалеет тебя с твоими переживаниями возраста и проч. А его нету и не будет.

14.V.63. М[осква].

В воскресенье вышел наконец мой многотрудный и обремененный упованиями интервьюшный опус¹ . Как шутили в редакции, “Н.М.” как бы получил постоянную (а не временную?) московскую прописку.

В воскресенье поздно вечером на дачу вломился Яшин с женой и мальчиком: “Не приехать не мог”. Новость ему принес отдыхающий в Переделкине Арк[адий] Райкин. Там вообще был большой шум. Вчера К. Чуковский принес новое издание “Мастерства Некрасова” с надписью, что автор счастлив, “что дожил до 12 мая 63 г.”, и что он этот день считает историческим² . Однако, хитрец, “заодно” подсунул вдову Пастернака (не упустить подходящий момент!). Я не преминул сказать, что, поскольку причина, по которой она (З[инаида] Н[иколаевна]) обратилась ко мне за 1000 р. устранена — договор с ней заключают³ , я воздержался дать ей свои деньги, тем более, что “острая нужда” — ремонт “Волги” — меня просто смутила, а и не лучше ли ей обратиться к вам, К[орней] И[ванович], с такой просьбой — вы человек ее круга, а я у них чаю или водки не пил. Старик неискренне, как всегда, закивал, засоглашался и исчез быстро, как и забежал.

Кто-то, кажется, Закс:

— Вот бы еще было не забыть упомянуть Гроссмана… Как будто все дело в том, чтобы “не забыть”. А кроме того, разве не менее достоин упоминания был бы, напр[имер], Светлов Мих[аил], о котором собираюсь чего-то черкнуть отдельно. И, кроме того, здесь каждая буковка была на счету, и “золотая рыбка” могла вдруг забрать все и оставить при разбитом корыте “Н[ового] Мира”⁴ .

Воскресное весеннее впечатление при поездке на смотрины глупой дачи Лавочкина: запах молодой травы, усиленный тем, что ее скубло* стадо, т.е. рвало и отдыхивало.

Сегодня вручение лен[инских] премий Маршаку и др. Значит, уже два года (два года?) как вручалась мне, и с тех пор я молчу (последнее выступление со стихами 5.V. прошлого года — “Слово о словах”⁵ ). Правда, кроме всяческой муры-мурецкой и двух речей (ХХII съезд и Пушкинская), я еще закончил так ли сяк “Теркина на том свете”, но это вещь в себе. И надолго ли? И то ли это самое, что я должен явить “urbi et orbi”** сегодня. Нет сомнений, во многом то, но и какое<-то> “устаревание” этой вещи неизбежно. —

А где моя проза? А где намечавшаяся к пленуму статья о “великой лит[ерату]ре”? Лирика? — день за днем, неделя за неделей, за “неотложкой” и праховой суетой, за отбытием возрастающих обязанностей и обязательств. Уже кажется, никому не нужно, чтобы я писал свое “художественное”, а чтобы только “выступал”, “откликался” и т.п. Но “не забыть” Гроссмана — одно, но и себя нельзя забывать, т.е. упускать годы.

Вести записи в периоды хотя бы и вынужденного неписания трудно и нудно. Единств[енный] смысл их в рабочем упорядочении мыслей и т.п. А так — за бортом все равно остается почти все самое большое, самое занимающее душу.

Еще был деп[утатский] прием — галерея просителей, Москва подноготная, ужасная⁶ .

“Резервная армия беспартийных, бесприютных, сорванных с места, с земли — куда ни приткнуться (но лучше всего в Москву и большие города)”.

28.V.63. Москва. <Вклейка>.

Я пишу эти строки о Михаиле Светлове, не сделав предварительно ни одной закладки в его книгах, не выписав цитат, не разыскивая статей и рецензий, в разное время посвященных его поэзии, — словом, без всякой подготовки. Я имею в виду того Светлова, который всегда при мне и во мне, как один из моих любимейших современных поэтов, как часть моего эстетического бытия, моих давнишних и неизменных привязанностей в поэзии.

В самом деле, разве я не мог бы и вдалеке от книжных полок, без всякого посредства печатной страницы, назвать все его лучшие стихи, от “Гренады” и “Рабфаковки” — до самых последних, возобновить в памяти многие и многие строфы и строки из них, вспомнить восторженную статью Н.Н. Асеева по поводу его “Первой книги” 28 года¹ , — книги, сразу выделившей Светлова из ряда комсомольских поэтов его поколения, среди которых было и такое незаурядное поэтическое имя, как М. Голодный. Нынешним молодым читателям, может быть, даже трудно представить…

С последней записи было:

1. Передовая “Правды” от 19.V² .

2. Чествование И.А. Саца и последствия³ .

3. Обдумывание среди дел и всяческого напряжения статейки о М. Светлове, — отказался от нее (мил, но мал, поэзия его сама себе отказала во многом; ошибка его в том, что он почитал за верх мудрости условно-шутейное отношение к жизни), передав в статейку З[иновия] Паперного кое-что из того, что набежало на ум⁴ .

4. Тяжба по поводу Камю. Вопрос предрешен в отрицат[ельном] смысле, может быть, еще тогда, когда я уходил от Л[еонида] Ф[едоровича] с его словами: “Пусть Черноуцан разберется”. Черноуц[ан] — бедный — вьется и бьется из лучших чувств: не печатать. Так одно за другим⁵ .

5. Очередная гадость “Известий”: обещали, зазывая “в гости”, целиком перепечатать передовую № 4, дать целую полосу, ан — глядь — то же безобразие⁶ . Звонил вчера Аджубею: прошу вас учесть, что такие вещи исключают возможность каких-либо взаимоотношений. — Я учту, — сказал он, — и все.

Очень верные слова А.С. Берзер (в связи с ознакомлением с наследием Эм[мануила] Казакевича — эпопея 240 п[ечатных] л[истов] — о том, что, когда у человека есть что сказать, он пишет 2,3 листа, как Солженицын, а когда нечего, а только страсть авторства, тогда пишутся эпопеи в нескольких книгах⁷ . Очень верно для многих случаев, в т<ом> ч<исле> и бедного Фоменко, который сам взял на себя эту обузу — 2-ю книгу — и ничего, видимо, не выходит,⁸ потому что он, м[ежду] пр[очим], не Елизар Мальцев и т.п⁸ .

Новый рассказ Солженицына — сила.¹⁰ Того, что там на 1? листах, хватило бы на “острый, проблемный” роман типа Г. Николаевой¹¹ .

И за самое ребро, и абсолютно по-партийному, если вам угодно, и еще одной стороной повернулся талант, касаясь одной из самых важных “проблем жизни”.

Нет, нет, не обязательно писать эпопеи, даже не нужно, бог с ними, лишь бы писать дело.

В. 30.V. Москва.

День отъезда в Италию¹ . Затея вернуться морем, оказывается, довольно сложна, — скорее всего, не выйдет. Это обесцвечивает поездку, тем более что вчера Сурков и Рюриков дали понять, что “еще с вас хватит”…

8.VII.

Итальянские и дагестанские¹ впечатления календарно записаны в блокнотцах — дойдет вряд ли до них очередь. А между ними — пленум² , пережитый мною на даче в состоянии хрипоты и пр. Но нет худа без добра, как стало потом ясно.

В пятницу передал Вл[адимиру] Сем[енови]чу “Т[еркина] на т[ом] св[ете]”. В субботу он позвонил: “Поздравляю”, “очень сильно”, “читать одно наслаждение”, “в сущности, это новая вещь” и т.п. Сегодня звоню я и иду выслушивать “отдельные замечания”. — Вряд ли когда стоял так вопрос в смысле всей дальнейшей л[итературной] судьбы. — Стоял! И не один раз: “Муравия”, “Теркин”, “Дом у дороги”, “Дали” — всякий раз было так: или—или.

Но в данном случае дело связано с дальнейшим моим пребыванием на посту или уходом с такового (хотя Валя и говорит, что при всех обстоятельствах я должен оставаться. Она не знает в конкретике, каковы бывают “все обстоятельства”).

А если — победа? — Вчера весь день и всю ночь был в состоянии не то счастья, не то тревоги, работал на участке — косил, подчищал дубы, выкорчевывал внизу ср[еднего] сада голенастую яблоню и порубил на дрова сучья, а ствол оставил до пилы.

1.VIII.63.

День отъезда в Ленинград, где мне делать, пожалуй что, и нечего, если учитывать присутствие Ив[ана] Ив[анови]ча и т.п¹ .

Последняя встреча с Л[еонидом] Ф[едоровичем];

— Ну, когда же будет, что за “Далями”?

— Будет, есть. — Говорю напрямоту о “Теркине на том свете”.

— Нельзя ли почитать? (Больше, по-видимому, из вежливости).

— Так и так, объясняю, что первому — в этом духе и смысле — я хочу дать Н[иките] С[ергеевичу], который и т.д.

Черноуцан: — Не было бы худа, посоветуйтесь с Вл[адимиром] Сем[енови]чем.

Вл[адимир] Сем[енович]: — Ничего, правильно. Вещь-то загубить эту очень легко, что и не поправить после.

Сегодняшний разговор (по телефону) с Вл[адимиром] С[еменовичем].

— Я докладывал. Охота большая, но времени нет совсем. Да и настроение (для прослушивания вещи) нужно подходящее. Ясность? Во всяком случае — вся недолга.

12.VIII.

Накануне отъезда в Пицунду. — Ленинградские дни, при всем при том не были вовсе пустыми¹ . Что-то еще понял, ухватил, еще больше почувствовал глупость наших радетелей и т.п.

Сегодня приехал с дачи — звонок С[офьи] Х[анановны]: — звонил Л[ебеде]в, просил непременно позвонить.

— Так вот я докладывал Н[иките] С[ергеевичу] (2-й раз? Во всяком случае — уже когда тот был в Пицунде). — А он отдыхал в этом году? А то, может быть, мы бы здесь и встретились?.. Ну, а тут сама судьба…

— Я все захватил. Не скрою, искра надежды и т.д.

— Да, вот именно…

Словом, еду, т.е. лечу. Не будь этой “искры”, ехал бы без всякой охоты.

Сейчас только что напотелся на вечере “европейцев” в ЦДЛ. Читал первым. Опять то же: “Нет, жизнь меня не обделила…”

18.VIII.Внуково.

Сегодня по крайней мере 5 мил[лионов] человек читают мою вещь, известную некоторому кругу читателей с 54-го г. и до последнего дня (вчерашнего) не называвшуюся по ее заглавию, даже после двух строк в сообщении о приеме Н.С. Хрущевым “европейских” писателей: “С большим интересом участники прослушали новую поэму А.Т. Твардовского, прочитанную автором”¹ .

Появление ее даже подготовленным к этому людям представляется невероятным, исключительным, не укладывающимся ни в какой ряд после совещаний и пленума² . — Третьего дня В. Некрасов исключен из партии одним из киевских райкомов. М.б., появись “Теркин” днем раньше, этого не случилось бы. Впрочем, у нас все возможно и все необязательно. — “Известия”, столько гадившие “Н[овому] Миру”, затравившие Некрасова, вчера “с любезного разрешения редакции журнала” публикуют эту поэму. — Цензор С.П. Оветисян — сперва от себя лично, затем от имени б[ывшего] глав. цензора, ныне пред[седателя] ком[ите]та по делам печати Романова, слезно просил меня опустить “одно слово”³ , в то же время держа “на разрешении вопроса” “Театр[альный] роман” Булгакова по соображениям, глупым до дикости⁴ .

Трудно еще представить, во что мне, журналу обойдется это словечко. Но уж получили! “Над нами же все будут смеяться”. Я забыл, что только что говорил о безотносительности этих строк насчет цензуры к ним, ныне действующим представителям этого ордена: “Ах, уж столько от вас плакано, что не грех немного и посмеяться”. — “Да ведь цензуры в нашей стране нет, А. Т.” — “Тем более, зачем же вам брать на свой счет то, что относится к “загробным” установлениям? Почему редактор “Известий” не взял на свой счет все, что там есть о “редакторе”. — “Да ведь там об одном лице, а тут о целой системе”.

Бедняга не заметил, что пользуется словом, уже подорванным, уже несерьезным после прокатки его в тексте поэмы с большой буквы. Впрочем, я слукавил под конец и сказал на всякий случай, что и хотел бы, м.б., но не могу ничего тронуть в поэме после чтения “где и перед кем — вы знаете”. — “Но ведь были же замечания у Н[икиты] С[ергеевича]?” — “Были по одной строфе, и они мною учтены.”

Случилось так, что набирал (для ж[урна]ла) поэму тот же линотипист, который набирал ее 9 лет назад в первом варианте.

Все это событие укладывается в несколько решающих часов и похоже на цепь случайностей, счастливых совпадений. — В самолете еще я подбросил мыслишку В[ладимиру] С[еменовичу], что читать мог бы и в присутствии коллег — русских писателей, прибывающих с “европейцами” для встречи. В Адлере мы сели завтракать в Доме творчества Литфонда, а В[ладимир] С[еменович] поехал сразу в Пицунду, чтобы встречать нас там.

Приезд. — Отсутствие “предбанника”, где можно было бы переменить рубашку, как предполагалось. — Заезд в ворота, мимо которых я ходил, прогуливаясь в Пицунде в прошлом году, когда сидел там на даче Мжаванадзе за “Теркиным”. — Встреча, осмотр “хаты” (веранда, спортзал, бассейн морской воды, где Н[икита] С[ергеевич], обходя его, нажал некую кнопку, и вслед двинулась из стены дома стеклянная штора, говорят, 80 м в длину — это на случай дурной погоды). Официальная часть встречи в спортзале, где вдруг появился Аджубей в зебровой безрукавке и его бледная Рада. Речь Н[икиты] С[ергеевича] в духе “классовой борьбы”, “идеологического несосуществования” и т.п. Он представлял себе дело не иначе как так, что перед ним соц[иалистические] писатели и писатели буржуазные, “слуги капитала”. Но все ничего. “Мы с вами пообедаем”, — это раза 3–4. — Купанье в чудном, изумрудном, сразу глубоком, очень чистом море. — Только хвойца этих реликтовых пицундинских сосен виднелась на воде у берега. — Обед в другом помещении в 300 м от дачи Н[икиты] С[ергеевича], по-видимому, cпециального назначения для приемов. — В ходе обеда В[ладимир] С[еменович] (раньше он только сказал, что чтение состоится сегодня, когда проводят иностранных гостей) подошел с новым предложением: не читать ли мне уж и в присутствии гостей (англичане и итальянцы уже простились)? Я, конечно, согласился. Вскоре Н[икита] С[ергеевич] объявил меня: “поэксплуатируем”. — Чтение было хорошее⁵ , Н[икита] С[ергеевич] почти все время улыбался, иногда даже смеялся тихо, по-стариковски (этот смех у него я знаю — очень приятный, простодушный и даже чем-то трогательный). В середине чтения примерно я попросил разрешения сделать две затяжки. — “Конечно, конечно”, хотя никто, кажется, кроме Шолохова и меня, сидевшего с ним, (до чтения) на самом конце стола, не курил. Дочитывал в поту от волнения и от взятого темпа, несколько напряженного, — увидел потом, что мятая моя дорожная, накануне еще ношенная весь день рубашка — светло-синяя — на груди потемнела — была мокра. — Кончил, раздались аплодисменты. Н[икита] С[ергеевич] встал, протянул мне руку: “Поздравляю. Спасибо”. Тут пошли было некоторые реплики похвалы, но Сурков быстро сообразил, что “обсуждение” не должно быть, и предложил тост за необычный факт прослушивания главой великого государства в присутствии литераторов, в том числе иностранных, нового произведения отечественного поэта!⁶ Потом я, решительно не принимавший ничего за столом (как и накануне), попросил у Н[икиты] С[ергеевича] разрешения (это было довольно смело) “промочить горло”. Он пододвинул мне коньяк, я налил. “Налейте и мне, — сказал он, — пока врача вблизи нету”. Когда я наливал ему, рука так позорно дрожала, что это многие заметили, но, конечно, это могло быть отнесено только за счет волнения. — И, собственно, дело совершилося, — подошел Аджубей с конкретными предложениями, посулами соблюдения всех необходимых условий и т.п. Там же он сказал мне, что хочет написать “врез”. Я сказал: Нужно ли? — Нужно, говорит, вы потом посмотрите, — не захотите — не надо. Но теперь я, несмотря на все, соображаю, что надо, хотя написано плохо — фразисто и извилисто⁷ . На дорогу он пытался мне дать бутылку коньяку со стола, но я не принял, кстати, неначатой бутылки и не оказалось, как заявил позванный им “служитель”. Кстати, мне особое удовольствие доставили восторженные лица “служителей” и охраны, тянувшиеся из проема, откуда носили блюда во время чтения. — Обратная дорога, Сочи, купанье перед ужином в другом уже, городском море с запашком канализации, с дрянного каменистого берега при малом шторме, ужин с Сартрами⁸ и Сурковым, умеренная выпивка. Утром 14.VIII купанье в 6 ч. в компании И.Ф. Огородниковой⁸ , чай (слава богу, я удержался от предложенных водки или коньяка). —

На аэродроме — огорчение, привезенное в последнюю минуту Лебедевым: Н[икита] С[ергеевич] хочет прочесть глазами. Там насчет “большинства” и “меньшинства”. Он говорит: “чтобы нам его (меня) не подводить”. — Рукопись летит в Москву, с тем чтобы ей завтра, т.е. уже только 15-го, отправиться с курьером в Пицунду. —

Встреча во Внукове — Драчинский с Мишей Хитровым¹⁰ . — Объяснения. — Вечером приезд на дачу Лукина из “Правды” — объяснения. “Я, собственно, уже не заведую этой вещью, она уже не моя, мое дело сделано” и т.п.

Утро 16.VIII — приезд на дачу Драчинского с тем же Мишей: “Аджубей звонил — полное добро на публикацию поэмы, просьба подумать насчет “большинства” и “меньшинства” 1 1 . — Передача рукописи Др[ачинско]му с условием помочь 8-му № “Н.М.” в выходе. Деп[утатский] — прием, обычный стыд и мука. — 17.VIII. — чтение привезенных тем же Мишей накануне полос. — Днем в редакции — сверка нашего набора, сделанного в ночь, с известинским. — Выход “Известий” с “Теркиным на том свете”. Две бутылки шампанского — я, Закс, Софья Ханановна, корректорши и Миша.

Иду спасать уборную, подвешивать ее над обрушившимися краями ямы — сложная и увлекательная техническая задача. — Сосед Канюшкин, которого еле спровадил, презентовав ему № “Изв[естий]”.

19.VIII.63. Внуково.

Конечно, черта, за которой либо должно быть что-нибудь серьезное, либо — как это чаще бывает — спуск (воспоминания, поучения, самоповторения), а то и вовсе одно “представительство”, переход в “бывшие писатели” (по Щедрину). Так или иначе — некоторое чувство освобождения, удовлетворение исполненным, доведенным до реальности “делом”. Недаром одной из побудительных причин к “проталкиванию вопроса” была неравномерность объема двух томов нового издания поэм в Гослите; видя, что дело может затянуться или вовсе отложиться до пребудущих времен, уговорил Косолапова сшить два тома в один (“Поэмы в одном томе”). Теперь бы — либо опять расшить на два тома, подключив ко 2-му этого “Теркина”, либо даже подключить его к однотомнику, т.к. без этой вещи он уже не собрание моих поэм. Покупатель: “А “Теркин на том свете” здесь есть?” — Нет. — “А-а”!

Совершенно ясно, что эта вещь — прямое продолжение и того Теркина и Далей, работа над которыми отодвинула этого Теркина, хотя, в сущности, смыкалась кое-где с ней (“фронт и тыл”).

Вчера вдруг отметил, что совершенно непроизвольно получилось:

Автор пусть его стареет,

Пусть не старится герой

— против:

И как будто постарели

Сразу оба мы с тобой¹ .

Там мы еще вместе, а здесь уже как бы врозь. Это хорошо, хотя и весьма грустно, бесповоротно.

Еще должно быть, помимо, конечно, отдельного издания, издание Теркиных под одной крышкой. На переплете “Василий Теркин”, на титуле — оба² .

Только сегодня прошла опухоль на ноге от укуса осы 14.VIII. Вечером, после которого я пережил, пожалуй, впервые чувство непосредственного страха — “оно”? Но не сильно струсил, только своим видом (внезапно набегающая отечность и т.п.) перепугал Машу с Олей. Оказывается, это моя злосчастная “аллергичность”, — был отек легких, и я задыхался, от этого и сердце, так сказала на другой день Л[идия] Дм[итриев]на. —

Смоленск? Сейчас или на торжества, когда нужно будет играть роль “знатного земляка”, в ряду с такими экспонатами, и ради этого спешить к 29-му из Болгарии, где решили отдохнуть³ . —

22.VIII.Внуково.

Вчерашний день провел здесь за чтением Евг[ения] Герасимова (ох, жидковато!), Ковтуна¹ , предавался и творческому сну. Ни в какие усадебные хлопоты и работы не тянуло. Внизу идет углубление и очистка нашего злосчастного прудика, который обещает быть водоемом со спортивно-отдыхательными добавлениями, словом, сулит мне под боком базар, шум, мат, бутылки через мой штакетник, громкое обсуждение моих заслуг и недостатков, т.е. все то, что уже отчасти накатано при наличии этого водоема до спуска его в связи с прокладкой водопроводной линии, от которой, кстати, вряд ли дождаться толка: халтура!

Опять мысли о необходимости “бежать”, но и трезвое понимание, что бежать некуда, кроме Пахры с ее начислениями, и что при любом решении остается еще вопрос, куда девать Внуково. — Нет, не те времена (не говоря уже о том, что не тот возраст), чтобы предпринимать что-нибудь житейское, требующее длительных хлопот, забот, отвлечения от запущенного своего главного “хозяйства”. И вместе с тем — эти прутики моей посадки, ставшие деревьями, дубы, которые заметно стали толще в обхвате с тех пор, как здесь затеялось все это, принесшее так мало действительного отдыха, удобств для работы и столько одуряющих и унизительных порой забот, хлопот, отвлечения. — Жить тем минимумом житейских условий, какие пока что сложились, не рыпаться: никогда, м.б., всемирные осложнения не относились так непосредственно к личным житейским намерениям, планам, усилиям.²

“Теркин” глухо (еще только 6 или 7 телеграмм, первые письмишки, изустные свидетельства о “звонких чтениях” газеты, сохранившейся с субботы, в поездах, учреждениях) вступает в свою гласную жизнь, все более уходя из меня и от меня.

Действительно, черта. Необходимо поскорее вплетаться в новую затею, чтобы эта черта — не стала слишком знаменательной, возрастной. Нехитрое дело начать подведение итогов и т.п. Нет, дальше, дальше — есть о чем болеть и есть о чем писать. —

Смоленск. Утром на прогулке обдумывал речь на предстоящих торжествах 1100-летия города. —

М[осква]. 4.XI.63.

Более чем полуторамесячный перерыв в моем бортовом журнале, — обычно это свидетельство о том, что утлое мое судно теряло управление, бушевали штормы, команда лежала в лежку и т.п. Отчасти было и это, но, гл[авным] обр[азом], некая бездарность в проведении отпуска. Куда он ушел? — Две недели — Болгария, из них 6 дней того, что можно назвать отдыхом, — купанье, гулянье, сон с открытым на море окном, а море в двух шагах. Но и эти дни как-то без удовольствия — не мог привыкнуть к полуголым старикам и старухам, толстякам и скелетам (большею частью — немцы) в ресторане, в кафе, на прогулке. Приятен был адмирал (Иван Добрев), но от него исходил слишком явный и грустный дух глубокого пьяницы, которому не миновать катастрофы, м.б., более бесповоротной беды, чем те, что он уже испытывал. Хорош, терпелив был милый и умный Теню (Стоянов), но он очень удручал меня своими расчетами в ресторанах, это нахлебничество угнетало меня, хотя по условиям я был гость, но одно дело бесплатная путевка, как могли бы они сделать, другое — кормежка с рук, ожидание счетов Союзу писателей и вся эта канитель. — Дорога туда и обратно — 4 суток. Л.Е. Кербель с Татьяной Мих[айловной] — Машины покупки (получил я там отовсюду не менее 1000 левов).

Поездка в Смоленск была неудачной. Глупый праздник, грустная обстановка, Павел с его “Сетью”¹ , очень постаревшая и очень невеселая мама, — срыв, коего так не хотелось. — Потери после Смоленска, — Лидия Дмитриевна, дошло, по-видимому, и до “верха” (Вл[адимир] Сем[енович] при встрече деликатно, исподволь: отдохнуть в Барвихе, ведь вам предстоит такая трудная поездка). — Зубы. Деваться было некуда, и вот уже завтра в 6 ч. получу госзубы (верхние передние) вместо своих частнособственнических. Не болевые ощущения, о которых обычно говорят с преувеличением, а какой-то глупый стыд и глупая грусть: вот уж, мол, тех зубов, которыми я с детства кусал хлеб, морковь, яблоки, орехи, грыз кости их — самых заметных нет, а вместо них то, что и название имеет отталкивающее: протез. —

“Теркин на том свете” — нет, это не то, что было с окончанием “Далей”, где вслед за появлением глав в “Правде” все уже пошло своим ходом, хотя в почте было достаточно всякого. Здесь и по напечатании вещи и официальном оповещении о ней в сообщении о встрече в Пицунде, и при всех дарах почты (правда, и она разная — на 15–20% резко отрицательная или просто глупа)² , сопротивление ей имеет куда более активный характер. “Октябрь” 2-й раз открыто поправляет Н[икиту] С[ергееви]ча,³ “Известия” возражают, но как-то надвое⁴ ; книжку “Сов. писа” цензура уже 2 недели “читает”, хотя ясно же, что она там ничего не вычитает⁵ . Это, конечно, уже “личная” месть цензуры, которую она обрушила в первую очередь на журнал (донос по 10-й книжке, отклоненной на Старой пл[ощади]⁶ , прицепки, помехи, укусы при всякой малой возможности).

Действительно, вроде того шведа, который пишет, что еще неизвестно, чем эта история (с “Т[еркиным] на т[ом] св[ете]”) кончится. Иногда мне бывает не то, что страшно, но тоскливо.

Правда, вещь оказалась сложноватой, лишенной того общепобедительного качества, каким был наделен старый “Теркин”, но как же ей было быть несложной и как ей было не возбудить “мертвецов”. —

6.XI.63. М[осква].

Кануны больших праздников располагают к подведению некоих итогов, к оглядке назад. В этом году ничего, почти ни строчки, не было написано, кроме окончания “Теркина на том свете”, этой моей “потаенной” работы, о возобновлении и доведении которой в иные годы, казалось, не могло быть и речи. Она числилась за мной, как давний грех, искупленный, непоминаемый, но годный и для напоминания при особом случае. Кроме того, после прошлогоднего разговора об этой вещи с Н[икитой] С[ергеевичем], позволившего мне с переменными приливами надежды и полного неверия в возможность ее опубликования, наступило полугодие Совещаний, атак на “Н.М.” и проч., что, казалось бы, начисто исключало всякую тень надежды. Но после подведшего черту под Совещаниями Пленума автор вдруг построил себе такую “концепцию”, с коей и пошел к Вл[адимиру] Сем[еновичу], и , м[ежду] пр[очим], вкратце изложил ее при встрече с Л[еонидом] Ф[едоровичем]], что, мол, самое время теперь, после Пленума, ее и печатать, прямая выгода. Понято это было одним Вл[адимиром] Сем[енови]чем, который, слава ему, отлично знал, что по инстанциям его запускать нельзя, что ее “погубить ничего не стоит”. Потребовался еще порядочный срок терпения, выжидания, переменных настроений — вплоть до Пицунды.

С момента опубликования поэмы в “Известиях” начинается новый период, длящийся и поныне, период неполного торжества, как будто она опубликована только по недоразумению или недосмотру, или же так, в виде опыта, и ей еще нужно “легализоваться”. Похоже, что если и не позволено на нее обрушиваться критике, то только из соображений (неписаных) приглушения ее. Это “сверху”, и это очевидно и недвусмысленно. Молчание газет, торможение с изданием (с 21.Х книжка лежит в той самой Цензуре, которой посвящены в ней известные строки).

А “снизу” тоже все неоднородно и сложно. Конечно, подавляющее количество писем благодарственных, сочувственных, оценивающих вещь прямым положительным образом. Но вместе с тем и недоумения, и возражения, и протесты, и бог весть что.

Почему “тот свет”, зачем “темнить”, говори прямо про этот? — М.б., действительно за годы от первого до нынешнего варианта так все накопилось и накалилось, что уже вся эта условность кажется лишней, уводящей от прямой сути дела. М.б., должна была бы явиться вещь более “прямая” — на всем том, что накипело. Но продолжаю думать, что и такая “условная”, м.б., уже в чем-то запоздавшая вещь имеет смысл открытия возможности говорить о том, о чем не принято было говорить издавна. —

Словом, главный “итог” — продвижение вперед, удержание принципиальных позиций мною и журналом. Мы, т.е. я и ж[урна]л, до того вклинились куда-то с недостаточными силами, что уже и обратного пути нет, и продвигаться страшно трудно. — Еще один гнусный опус Кочетова (“Октябрь” № 11, ответ “Известиям”)¹ .

25.ХI. Барвиха.

Третий день здесь. Еще ни врачей, ни горшков, ни уток — ничего, т.к. приехал накануне выходного дня. Комната 21 в первом этаже, непрерывный машинный шум компрессора (отопление). Плохой сон обе ночи. Временами сквернейшее состояние духа, — пожалуй, никогда еще здесь не было так тоскливо. Уже столько здесь прошлого, столько памятных теней с того первого моего заезда в 50 году, когда все было в новинку.

В пятницу — Маршак с Лакшиным, радио о Кеннеди. Маша: ранен, Оля:следом — скончался.¹ Стрелка большого времени дернулась и перескочила на некое новое деление (зарубку). — Сегодняшнее сообщение об Освальде — это уже нечто от детектива, от гангстерского фильма и чем-то нарушает величавую трагичность конца Кеннеди: тот же госпиталь и т.д. — Господи, буди милостив нам, грешным. Еще черт знает что и как может развернуться в мире.

— Я приехал сюда на этот раз без внутренней необходимости рывка, напряжения, как это было при работе над “Далями” или “Т[еркиным] на том свете”. Этого, покамест, не может быть, и, м.б., от этого я такой полусонный и слабодушный. Годики! Пора привыкать и соразмеряться с ними. — Будем потихоньку-полегоньку входить в свое запущенное хозяйство, на “крутой подъем” которого я не могу рассчитывать немедленно.

26.ХI. Б[арви]ха.

Приехал сюда с моим портативным Пушкиным, имея в виду просмотреть его заметку о Джоне Тенноре, книгу которого (первое полное издание на русском) недавно прочел.¹ Так случилось, что это вошло в круг мыслей об Америке в связи с убийством Кеннеди.

Замечательно, что Пушкин не только увидел и почувствовал трагедию Д. Теннора, возвратившегося в мир белых с более высокими, чем у них, нравственными и этическими понятиями, но заканчивает свой обзор грустными выводами о постепенном вхождении Теннора в колею благополучного янки: выгодно проданная книга записок, судебный процесс с родней за часть наследства — нескольких негров, которыми этот сын лесной индейской вольницы должен будет распоряжаться в соответствии с правами хозяина. —

Среди отдыхающих — уезжающий сегодня Л. Кудреватых² , странноватый человек, которого я знаю с войны по выпивке в разные времена, первый муж Верки Горбилевой, нынешней жены Кочетова,<…>

Рассказал мне о своем странном браке и разрыве с ней — все как-то не всерьез, как-то попутно с разными развлечениями журналистской молодости. Сын от первой жены его, умершей от туберкулеза горла, оставшийся без надзора в годы войны, пошел и пошел по преступной стезе, и ныне (ему уже лет 37) о нем уже нет никаких сведений, — последний срок у него был 15 лет каторги. Когда они виделись предпоследний раз, сын жил у него с неделю. Было уже ясно, что он целиком во власти “романтики” того мира, с воодушевлением рассказывает о выдающихся “законниках”, лидерах преступного братства и т.п. А в последний раз — заехал в “Правду”, вызвал отца по телефону из “Огонька” вниз, попросил 200 руб. Был с какой-то женщиной. “Ну что же, думаешь ты как-нибудь становиться на путь?” — “Поздно об этом говорить”. — Дал ему деньги (при себе не было, одолжил в редакции) и больше уже его не видел. Но еще было 2–3 письма из разных мест заключения — без просьб о помощи, просто так. — “Я вычеркнул его из своей отцовской памяти. Теперь у меня, слава богу, все хорошо в смысле семьи, я сосредоточен на нынешнем сыне — ему уже 13 лет, нужно внимание, забота.”

Отдыхает здесь на правах персонального пенсионера маленький лысый почти до затылка человек с помятым бритым старческим личком, на котором, однако, как и в форме маленькой, вытянутой назад и вверх головы и поваленного почти плашмя от бровей лба, проступает сходство с младенцем и мартышкой. Нижняя часть лица более всего определяет это второе сходство — тяжеловатая, выдвинутая вперед. Голос неожиданно низкий, с небольшой хрипотцой. Походка старческая, мелкими шажками, почти без отрыва ступней движком — шмыг-шмыг-шмыг… Зад осаженный, сбитый кверху, как это бывает у стариков. Это — всего десяток лет тому назад — владыка полумира, человек, который, как рассказывают, со многими из тех, чьи портреты вывешивались по красным дням и чьи имена составляли неизменную “обойму” руководителей, здоровался двумя пальцами, не вставая с места. Это А.Н. Поскребышев, многолетний первый помощник И.В. Сталина, член ЦК в последние годы этой своей службы, генерал-лейтенант. Я помню, как его выводили из состава ЦК, кажется, на сентябрьском пленуме. Имя его в аппаратных (высоких) кругах звучало как знак высшей власти, решающей инстанции. Такому-то позвонил Поскребышев — означало, что позвонил почти что Сталин, собственно Сталин, вещающий плотью его голоса. Вспоминаю, как я имел наивность и отчаянную решимость позвонить ему по вертушке с просьбой о передаче И[осифу] В[иссарионовичу] рукописи романа Гроссмана³ на прочтение, где была (навязанная автору нами) глава о Сталине, а это было уже время, когда ничего о Ст[али]не без него не было возможно в печати.

“Да. Ну? Нет.” — слышались в телефоне односложные низкие, но такие тихие-тихие отзвуки его голоса, голоса знающих, что их должны слушать и слышать. В этом голосе была и величественная, запредельная усталость, и даже скорбь, и законное, само собой разумеющееся полувнимание (меньше того!) человека, который занят чем-то несравненно более значительным и серьезным, чем то, о чем ты ему “вякаешь”. Помнится, он не отказал прямо, но сказал, что лучше отдать “аппарату”, — вообще, это особая история.

И вот этот единственный в мире человек, который мог бы и должен бы явиться куда более интересным для современного мира Эккерманом, чем гетевский Эккерман⁴ , который мог бы написать великую книгу и с уходом которого исчезнет навсегда многое-многое из того, что еще, м.б., столетия будет интересовать историков, политиков, художников и т.п.

Этот человек ходит в столовую, принимает процедурки, играет в домино, смотрит плохие фильмишки в кино, словом, “отдыхает” здесь, как все старички-пенсионеры, и как бы это даже не он, не тот А.Н. Поскребышев, ближайший Сталину человек, его ключник и адъютант, и, м.б., дядька, и раб, и страж, и советчик, и наперсник его тайного тайных. Высшая школа умения держать язык за зубами, не помнить того, что не следует, школа личного отсутствия в том, к чему имеешь (имел) непосредственное касательство, и полная свобода от обязательств перед историей (“Это не я — это партия в моем ничтожном естестве была на моем месте, и выполняла свою задачу, и могла избрать для этой цели чье-нибудь другое, столь же ничтожное, естество”). Пытаться к нему подступиться с разговором на тему о его исключительных, единственных возможностях и единственном в своем роде долге — дело безнадежное. “Что вы, что вы, зачем это? Ни к чему, да я и не знаю ничего”, — затрепыхался он в ответ на прямую постановку вопроса Леонидом Кудреватых (по словам последнего). И даже будто бы сказал: “Я боюсь”. Но дело не в страхе, хотя, конечно, страх над ним денный и нощный не может не висеть, а в том, пожалуй, что, как говорит Кудреватых, он вблизи производит впечатление прежде всего человека не только малообразованного, неначитанного, но просто недалекого и почти малограмотного. Таков этот полубезвестный, но могущественный временщик, выходец из дер[евни] Сопляки. (Забавный эпизод, связ[анный] с этим — по Кудреватых.)

28.ХI.63. Б[арви]ха.

Переселился вчера в эту, №57 (3 этаж) комнату, здесь действительно тихо, чуть слышен снотворный шум тепла в отопительной системе — вроде шума дождя (городского). Через комнату от меня (я в самом конце коридора) этот самый Поскребышев, который все не идет у меня из головы, вернее, не он, а все то необъятное, от которого он много лет имел ключи в единственном экземпляре. — Вчера флюс, с которым я, наверно, сюда и приехал и гулял, здесь начал меня потихоньку донимать (накануне спросили: очень болит? а то у врача очередь большая. — Да нет, конечно, не очень). Зубница (приезжая) сразу за дело — вспорола десну, вычистила, помазала и т.д. Пришел, болит, принял, кажется, анальгин, заснул, а тут и приехали мои замы.¹ Поговорили о № 1: худо, печатать нечего, все явственнее то, что давно уж наметилось: беллетристика доживает свой век, — она не может не быть фальшивой, когда у нас вымысла (“обобщения”) боятся больше, чем факта с именем и отчеством. Не может не быть фальшивой, поскольку представляет необозримые возможности конструирования действительности в заданном, избранном произвольно духе и плане. — Солженицын — не беллетристика, а Федин — она, и бедняга чувствует сам, что ничего уже не выдавить из этого пересохшего тюбика, — просит опубликовать его извинение перед читателями и редакцией.² —

Тем важнее было бы развитие мемуарно-очеркового жанра, фиксация того, что было или есть на самом деле, а не в наших представлениях, декретированных “свыше”. И художество никуда не уйдет, будь только правда на месте. Эти дни был воодушевлен (под влиянием отчасти пушкинских заметок) замыслом записать исторические (они уже таковы!) анекдоты о Сталине³ . Таких анекдотов я сам порядочно знаю от некоторых живых и покойных людей, являющихся персонажами этих произведений современного фольклора (Фадеев, Павленко, Засядько, Исаков⁴ , наконец — Хрущев и мн[огие] др[угие]). Но для этого нужен полный досуг, отстраненность от “текучки”. А вчера подумал: нет, не могу я бросить ж[урна]л, м.б., и потому, что уже вряд ли смог бы писать “в запас”, без прямого предназначения, необходимости подачи снарядов во время боя. И еще мне теперь несомненно, что если я доберусь наконец до своего “Пана Твардовского”, то это решительно не будет беллетристикой, построением тягучего романа-хроники со всяческими перекрестными линиями сюжетного чертежа, хотя именно этот жанр я читательски всегда очень любил, и в таком плане смутно обдумывал свою “главную книгу”.

Рассказывал Кудреватых: жили здесь два знаменитых председателя колхозов, —одного из них, Акима Васильевича Горшкова, я хорошо знаю, другой, кажется, Коротков, дважды герой и т.д. — Это особый разряд руководителей⁵ наших островных (в смысле успешного хозяйствования на общем фоне) колхозов. Без этих колхозов нельзя: о них пишутся книги и брошюры “опыта”, они принимают иностранных гостей-друзей или недругов, они ставятся в пример, они занимают трибуны бесчисленных кустовых и пр[очих] совещаний. Словом, нельзя, к тому же руководители их — люди большой популярности — живой и газетной. Такого председателя не только райком, но и обком снять, переместить не посмеет. Причем они очень немногочисленны, они редкость долголетия на посту (Горшков — с 1929 г.). Это своеобразные Шолоховы по “неприкасаемости”. — И вот эти два председателя в одно заявили здесь, что главное и решающее условие их успехов в том, что они никогда не выполняют, обходят, игнорируют “конкретные указания партии и прав[ительст]ва”. То е[сть] все, что имеет успех, что как-то оправдывает соврем[енные] формы сельскохозяйственного произв[одст]ва, — все это достигается только вопреки, а не благодаря… —

Я это давно знал, знал и на войне и в мирной жизни. Почему же мы не можем развязать повсеместно такую инициативу и самостоятельность? Почему же мы не можем поверить в народный разум, в неисчерпаемый запас талантов, положиться на них? Единственно потому, что некуда будет девать Снастиных, а с ними Софроновых, Кочетовых, имя же им легион. Куда девать этот легион, крепко сам себя любящий и связанный своей подлой круговой порукой!

“Хорошему председателю никакая кукуруза не страшна”, — брякнул некто с трибуны — со всей серьезностью и простодушием — в период самого остро-директивного навязывания этой панацейной культуры.

Беда вообще, когда суть дела усматривается в совершенно невинных пропашных или многолетних, в системе квадратно-гнездовой или иной, в торфо-перегнойных горшочках, — словом, в агротехнике, а не в политике, единственно способной развязать этот “тугой узел”.

Рассказывают, что проблема приемки имеющего прибыть из-за границы хлеба оказалась очень-очень непростой. Мы не имеем опыта со времен незапамятных в приемке такого рода грузов — хлеб мы лишь отгружали, отправляли, — ни складочных помещений такого рода, ни техники. — Военные порты получили задачу, новую и для них.

29.ХI.

Вчера лечащая (славная, скромная, немного даже припуганная) навязала мне “профессора” (фамилии она не назвала — для нее это звание превыше имени, оно само по себе как бы имя). Приятный, хоть и несколько самодовольный старикан с желтоватой бородкой. И сразу мягкие, глубоко обидные, унижающие формы вежливого насилия: усаживаю не я его в своей комнате, а он меня — на диванчике, лицом к свету, а сам в кресле, развернутом от стола. Тут же — лечащая, хотя явно разговор был рассчитан на этакую интимность, доверительность. И пошло по нотам: нет ли головных болей, страхов, тоски, неприятных ощущений в кончиках пальцев и т.п. Курение и от курения — к другому. “Сколько выпиваете зараз? Хмелеете быстрее, с меньшей дозы, чем прежде?” И все это при лечащей, которая, как при экзекуции, сидит, скорбно потупившись. И в довершение всего: “Как потенция? Я имею в виду то, что она непосредственно связана с вашей творческой активностью”. — Как я ни зарекался в ожидании этого посещения говорить как можно меньше, все же, когда лечащая, после моей шутки, вышла, разговорился несколько больше, чем следовало. Это уж в таких случаях начинается разговор с самим собой или перед тем “высшим судом”, который виноватые всегда имеют в виду. Расстались по-доброму, он даже успел мне сказать, что его сын или племянник написал мне ответ в стихах на нынешнего “Теркина” (то-то диво), а ушел, и меня так все это огорчило (“А здесь испытываете тягу?”) пообедал и уснул на том самом диванчике, который был мне только что “скамьей”. Не хотелось ничего обдумывать, ни оправдывать себя, ни самоутешаться. Потом сестра пришла с уколом (“Б-6”?), я ничего не понял, думал, что это предписанный мне пенициллин, а часов в 11 лег (пениц[иллин], само собой, был на ночь) и впервые здесь проспал без перерыва до 6 ч. Но и в этом есть что-то унизительное — почему бы не сказать мне, что и зачем. Впрочем, м.б., это ноксирон, о кот[ором] он говорил, что это снотворное не оставляет неприятных следов для головы. —

После этой записи разделся, лег, проспал сладко до 9 и проснулся свежим в первый раз здесь. Оказывается, это назначенная мне как лечение инъекция витамина “Б-6”.

В последние 10 лет, несмотря на репутацию пьющего (эка новость это у нас!) и 54 г. (снятие с “Нового Мира”, запрещение “Теркина на т[ом] св[ете]”), я, безусловно, мог достигнуть высших степеней в “системе” Союза писателей, т.е. оказаться во главе его. Во всяком случае, слухи относительно такой возможности были, а “возглавить Моск[овскую] организацию” мне предлагалось официально. Но меня всегда пугала все более определенно выступавшая представительская, непродуктивная сущность этой должности. Если бы это случилось, я бы, наверно, погиб, и ничего толком сделать бы не сумел, т.к. не обладал многими необходимыми для этой должности качествами Фадеева, суетной мобильностью Суркова и самобережением К.А. Федина (ни его старческим честолюбием), я бы неизвестно как бы вертелся и терзался там.

Я избрал для себя другую упряжку, т.е. “Н.М.”, в первый раз еще, пожалуй, и не вполне осознавая, что за роль и что за долг мне определится на этом месте, а во второй раз уже отчасти и предполагая. И получилось так, что нынче на этом КП я гораздо больше в реальности означаю, чем весь Секретариат Союза Писателей. Хвасть хлеба не даст, но это очевидный факт, что “Н.М.” — это не мои слова — журнал, единственный из всех, занимает такое серьезное место в жизни нашего общества, отмечен и выделен из всех далеко за пределами литературных кругов — читателем. Можно с уверенностью сказать, что помимо этого ж[урна]ла ничего мало-мальски стоящего не появилось в нашей литературе за последние годы. “В[округ] да о[коло]” Ф. Абрамова в “Неве” — случайность; кстати, в “Н.М.” очерк в таком именно виде не появился бы (предколхоза в пьяном забытьи принимает свое отчаянное решение о 30 процентах)¹ . Не говоря уже о критике и библиографии нашей, столько поставившей вещей на свое место. Не говоря о зарубежном внимании к ж[урна]лу, — не обязательно дурном, чующим “жареного”, но и самом добром. Наконец, два таких рывка, как “Ив[ан] Денисович” (и Солженицын вообще) и “Теркин на т[ом] св[ете]”, ударная сила которых еще действует и будет действовать впредь, и ничем ее — даже фигурой умолчания — не прекратить, не снять. — Все лучшее в соврем[енной] литературе идет к нам, тянется за нами, несмотря (а м.б., и благодаря) на все атаки со стороны “бешеных” и попустительство (да и только ли попустительство!) со стороны идеологических верхов, на стремление “оторвать Твардовского от “Н.М.”. Более того, эти “верхи” не против были бы не только отпустить меня “по собственному желанию”, но и попросту отстранить от руководства журналом, но не делают этого, затаив на журнал и меня лично великую нелюбовь и опасения, — ждут часа! — Ж[урна]л размежевал реальные силы литературы, провел дифференциацию их на глазах у большого читателя, при его очевидном преобладающем сочувствии. Далеко не плохая картина реальной литературной борьбы, осложненной недоброжелательством “верхов” (не самых верхних!), демагогией, приемами беззастенчивой лжи, доносничества и т.п. со стороны темных сил литературы. Есть из чего хлопотать, претерпевать многие гнусности, тяготы, огорчения. (Нет мне ничего противнее, как слышать от иных доброжелателей моих слова о том, что, мол, зачем вам возиться еще с журналом, ведь у вас все есть — положение, деньги, известность, — вас, мол, пальцем тронуть нельзя вне журнала. Неужели, дескать, это червь тщеславия, желание “руководить”? и т.п.) За всем тем я отлично понимаю, что ж[урна]л далеко не соответствует такой высокой оценке — в нем видят более того, что в нем, покамест, есть — от великого желания иметь в его лице то, чего еще нет.

1.ХII.63. Б[арви]ха.

Прошла неделя — cамая канительная и непродуктивная здесь, как обычно. — Сегодня приезжает Кондратович <c> Залыгиным, будет разговор о повести последнего после вторичного и внимательнейшего ее прочтения.¹

Из языково-стилевой трясины крестьянствующей манеры изъяснения (полное отсутствие авторской речи) ему уже, конечно, не выбраться. Но тогда уж играть все до конца в этом духе, исключая крайности областнических речений и стилизации мужицких “внутренних монологов”.

Как можно написать вещь о 30-м годе в сибирской деревне, обойдясь без имени Сталина не только в речах и репликах на собраниях, но и в задушевных беседах мужиков один на один, в бесконечных внутренних монологах и даже диалогах крестьянской души!²

Очень грустно, что автор не понимает, влекомый уже, наверно, другими замыслами, что важнее, значительнее этой темы он не обретет нигде, ни в чем и что если эту вещь он не “доведет до ума”, то и никакую другую он не доведет. А ясно, что он не захочет идти до дна, рисковать написать вещь, которая, м.б., не будет напечатана. Того внутреннего высоко<го> обязательств<а>, что у Солженицына, у него не найдется, хотя внешнее (в языке, в письме, в рассмотрении всего глазами Степана Чаузова и осмыслении умом Чаузова всего происходящего) он ухватил в “Иване Денисовиче”.

“…ленинский план кооперации.

— План-то есть, да Ленина нет”.

— Оч[ень] хор[ошо], но автор, касаясь (словами Юриста) вопросов практики с[ельско]-х[озяйственной] кооперации в Сибири, молочного дела и т.п., касается этого в совсем ином плане: вот, мол, это же и есть те начала коллективного хозяйствования, которые подводят к колхозу. Все не так. Коллективизация (сплошная) смыла кооперацию, все эти маслозаводы, успешную конкуренцию с кулаком и т.д. Кооперация — экономический, хозяйственный путь, но коллективизация пошла другим путем — государственным, политическим, административным. Весь предшествующий путь кооперации (артели, маслосырзаводы и т.п.) она объявила кулацким путем.

К. Буковский — ненапечат[анный] очерк о камском животноводстве, успехах молочной кооперации еще в дореволюционное время. —

Юрист мог бы больше распространяться об индустриализации, задачах обороны, — все правильно, но лишь как призыв к жертве во имя “истории”. Не из нужды крестьянского двора…³

Вчера Маршак: прочел всего подряд “Василия Теркина”. Ты, м.б., сам не знаешь, какая необыкновенная книга, какие там есть изумительные места. Я, говорит, прочел ее всю в день, когда должен был ехать к врачу-окулисту насчет своей катаракты, больной, перемученный, с тяжелыми опасениями насчет зрения, и вдруг ощутил подъем, прибыль сил. Нет, не может умереть поэзия, когда есть такие вещи. Это необычайная сила русского языка и стиха в слиянии их возможностей. Ах, какое счастье — быть тобой в наше время. — В этом роде.⁴

Как-никак, но и мне было приятно, это как подарок, что брат-литератор, достаточный себялюбец и делопроизводитель собственной славы, вдруг прочитывает от начала до конца твою книгу двадцатилетней давности. Этим мы не избалованы.

Второй день (третий раз) хожу в лес за братское кладбище, левее старого карьера, к костру, запаленному до меня рабочими, производящими “рубку ухода”. Бузинный рогозливый хворост, орешник, сучья берез, черемушника, еловые лапки — это понятно. Но в костре тлеют положенные с выпуском концов здоровые жерди — черемуха, осина, сухостойные дрова. Подсовываю головешки, подкидываю концы хвороста.⁸

Одна из актуальнейших задач, от которой не убежать — добиться присуждения премии Солженицыну⁶ . Московские писатели позорным образом провалили выдвижение этой кандидатуры, предпочев ей гнусную Г. Серебрякову, возобновляющую свое выдвижение.⁷ Кстати, она носится по инстанциям со своей антисолженицынской штукой “Смерч”⁸ , где все не так “примитивно” и “заниженно”, как у Солженицына (в “Одном дне”). Среди отводивших Солж[еницы]на — Антонов С., Н. Чуковский. Караганов, говорит, попытался напомнить, что вещь одобрена Президиумом, что о ней говорил Н[икита] С[ергеевич] и т.д. Тов. Тевекелян⁸ (человекоподобное существо с речью на самой низкой ступени развития) разъяснил: — Это ничего не значит, Н[икита] С[ергеевич] давал политич[ескую] характеристику вещи, но он вовсе не думал нас обязать… Словом, новация: культовики отлично используют антикультовую атмосферу в своих архикультовых целях. Думаю, что делать мне больше в этом “новом составе” Ком[ите]та будет нечего (больше), если не удастся.

3.XII.63. Б[арви]ха.

Статья Лакшина об “Ив[ане] Денисыче”, — первый ход (после выдвижения редакцией этой вещи на соискание) в направлении главного удара¹ . Статья очень хороша, но, м.б., недостаточно политична. Вчера направил письмо Лакшину и говорил с ним по телефону.

Стихи из записной книжки

(в голове).

1. Береза у ворот Кремля.

2. Шум моря, сосен, хлеба —

А это жизнь моя шумела,

Что впереди еще была.

А это время

Мое шумело впереди.

Мое большое.

3. Тетка Дарья, коммунизм на дворе,

Выводи корову…

4. Ночная пахота у моря

(тракторы, ровняющие пляж зачем-то).

5. Часов кремлевских бой державный.

6.

4.ХП.

Тот шум торжественно-сонливый,

Доныне в памяти живой.

Как молодая, до налива,

Шумела рожь над головой.

Он был сродни совсем другому —

Как в несравнимой вышине

В вершине сосен смутный гомон

Шумел, вещал о чем-то мне.

И эти два родные шума —

Иной порой, в краю ином,

Как будто отзвук давней думы

Я распознал еще в одном¹ .

Совсем разучился. Но — лиха беда начало.

Единственно, с кем разговариваю (м.б., не стоит слишком, но больше стараюсь слушать) — Свердлов Андрей Яковл[евич], сын первого пред[седателя] ВЦИКа, странный, загадочный человек. 16 лет работы в НКВД (или КГБ), словом, в органах, трижды сидел сам. Знает страшно много, но неизвестно, что дейст[витель]но знает, а что врет. До 37 г. жил с матерью в Кремле, знает, как житейских соседей всех — от Сталина до кого угодно. В детстве знал Ленина. Знает бездну деталей, подробностей, сплетен, анекдотов “придворной” жизни. Куда там до него тому екатерининскому генералу, которому повезло видеть голую задницу императрицы! Этот уверяет, что видел искусственный член Ягоды (каучуковый, на поясном ремне). Знает (со слов ген[ерального] прокурора), что Берия занимался онанизмом в камере. Знает, кто под кого “копал” и кто на кого “капал”, помнит десятки и сотни имен, принадлежащих той неопубликованной истории нашей эпохи, которая, тем не менее, есть история. И при всем этом — какая-то в нем неуловимая недостоверность, трепачество, всезнайство, надменность и вместе припугнутость. Главное, хоть он и грамотный и даже писучий человек (работы о Свердлове, Дзержинском, Орджоникидзе), мемуаров он не напишет² , а мог бы написать нечто не менее ценное, чем Поскребышев, т.к. у него другой угол зрения, он рос и формировался в атмосфере очевидно антисталинской (м.б., отчасти, троцкистской). Чаще всего он сообщает о людях дурное: Тухачевский — наркоман, морфинист; Косарев — бабник, использовавший служебное положение, та-то — блядь, тот-то — сукин сын.

Сам начал рассказывать, как ему пришлось допрашивать Драбкину, — эпизод, о котором я был ранее наслышан. “Меня пригласили воздействовать на нее — не признается ни в чем”. Он, как явствует из его слов и из того, что слышано раньше, попытался ее увещевать, нужно, мол, признаваться во всем. Но ничего не вышло. Однако, говорит, “мы расстались друзьями”. Похоже, что так с дружескими к нему чувствами она и поехала в ссылку на 17 лет. А рассказывают, что он попытался привлечь память отца (секретарем которого работала юная Драбкина): “если бы жив был отец…” — Если бы он был жив, ты бы, сукин сын, не сидел бы здесь — и т.п. —

6.ХП.63. Б[арвиха].

На полке принятых приличий

Она у века на виду.

Ее цитировать — обычай —

По дням торжественным в году.

На ней печать почтенной скуки,

Величья пройденных наук,

Но взяв ее небрежно в руки,

Ты, время, обожжешься вдруг.

В нее ты вникнешь с середины,

Сначала всю пройдешь насквозь,

Нет в ней страницы ни единой

За недосугом на авось —

Нельзя оставить.¹

6.ХП.63.

Почти пятидесятилетие жизни нашей страны еще, конечно, не имеет своей истории, вернее, имеет несколько ее вариантов. Еще так все близко, еще этот период обнимает память одной жизни человека, но уже все так смутно, противоречиво, недостоверно. Старые большевики (этот особый контингент, базирующийся ныне на Барвиху, ул[ицу] Грановского, Кунцевскую б[ольни]цу) свои изустные воспоминания доводят, как подметил кто-то до 21, много если до 24 года. А потом для них — как ничего не было. Они уходили в свои воспоминания, все менее понимая, что происходило дальше при них и вокруг них. А еще более старые революционеры — те еще раньше живыми ушли из жизни (Маршак рассказывал с чьих-то (одного врача) верных слов, что шлиссельбуржец Н. Морозов жил где-то в Крыму, в своем закрепленном за ним имении, отправлял вагонами всякие фрукты и продукты в Москву и Л[енингра]д, и когда в войну эти пути закрылись, что-то там закапывал в землю, хранил, гноил, а когда его просили о помощи, говорил, что он здесь, мол, не хозяин, ему ничего не принадлежит. Страшно подумать, если это правда (а выдумать на чистом месте такое невозможно) о таком конце жизни этого узника. Впрочем, жизнь оказалась у него такой долгой, что из нее вышло две жизни — одна сознательная, мученическая, подвижническая, другая — растительная, инертная, — во всяком случае, вторая не может заслонить первой)² .

А что знают или помнят из этой полувековой истории люди, сознательный возраст которых приходится, скажем, на 50-е годы, или их дети?

Повседневная современная летопись — печать только при дополнительном особом знании может быть каким-то письменным свидетельством об этой эпохе. А что, если читать все отчеты о процессах над левыми и правыми, потом материалы 20 и 22 съездов. Как-то все надо назвать по-правдошнему — и внутрипатийную борьбу, и коллективизацию, и многое, многое. Лежит же где-то подо всей этой шелухой и мусором подлинная история сложнейшего и значительнейшего периода нашей огромной страны со всеми ее последствиями для мирового развития. —

9-го пленум ЦК. Неужели в этот острейший момент жизни страны речь будет идти только о пользе химии, будут приводиться цифры, таблицы, показывающие эффективность минеральных и др[угих] химических удобрений по данным опытных станций, институтов и передовых хозяйств? Или еще будет предложен новый главк или министерство, и ничего не будет сказано о том, что всем очевидно, с чем нужно кончать решительно и без промедления? Поеду на доклад, намерен пропустить прения и поехать на заключительные заседания. —

7.ХП. Барвиха.

Первая глава мемуаров Ник[олая] Герасим[овича] Кузнецова (б[ывшего] наркома — министра ВМФ) о предвоенном состоянии флота¹ . — Разрыв между обширными перспективами стр[оительст]ва большого, океанского флота и непосредственной готовности флота к боевым действиям. — Переоценка Сталиным действенности пакта с Германией — и отсюда — его решительное неверие в возможность войны в ближ[айшее] время. — “Беспризорность” вновь образованного наркомата, — кому он подчинен? Необходимость принимать самостоятельные решения об усилении боевой готовности флота. — В общем — довольно прилично; о Сталине пишет, не имея перед собой копии будущего доклада на 20 съезде “о культе личности”. — Рассказчик слабый. Не подчеркнуто, например, то обстоятельство, что Москва узнала о нападении (бомбежка Севастополя — базы ЧВФ) впервые через него, Кузнецова, разбуженного Октябрьским² , сообщившим о бомбежке. — Сталину не докладывали до его пробуждения, — никто не решался будить его. — Кузнецов позвонил Тимошенке. “Ум — гу…” — отозвался тот, точно ему в привычку такие сообщения. — Утром Кузнецову позвонил Маленков: “Вы понимаете, какую ответственность вы берете на себя этим сообщением”, — т.е., что война началась. И затем сам позвонил Октябрьскому. А в это время граница была перейдена во всю длину от моря и до моря, за исключением лишь отдельных очагов сопротивления. —

На словах Кузнецов рассказывает интереснее, живее. Например, как он в составе группы ЦК (Молотов, Маленков, Косыгин, арт[иллерист] Воронов) ездил в Л[енингра]д разбирать конфликт между Ждановым и Ворошиловым. В целях безопасности (такой состав!) летели только до Череповца, а там должны были сесть в спецпоезд. Прибыли на ст[анцию] Мга, горевшую от бомбежки. Пути были разворочены — поезд не мог двинуться, ремонт велся малыми силами каких-то бабьих бригад. Ворошилов выслал за ними бронепоезд, они направились навстречу ему на дрезине ночью под осенним дождиком. Потом оказалось, что бомбежка Мги была непосредственно перед взятием ее и выходом немцев навстречу немцам, шедшим со стороны Ладожского оз[ера], т.е. окружением Л[енингра]да, откуда группа уже — хочешь не хочешь — могла возвратиться только самолетом.

По прибытии в М[оск]ву группы Сталин расспрашивал Кузнецова об обстановке, особо о флоте, — не бранился, не допрашивал, а именно расспрашивал, расхаживая по кабинету. — “Придется нам Л[енингра]д оставить, — скзал он в заключение беседы, — обеспечьте минирование всех кораблей Балт[ийского]флота”. Это у Кузнецова написано где-то (для сб[орни]ка о Лен[инградской] обороне). Его тогда спросили, есть ли где подтверждение этих слов Сталина о намерении сдать Л[енингра]д. Кузнецов: нет, это слышал я один. Но флот действительно был заминирован весь, и экипажи известный срок жили на этих кораблях (особая история!) — вот главное подтверждение, ибо, если не сдавать город, то зачем же топить флот. — Л[енингра]д не был сдан просто потому, что был окружен, — уже просто оставить его было нельзя — нужно было пробиваться(?)

В самые трудные месяцы блокады в Л[енингра]де ежедневно умирало 7–8 тыс[яч] человек. По счету жизней — это равно ежедневной потере двух дивизий военного времени. —

Москву Сталин также предполагал сдать, но быстро отказался от этой мысли, отлучившись из Москвы всего на 2 дня и узнав о том, что там разыгралось в эти дни (остановился гор[одской] транспорт, бани, столовые, начались грабежи магазинов и т.п.).

Как тут не подумаешь о том, что называется “духом войск” и общенародным духом сопротивления. “Москва — отступать дальше некуда”; “Ленинград не сдается” — этими лозунгами, скрепленными именем того, кто допускал мысль (и не без оснований) о сдаче обоих городов, жили массы людей, весь агит[ационно]-проп[агандистский] состав фронта и тыла — народ не допускал этой мысли, по крайней мере, в нем она не жила, не обнаруживалась, как жила и обнаруживалась на фронте и в тылу, скажем, критика нашей неподготовленности к войне, довоенного бахвальства и т.п.

И с этой силой, этим духом народным не только нельзя было не считаться, но на него нужно было решительно опереться, что и было сделано. Правда, трудно сказать, оправдывались ли жертвы Л[енингра]да удержанием города осажденного — с огромным населением, обреченным на смерть от голода и обстрелов. —

8.XII. Б[арвиха].

Все выше <неразборчиво> — предел неведом,

Все круче времени полет.

И не поспеть той книге следом,

Не сбросить плотный переплет.

Хоть в меру принятых приличий

Она у века не в тени:

Ее цитировать — обычай

Во все положенные дни.

В библиотеке иль читальне

Большой иль малой — все равно —

Она на полке персональной,

Как бы на пенсии давно.

Она — в чести. И, не жалея

Немалых праздничных затрат,

Ей обновляют в юбилеи

Шрифты, бумагу и формат.

Поправки вносят в предисловья,

Иль пишут заново, спеша.

И — сохраняйся на здоровье, —

Куда как доля хороша.

И пусть чредою многотомной

Труды новейшие, толпясь,

Стоят у времени в приемной,

Чтоб на глаза ему попасть…

Не опоздать к его обедне,

Потрафить к сроку в простоте.

Нет, не к лицу ей: “Кто последний?”

Той книге спрашивать в хвосте.

На ней печать почтенной скуки

Давненько пройденных наук,

Но, взяв ее небрежно в руки,

Ты, время, обожжешься вдруг…

Маша поехала в Пахру смотреть дачу вдовы Дыховичной. Это которая уже по счету из осмотренных нами в Пахре! Возможен и внутривнуковский вариант: дача Утесова, который готов, говорят, продать ее “не выше балансовой стоимости” — большая, одна из роскошнейших — периода “Веселых ребят”. Нелепо в наши времена смущаться тем, что напротив твоей дачи — дача Кремлева или Первенцева. Внешним образом из этой кучи-малой не уйти иначе, как в “коттедж” по шолоховскому проекту, что куда еще стыдней.¹ —

10.ХП.

Вчера ездил на пленум. Первое общее впечатление от доклада — иная тональность: ни прежнего обычного ухарства, ни кузькиной матери, ни излишества острот и поучений на примерах собственной жизни, хотя всего этого было понемножку, но и голос был другой, и тембр, и темп чтения и отвлечений в сторону.

Давно сложившаяся манера или прием, когда вдруг нам говорят здравые вещи (напр[имер], о том, что интенсификация с[ельского] х[озяйст]ва лучше экстенсификации)¹ , в которых мы никогда не сомневались, но не могли пикнуть под страхом бог весть чего, и говорят так, как будто мы нуждаемся в доказательствах этой здравости и разумности.

Оказывается, на кукурузу мы налегали потому, что тогда у нас не было таких превосходных сортов пшеницы, дающих до 40 центнеров с га, а теперь есть, следовательно, можно предпочесть кукурузе пшеницу, и, вообще, пусть она (не тем буде помянута!) произрастает там, где ей от веку положено. Ах, как хорошо. Не забуду того безмолвного оживления, обменных улыбок в зале, когда были произнесены (зачитаны) эти слова о кукурузе, о неразумности приоритета какой-либо одной культуры перед другими.² Приоритет урожая! Золотые слова. И никто не скажет, что докладчик-то об этом должен был бы сказать как-то по-другому. Ведь именно “кукурузе” (которая была “не страшна” лишь особо выдающимся предколхозам и директорам совхозов), кукурузе как кампании, как директиве, проводившейся ряд лет со всей возможной у нас жестокостью и дроволомством; кукурузе, которой отводились лучшие земли и все, что было из удобрений; кукурузе, внесшей полнейшую неразбериху в севообороты, повлекшей чудовищные затраты, деморализовавшей и разгонявшей кадры и т.д. и т.п., мы обязаны многими радостями нынешнего состояния сельского хозяйства, вплоть до такой новации, как закупка хлеба за границей.

Кстати, благородное объяснение последнего обстоятельства нежеланием правительства и ЦК идти по следам Сталина и Молотова, не покупавших хлеба, а продававших его в то время, как хлеборобы умирали от голода, не вполне утоляет жажду полной ясности³ . Ведь после Сталина прошло 10 лет, и зерновая проблема была еще и еще раз решена и т.д. Кроме того, выходит, что и при Сталине бывали засухи, выморозки и т.п. объективные беды в сельском хозяйстве, а не главная беда его — забвение кровных интересов самих хлеборобов, игнорирование специфики почвенной, климатической, исторической; стандарт, администрирование, “первая заповедь — хлеб государству” и т.д.

Очень хорошо, что мы теперь вспомнили, что помимо первой заповеди, еще и другие — семена, фураж, но грустно, что опять ни слова о “фуражировании” главной производ[ительной] силы — колхозника⁴ . Так мы и живем в предположении, что он, земледелец, ничем столько не озабочен, как задачей “надоить”, “вырастить”, “сдать” — ни собственным пропитанием, ни одеждой и обувью для детей, — ничем!

Заехал в редакцию, опять письма, среди них отчаянные — о бедственном положении деревни, о неверии в спасительность химии. —

Химия — опять сверхсрочное задание, опять тревожно оттого, что опять не то, что решает дело.

Зачем я рассказываю эту старую, довоенной поры историю — я толком и сам не знаю, — знаю лишь одно, что если о чем-то долго и настоятельно позывает рассказать, то это не зря, и к чему-то непременно примкнет самому сегодняшнему и даже завтрашнему.

Летом 1939 г. случилось мне побывать на родной моей Смоленщине в самый разгар той перестройки в наших издавна хуторских, в значительной части еще со времен столыпинских [местах], когда это слово — “перестройка” — имело буквальное, а не условно-образное значение перемен в деревне.

Эта перестройка сразу же породила два новых слова: “сселение” и “расхуторизация”. Процесс этот тогда называли второй коллективизацией, и в известном смысле это сравнение было оправданным⁵ .

Село, деревня и хутор.

Хутор в сравнении с многодворовой деревней или селом — то же, что деревня в сравнении с городом. Это та ступень человеческого поселения, за которой уже можно числить только какую-нибудь сторожку лесника, отдаленную заимку.

Я родился и вырос на хуторе, где изредка в окно можно было увидеть прохожего или проезжего в отдалении (по зимней дороге или мало укатанной полевой дороге), и тогда все бросались к этому окну — кто бы это мог быть (чаще всего распознавали) и куда, и зачем.

12.ХП.

Письмо Михайлова М.Г., внештатного корреспондента журнала “Наука и религия”, о фактах дискриминации верующих сектантов (баптистов) в Калининской, Воронежской и др[угих] областях и полной невозможности рассказать об этом в печати или иным способом (письмо на имя Л[еонида] Ф[едоровича] осталось без ответа).¹

Фельетон в “Правде” об оклеветанном в принадлежности к баптистам человеке по признакам: не пьет, не курит, не ругается скверными словами… Совсем недавно эти добродетели вносились в перечень обязательств, принимаемых на себя бригадами коммунистического труда, — недавно, но уже об этом нет речи, как, например, и о выдаче зарплаты без кассира. Ясно (и правильно), что эти обязательства и новации “коммунистического” оказались нереальными. Странно: верующие за такие добродетели сулят лишь посмертные блага рая, а мы — рай земной в недалеком будущем, ан — там оно крепче получается… Казалось бы, ну и на здоровье, если человек не пьет, не курит, не бранится да еще безупречный производственник. Нет, он, видите ли, еще и библию читает, — отнять ее, воздействовать подведением “под статью”, по крайней мере, не дать квартиру ему, законному очереднику, по причине его религиозных убеждений, как было указано в одном документе.

Придется послать это письмо Л[еониду] Ф[едоровичу] с соответствующей сопроводиловкой. —

…А нам не присылали похоронных,

Мы вдовами остались без войны.

14.ХП.

Вчера высидел весь пленум — с отвычки от заседаний временами (на вечернем) боялся, что вот усну мгновенно и упаду с кресла, как будто некий сонный яд ломил голову, даже сердце вздрагивало от страха, что вот усну…

Н[икита] С[ергеевич] (заключительное слово)

Cтранно, но он повторил почти слово в слово все, что касалось повышения реальной зарплаты за счет общественных форм (завтраки в школах и т.п.) — слово в слово то, что говорил в докладе. Правда, он сказал, что “уже касался”, но все вновь “в тех же выражениях” (“детишки”), как будто перед ним другая была аудитория. Правда, он еще сказал, что об этом сперва думали (в президиуме) не давать в газетах (притча, как он обещал 20 р. отцу, а тот числил уже за ним “должок” в 20 р., так и народ — “пообещаем, а он будет считать, что мы уже должны ему”), а теперь решили давать, но достаточно было перенести это место из текста доклада в текст заключ[ительного] слова (для печати). Старость?

— Мне уже семидесятый, но я еще (некий петушиный жест)… (бурные аплодисменты), все даже встали (это в связи со словами о китайских расчетах).

— Они, китайцы, не против сов[етской] власти, не против даже партии нашей, даже ЦК, даже президиума в целом,а только против Хрущева. Они всякий раз, как объявляется наш очередной пленум, активизируются, всякий раз новая волна нападков на Хрущева. Словно надеются в информ[ационном] сообщении прочесть, что Хрущев, мол, выведен из состава пленума, снят и т.д. Но дело же не в Хрущеве, не как во времена культа личности. Хрущев выполняет и проводит то, что партия ему поручает… —

Впервые как-то по-новому сказал о “равновесии сил”, о сосуществовании, обеспеченном мощью оружия, которым располагает СССР. Они, капиталисты, тоже не дураки (о Раске¹ , который вспоминает времена своего детства, когда океан был надежной защитой, исключавшей опасность для США). Они понимают, что если они (обеими руками показал по бортам трибуны), если они нажмут свою кнопку, то наша автоматически сработает тоже. Мы не начнем (как-то особенно, точно желая сказать что-то еще большее, чем сказал), вы меня понимаете, и они не дураки начинать. А если начнут, и т.д. При этом запомнилось, что он повторил относительно обязательств перед Кубой, а перед тем о Вьетнаме, надеявшемся на помощь Китая, и Чжоу Энь Лае, который говорил ему доверительно, что они, китайцы, помощи этой оказать не смогут. “Так не говорите, по крайней мере, Хо Ши Мину, пусть они борются. И Хо Ши Мин выиграл”… Гм… —

Самое причудливое и невероятное об отстающих колхозах, “об этом позоре нашем”: — Предоставить отстающим колхозам кредит на… содержание руководителей, которые будут им посланы и не должны получать менее того, что они получали там, откуда посланы. И еще: посланцы эти должны оставаться членами профсоюза, не терять стажа. И еще: колхозы, окрепнув, должны создать фонд для выплаты пенсий “своим работникам” — т.е. управленч[еского] аппарата.

Сегодня в промежутке между ранним просыпом и последующим досыпом, кажется, впервые за долгий срок почувствовал приближение поэтической темы, того, что не сказано и что мне, а значит, и не только мне, нужно обязательно высказать. Это живая, необходимая мысль моей жизни (и куда как не только моей!).

Сын за отца не отвечает —

Сказал он, высший судия…²

Я не в ответе за отца.

За то, что он всегда в ответе

Был за меня (по-своему).

За то, что руки у него были,

Как рачьи скрючены клешни.

Сплошной мозолью точно пятки (пастуха)

Покрыты были — и не по росту.

Крупны, окалиной обожжены

Он (отец) отвечал за нас, детей.

— Мои не побегут…

А м[ожет], еще и так:

Сын за отца не отвечает,

Сказал он как-то,

Тот, кого мы величали

Отцом родным…

Мол, я за вас один в ответе (вы дети)

Нет, мы отвечаем за него!

Жаль, что эта тема не вошла в “Дали”.

Третий день, как держатся порядочные морозы (вчера 25). Сегодня с утра было 20, сейчас, должно быть, отпустило — пошел снег. Правда, не тот, крупными цельными хлопьями, а как бы протертый там, вверху, через сито — половинками, клочьями, трухой и порохом. Костры мои кончились — все забито снегом.

Третьего дня и сегодня, вообще последние дни кажется, что я уже давно не чувствовал себя так хорошо физически (да и душевно).

Поскребышева я, пожалуй, очень тенденциозно записал выше. Просто старичок, радующийся, что его никто не сторонится, охотно здоровающийся и болтающий пустяки мимоходом. Правда, во всем его наглядном существе (<неразб.> выражении глаз у очень старых людей: “Не обижайте меня, пожалуйста”), в глазах опасение и просьба: ради всего на свете — не спрашивайте меня о том, не числите за мной той роли, — было, мол, и прошло. —

А.Я. Свердлов. — Вырос и сложился в кремлевской среде, но вне современного общества людей, которое всегда выше своих правителей. По службе (16 лет в “органах”) он был еще более изолирован от общества. Разве только тюрьма чему-нибудь учила, но уже в таких сильных дозах, что они могли еще больше отодвинуть его, оттолкнуть от людей как низших созданий. Вроде и знает много, и неглуп, и понаторел, (а) в оценках, симпатиях и понятиях весьма жидковат, — среднежурналистский уровень: “Лазарь — оратор”, “Лаврентий очень умен, большого ума человек, любое дело схватывал сразу в самой сути (!?)”. “Абакумов — культурнейший человек” и т.п. —

15.ХП.Б[арви]ха.

Сын — не ответчик за отца, —

Так он сказал однажды с места,

Прервав на миг дыханье съезда

В стенах кремлевского дворца.

И не вместились в старом зале,

Рванулись к тысячам сердец

Пять этих слов, что возвещали

Проклятью тяжкому конец.

Вам, из другого поколенья,

Едва ль постичь до глубины,

Что означало избавленье

От той предписанной вины.

От той графы в любой анкете.

Сын за отца не отвечает,

Отец за сына — головой…

Маша привезла шубу, а мороз пошел на убыль. — Опять палил костер в карьере, за братским кладбищем — один. А. Свердлов, передавший мне вчера свою рукопись (без всякой инициативы с моей стороны), сегодня уже сообщил слова, будто бы сказанные по этому поводу его женой: Вот почитает твое писанье — и не палить тебе больше с ним костров. — Вполне возможно: дрянь ужасная (прочел бегло стр[аниц] 40).¹

Вообще — мальчик с кремлевского подворья, куривший украденные у отца (а другой раз у Рыкова) папиросы под царь-колоколом (говорит, что там еще лежала дохлая собака), живший в полнейшей изоляции от жизни вне Кремля, его среды, он и в “органы” пошел, по-видимому, не под влиянием образа Дзержинского, а под воздействием детективов, к которым до сих пор сохранил пристрастие и готов им кичиться, как простительной слабостью (отдых!), а это не слабость, а м.б., сама его суть. Никогда и он не напишет мемуаров, не расскажет об этом комдворцовом детстве, а если и попробует (он догадывается о ценности таких записок и о своих правах на эти свидетельства), то наврет, собьется, — не поднимет. Зачем ему с каким-то уже совершенно безграмотным Наумовым (“Будучи доставлена в милицию, гражданка заявила…”), писать эту сыскную муренцию по образцу дурных милицейских фильмов? — Как оттянуть, уклониться от прямых объяснений. —

16.ХП.

Сын — не ответчик за отца, —

Так он изрек однажды с места,

Прервав на миг дыханье съезда

В стенах кремлевского дворца.

И не вместились в этом зале,

Рванулись к тысячам сердец

Пять этих слов, что возвещали

Проклятью тяжкому конец.

Вам из другого поколенья

Едва ль постичь до глубины,

Чем было это избавленье

Для виноватых без вины.

Иных годов и судеб дети,

Для вас отпал он сам собой,

Вопрос мучительный в анкете:

Кем был до вас еще на свете

Отец ваш — мертвый иль живой…

Не выбирали вы заране

И даже пусть к беде сыновней

Родитель чести не сберег,

К стезе спустился уголовной —

Кто сына этим попрекнет…

Об отстающих колхозах и принципе материальной заинтересованности руководителей.

“Естественно, что всю работу по подъему отстающих колхозов нужно начинать с подбора в эти хозяйства грамотных, подготовленных хороших организаторов, рекомендовать их на посты председателей колхозов… При разрешении этих вопросов мы столкнемся с определенными трудностями. Дело в том, что отстающие колхозы по своему финансовому положению не могут обеспечить должной оплаты труда этих людей, которую они получают сейчас по месту своей службы за хорошую (и плохую! — следует сказать) работу. Получается своеобразное положение: с одной стороны, хозяйство отстает из-за отсутствия опытных кадров, а с другой стороны, нечем платить хорошему организатору и специалисту, если его пригласить в слабый колхоз. Надо найти выход. Мы уже обменивались мнениями по этому вопросу, и я выскажу не только свое соображение, а и мнение других членов президиума ЦК.

Видимо, придется выделить специальные кредиты для этих колхозов, чтобы они могли оплачивать труд председателей, специалистов и механизаторов (продолж[ительные] аплодисменты). Вероятно, кадры, посланные в эти колхозы, должны оставаться членами профсоюза с сохранением за ними всех прав членов профсоюза, социальное обеспечение и пр[очее]. (Аплодисменты).

Возможно, надо подумать, чтобы колхозы, как и предприятия, делали отчисления в государственный фонд для пенсионного обеспечения своих работников (продолж[ительные] апл[одисмен]ты).

Сейчас финансовое положение страны не позволяет в широком плане решить проблему об обеспечении пенсиями всего сельского населения. Но по мере...” (“Правда” от 15.ХП.63.).¹

17.ХП.

Вчера были Кондратович, Лакшин — ответ “Л[итературной] г[азете]¹ ” — справка о “политзагоне” за 62 г² . — Лифшиц³ — задача сократить на 10 стр[аниц], тем самым убрав излишества стиля. — Гроссман в больнице (не миновать мне еще одного провожать!), метастазы легких, Dipini (Дипин). — Подписка на 64 г. увеличилась, по предв[арительным] данным, на одну треть⁴ . Это несмотря на такой год, на задержки с выходом и многие потери (политзагона — на 3 номера), а может быть, благодаря. Так или иначе — это настоящая радость подтверждения того, о чем хлопочем. Нельзя не учитывать, что год и в житейском (материальном) смысле трудный. Этот подъем подписки нельзя считать общим, он идет в какой-то части и за счет падения подписки на некоторые издания, напр[имер], “Л.Г.” (еще 100 тыс. потери). — Крайне грустное письмо Овечкина: “Писательство мое кончилось, всегда писал кровью, а она вроде вся из меня вытекла”⁵ . Пишу ответ. — Предчувствую, что по выходе отсюда дела меня скрутят и понесут. — “Т[еркин] на т[ом] св[ете]”, говорит Черноуц[ан], выйдет еще в этом году.

18.ХП.

Вчера:

Сын — не ответчик за отца, —

То было, словно откровенье,

Весны внезапной дуновенье,

В стенах кремлевского дворца.

И не вместились в старом зале,

Пошли по тысячам сердец,

Пять этих слов, что возвещали

Проклятью тяжкому конец.

Вам из другого поколенья,

Едва ль постичь до глубины,

Чем было это избавленье

Для виноватых без вины.

Не страшен вам в любой анкете

Тот грозный знак сторожевой:

Кем был до вас еще на свете

Отец ваш, мертвый иль живой.

Теперь вы знаете заране,

Что безобидна та графа,

Что вы отца не выбирали,

Что все былое — трын-трава.

Все, что как <мяжца> ломало

И мой ребяческий хребет,

А было тех хребтов немало,

Сыновний, горек был ответ.

На всех путях земли просторной,

Как иго, как дурной недуг,

Их отмечал тот знак зазорный

Вины предписанной.

И — вдруг!..

Сын за отца не отвечает —

Провозглашалось им самим,

Кого народы величали

Уже тогда отцом родным.

Да, в некий срок семья-держава

В итоге бедствий и побед

И за того отца держала

Перед историей ответ.

Но это — к слову…

Дочитал вчера (сегодня утром) “Тонкую нить” моего напарника по огнепоклонничеству, — 300 с лишком страниц, и конца еще не видать. Занимательность под конец есть, но уже чисто “семечковая” — как же вся эта мура распутается, хотя все готовенькое, из магазина уцененных товаров — инженер МТС — Черняев, обольстительница с “лондонским произношением”, эксгумация и реставрация лица убитой для опознания (с простодушной ссылкой на Герасимова)¹ , добрейшие майоры и папашистые полковники Госбезопасности и т.п. и т.д. А для чего все? — чтобы получилась книжка — “спич[ечный] коробок”, белье дамское, заграничного производства — никакой необходимости розыска. — Возможно, из одной <неразбор.> главы получился бы полезный рассказ (там — демонстрация “осужденных методов” дознания.)

Письмо, язык — никакие. У автора (или авторов) начитанность в мурецкой лит[ерату]ре. “Нервы его были напряжены до предела”; “мужчины смотрели на нее с нескрываемым восхищением, женщины — с трудом подавляемой (так!) ненавистью (“или завистью”). “Рука его была схвачена стальными тисками” — боже мой, это не передает всех красот <неразбор.>.

Неопытность элементарная: все идет, идет по следу розыска — лица, характеристики, обстоятельств и вдруг автор от себя сообщает что-нибудь о детстве персонажа, об особых обстоятельствах его жизни, до которых не докопаться майорам с полковниками (тогда уж говори прямо — в чем дело — ведь тебе все заранее известно о подчерняевском муже Корнильевой, о Савине и др.).

Крайне неприятно раскрытие “методов” — перлюстрация переписок, осведомительство, залезание в чужие чемоданы, вторжения в жизнь под видом “инспекторов минпроса” и т.п.

В задачу авторов явно входит поэтизация и романтизация самоотв[ерженного] “труда чекистов”, но от всего этого только дурной дух. — Сегодня после обеда говорить с ним² .

19.ХП.

Завтра-послезавтра домой “в огромность квартиры”, где столько дел, забот, нерешенных вопросов и т.п. Как нечто самое трудное, неприятное, фальшивое и стыдное, но неизбежное предстоят встречи с избирателями. (Раз в м[еся]ц два часа — уже одно это!). Но мне уже вообще при моем литературном имени бежать некуда — ни от почты моей ужасной, ни от этой неизвестно зачем навязанной обязанности выслушивать однообразное горе жилищно-паспортное, без всякой, в сущности, реальной возможности помочь этому горю, с чувством стыда и почти отчаяния. Бежать некуда, хотя есть мыслишка отлучками из Москвы приучить людей к тому, что лучше мне просто писать, чем ждать с этим письмом за пазухой этих “часов приема”. Толк-то один! —

Вчера на прогулке вечером невольно опять обогнал моего напарника по столу прекраснодушного и растительного Георгия Андреевича Митерева с Поскребышевым. И сверх всяких ожиданий, когда Митерев свернул от купальни к дому по более отлогому подъему, мы с Поскребышевым прошли дальше по более полному кругу и более крутому подъему на въезде, получилось так, что я-таки заговорил с ним о необходимости писать воспоминания. Он дал мне выгодный повод, начал допытываться, что я пишу теперь, долго ли ждать и т.д. И он не стал отнекиваться, не съежился, а как раз начал поддакивать, соглашаться, что это действительно его долг, что он думал об этом и думает, но нелегко все. Пожалуй, самая ближайшая трудность для него в том, что он не хочет рассказывать о Сталине только дурное по соображениям нынешней потребности, но знает этого дурного и тяжелого немало и, м.б., на себе испытал достаточно. Так я, по кр[айней] мере, почувствовал. Кроме того, под конец он дал мне понять, что ему не неприятно было, что я завел эту речь, даже поблагодарил меня. И тут он показался очень жалким и беспомощным в своей старости, одиночестве, опасениях, и с этим грузом своей исключительной роли в те времена, своего былого положения.

Впрочем, может быть, это поддакивание и готовность согласиться на словах с тем, что ему говорят о его “долге” перед историей, было отчасти и тактическим приемом ограничения темы: “Да, да, надо. Верно. Но трудно” и т.д.

Так или иначе, я доволен, что заговорил с ним. Оказывается, он кое-что читал и читает: Дневники Никитенко¹ , что-то из нынешней серии “Военных мемуаров” (сказал, что там много неправды), Эренбурга… Вообще, наверно, в нем больше внутри, чем на поверхности, между прочим, в отличие от “мальчика кремлевского подворья”, который все знает, — (его всегдашняя нетерпеливая реплика “знаю”) и все готов рассказывать при малейшем поводе.

Вчера сказал ему в дополнение к третьедневошнему, что он мог бы заняться серьезным и достойным делом на том материале, которым он располагает (бог весть, что там правда, что брехня, привычная брехня человека, желающего показать себя с выгодной стороны во всех обстоятельствах своей темной и странной биографии).

Вдруг спросил его, не знал ли он <Кронида>Малахова² .

— Я брал его. Это трудное и загадочное дело. Он был взят по фонозаписи, где были зафиксированы его слова о том, что он собирается убить Сталина. И хуже всего, что он ничего сперва не хотел признавать.

— А.Я., как вы можете говорить такие слова. Вы забыли, что вы сами сидели за то, что готовили убийство Сталина? — Смеется, но все же продолжает наводить тенета насчет “определенной группы” и предполагавшегося места и времени акции — 1-е мая, Красная площадь. Боже мой! Удивительно, как этот чуждый, казалось бы, таким пристрастиям горожанин увлечен сейчас вместе со мной нашими кострами в карьере, тащит издалека сушь на растопку, ищет и отдирает бересту, специально купил перчатки похуже, чтобы не загваздать те, с какими его отправила сюда жена. Тянется ли он ко мне из своих авторских интересов, видя во мне “специалиста”, или же из других каких (не дай бог, но и наплевать!) навыков общения с людьми.

 

21.ХП.63. Б[арвиха]. Последний день.

Вчера и сегодня утром:

Не краткой репликою с места

В стенах кремлевского дворца —

Строкой заглавной манифеста

Пять слов ударили в сердца:

Сын — не ответчик за отца.

Вам, из большого отдаленья,

Едва ль понять из глубины,

Чем было это изъявленье

Пять этих слов для поколенья

Всех виноватых без вины.

И за грядой десятилетий

Вам нипочем в любой анкете

Вопрос — рубеж сторожевой:

Кем был до вас еще на свете

Отец ваш — мертвый иль живой.

Улыбку вызовет заране

Та безобидная графа:

Ведь вы отца не выбирали,

И с вами — ваши все права,

А все иное — трын-трава.

Но в те года бедою черной

В родных краях земли просторной

На душах, как дурной недуг,

Он тяготел, тот знак зазорный

Вины родительской,

И — вдруг…

Из уст того, кто в этом зале

И в целом мире был одним,

Кого привычно величали

Уже тогда отцом родным!..

Да, в срок иной семья-держава

В итоге бедствий и побед

И за того отца держала

Перед историей ответ.

Но это к слову.

Как печатью

Была изустно скреплена

Отмена темного проклятья,

Снята сыновняя вина.

Но даже в том особом смысле

Я за отцом вины не числил,

Я мог ответить за отца.

Он не был тем, чем назван был.

руки — непомерны — не по росту –

как рачьи — клешни.

Он отвечал за сына.

Он о судьбе моей сыновней,

Как мог, так думал и гадал.

Это, должно быть, уже возрастное — тяготение к неизменности каждодневного быта, обстановки, нежелание перемещения в пространстве, необходимости освоения другого угла, четырех стен и т.п. С каким усилием, подавлением нежелания ехал сюда, а теперь втянулся, хорошо себя чувствую физически во всех смыслах, но неприятность переезда уже не хотелось откладывать до завтра, — уже черта, так черта. А теперь вновь обживать свое “высотное” логово в Москве. Правда, это всегда легче, но как вспомнишь, что там опять — колесо, нарушения ритма, неполнота усилий и продуктивности... А все же свобода от посещений врача (в норм[альное] время), от необходимости показывать свою гульку дамам под душем и в ванной и проч[ее].

“Отец атомной бомбы” говорит о трагической разобщенности узкого круга ученых, живущих высшими и неизъяснимыми для неспециалистов открытиями и достижениями, и всеми другими, даже интеллигентными кругами общества.¹

Нечто подобное, но в иных условиях и в другом смысле испытываем мы на уровне своего серьезного понимания специфики и роли искусства в противоположность широким кругам идеологического “актива”, способного понимать (или делающего вид, что так понимает) искусство лишь в прикладной, иллюстративной его форме. Но трагичности здесь не должно быть, ибо это разобщение, разноязычность происходит не от надзвездности наших понятий по сравнению с обычными понятиями. Мы просто опираемся на общеизвестные понятия, на завоевания предшествующей мысли, на авторитеты, которые у всех на устах (но все это забыто, стоптано или знато только понаслышке). Самоуверенность невежды тем страшнее, что невежда инстинктивно страшится потерять ее, заглянув в “недозволенное”. Но сколько нужно терпения, последовательных усилий разъяснения, — какие сроки нужно просто переждать, против каких наваждений нужно просто устоять! Раньше мне казалось, что решающее слово принадлежит самым победительным в своем художественном существе явлениям искусства. Оказывается, это не совсем и не всегда так. Солженицын отнюдь не разоружил темную рать, а только еще более ее насторожил.

Она продолжает врать, изворачиваться, измышлять, опираясь на толстенный слой предубеждений, внушенных бог весть с каких пор. Но дело их в конечном счете проигранное, они уже за некоей чертой, им уже никогда не взять в плен читателя. Для того, чтобы поместить одно письмишко в защиту Барабаша² , пришлось, говорят, посылать человека к автору этого письма в Л[енингра]д для “доработки”, “помощи” в нужном направлении.

Может быть, развести еще разок костер в карьере, допалить курчаги* почему-то хочется это сделать, завершить нечто — вроде того, как хочется закончить эту тетрадь до нового года. —

Мысли о рассказе. — Необычные черты послевоенного пейзажа Смоленщины — остатки одичавших садов в полях — на месте бывших хуторских и деревенских усадеб, — необычная пестрота тронутых осенью красок вишневой, кленовой листвы. Зачахнувшие, обгрызенные сиреньки. — Новая картина колхозного поселка на Лучесе — у С.И. Базунова. Пруды. Назв[ание] Прудки — не от тех ли старых прудков? —

25.ХП.63. М[осква].

Предпраздничные хлопоты и мелочи в редакции и дома, сессия РСФСР, где, как обычно, весело.¹

Вчера первый раз позвонил Лесючевскому, едва оторвался от его бесконечных объяснений. Вечером он позвонил — сигнальный!²

Вечером застал у себя подвыпившего Б.К. Новикова, собирающегося играть в “Теркине” (загробном) в Театре Сатиры. “Это будет лежка” и т.п. Одарен и мил, но страшно мало начитан и, кажется, не очень умен. Собирается играть в спектакле “друга”, а не самого Теркина³ . —

В голове на ходу вполне сложившийся рассказ “Письмо Игната Белого”. Неужели обычная иллюзия? Не откладывать⁴ . —

Третьего дня — слушанье статьи Маршака “Английскому читателю об А. Твардовском”⁵ . Самое главное в ней — мысль об особенности русской поэзии, где самая высшая тонкостность и аристократизм формы сливается с народностью и демократичностью (в Пушкине). Остальное так себе, но все от души. —

Он очень худ, слаб, держится только этой неукротимой работящестью своей и неутолимой жаждой внимания к себе (по праву, в конце концов!).

Диафильм (?) Милые заботы старости, черт бы их побрал!

 

Примечания

1.I.

1. 19–20 декабря 1962 г. проходила сессия Верховного Совета РСФСР, депутатом которого от Ярославской области А. Т. был в 1958–1962 гг.; на ней обсуждался государственный план развития народного хозяйства на 1963 г.

2. Поэма “Теркин на том свете”.

3. “Мы им покажем кузькину мать” — выражение, употреблявшееся Н.С. Хрущевым по отношению к противникам советского строя.

16.I.

1. Речь идет о продолжении встречи партийного руководства с творческой интеллигенцией, состоявшейся 17–18 декабря 1962 г.

2. Так называемый академический особняк дома отдыха в Карачарове, где были все удобства. В нем обычно останавливался К.А. Федин.

3. И.С. Соколов-Микитов  — русский писатель, многолетний друг А. Т.

4. Парк английского типа был разбит князем Г.Г. Гагариным, владевшим имением Карачарово в 1860–1870-е гг.

5. Имеется в виду Московское море, при образовании которого в 1937 г. были затоплены десятки деревень и город Корчева ’ .

6. Корпус в доме отдыха ВЦСПС “Карачарово”. Его директором был Борис Петрович Розанов — племянник И.С. Соколова-Микитова. О пребывании в Карачарове см.: Соколов-Микитов И.С. Друг мой и земляк. // Воспоминания об А.Т. Твардовском. М., 1982. Сс. 415–433, а также в переписке А.Т. с Соколовым-Микитовым (“Север”, 1978, №№ 4–6).

20.I.

1. Продолжение декабрьской встречи с интеллигенцией партийных руководителей, неоднократно переносившееся, состоялось 7–9 марта 1963 г.

Речь Н.С. Хрущева на VI съезде Социалистической единой партии Германии в Берлине, посвященная проблемам международного коммунистического движения, остро ставила вопросы идеологической борьбы: “Мы вели и будем вести борьбу против всякого отклонения от марксизма. Мы убеждены, что только путем такой борьбы и можно добиваться подлинного укрепления наших рядов, творческого подхода к решению коренных проблем современности, обеспечить новый успех коммунистическому движению. (“Правда”, 1963, 17 января.)

23.I.

1. Это положение в качестве одного из аргументов защиты линии “Нового мира” вошло в редакционную передовую № 4 за 1963 г. и ряд выступлений А.Т. в 1963 г.

10.III.

1. Запись сделана под впечатлением “встречи” партийного руководства с творческой интеллигенцией 7–9 марта. В центре речей Н.С. Хрущева и Л.Ф. Ильичева — тезис об обострении идейной борьбы и невозможности мирного сосуществования идеологий социалистической и буржуазной. Грубому разносу подвергся ряд значительных явлений в искусстве, в том числе постановка комедии Грибоедова Г.А. Товстоноговым в БДТ. Негодование Хрущева по поводу мемуаров И. Эренбурга и путевых очерков В. Некрасова адресовалось и “Новому миру”. (“И это пишет советский писатель в советском журнале”, — возмущался Хрущев). Мрачные мысли А. Т. о судьбе поэмы “Теркин на том свете” вызваны были и отношением к сатире, уподобляемой “опасной бритве”. Поучая, что “сатирой надо уметь пользоваться”, Хрущев замечал: “Правильно поступают матери, которые не дают острых вещей детям, пока они не научатся пользоваться острыми вещами” (“Правда”, 1963, 10 марта).

22.III.

1. Запись — подведение итогов в ходе осмысления последствий “встречи” 7–9 марта и накануне Пленума правления ССП. Сложившаяся ситуация вызывает в памяти А.Т. события 1954 г., когда, будучи снят с поста редактора “Нового мира”, он “выбыл” из Центральной ревизионной комиссии КПСС и из депутатов Верховного Совета РСФСР (в 1951–1954 гг. был депутатом от Владимирской обл.). (См. подробнее: Твардовский А.Т. Из рабочих тетрадей // “Знамя”, 1989, № 7. С. 138 и след.).

2. Поэма “За далью — даль” завершена и полностью опубликована в 1960 г. В 1961 г. отмечена Ленинской премией. С 1958 г. А.Т. вновь на посту редактора “Нового мира”. В том же году избран депутатом Верховного Совета РСФСР (от Ярославской обл.). В 1959 г. был делегатом XXI съезда КПСС, в 1961 г. — делегатом XXII съезда, на котором избран кандидатом в члены ЦК КПСС. Собрание сочинений поэта (в 4-х томах) вышло в Гослитиздате в 1959–1960 гг.

3. Предполагалась командировка А.Т. на перекрытие Енисея.

4. Марию Митрофановну поместили в больницу с воспалением легких.

5. Судя по пометкам А. Т., при чтении очерков “Убежище Монрепо” и “Круглый год” его внимание привлекли размышления о поисках истины, о роли литературы и ее взаимоотношениях с властью. Особо выделено высказывание: “Истина — не клад, случайно находимый в поле, и не болид, падающий с неба совсем готовым; она дается ищущему ценой величайших жертв и усилий, ценой заблуждений” (курсив Салтыкова-Щедрина). (Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч. в 12-ти томах. М., 1954. Т. 8. С. 196.)

6. Перечисленные первым секретарем ЦК ВЛКСМ произведения опубликованы в “Новом мире” в 1960–1963 гг.

24.III.

1. См. записи 1962 г. — 11.IX. и 23.IX. и примеч. к ним.

2. По той же причине был задержан и № 2 “Нового мира”. Цензурная история публикации 5-й книги мемуаров И. Эренбурга видна из докладных записок начальника Главлита П.К. Романова, секретаря ЦК КПСС Л. Ильичева и других архивных материалов, связанных с именами Ф.Р. Козлова, М.А. Суслова и самого Н.С. Хрущева. (См.: Документы свидетельствуют. // “Вопросы литературы”, 1993. Вып. IV).

3. К публикации в этой рубрике была подготовлена подборка откликов на повесть А. Яшина “Вологодская свадьба” (“Новый мир”, 1962, № 12), резко отрицательно встреченную критикой. Появились заведомо организованные письма земляков Яшина, обличавшие его в очернительстве (“Свадьба с дегтем”. Открытое письмо писателю А. Яшину. // “Комсомольская правда”, 1963, 31 января). “Известия” перепечатали письмо из Вологодской молодежной газеты, обвинявшее Яшина в искажении действительности. (1963, 30 января). В подборку откликов, самотеком пришедших в “Новый мир”, также были включены письма с Вологодчины, земляки благодарили Яшина за то, что затронул “столько важных вопросов жизни нашей деревни”. Односельчане писателя свидетельствовали: “В записках Яшина так оно и есть, как происходит” (РГАЛИ, Ф. 1702. Оп. 10. Д. 84. Лл. 65–66).

4. Передовая № 4 вызвала раздражение цензуры уже тем, что в ее названии и тексте слово “реализм” употреблялось без обязательного эпитета “социалистический”. “Судя по передовой, — доносил П. Романов, — журнал намерен по-прежнему акцентировать внимание своих читателей на произведениях, в которых критическое начало в изображении отрицательных явлений советской действительности будет преобладающим”. (Центральное хранение современной документации (далее  — ЦХСД) Ф. 5. Оп. 55. Д. 4. Л. 33.)

5. Первую попытку напечатать антитоталитарный роман-притчу нобелевского лауреата А. Камю “Чума” А.Т. предпринял в 1960 г. Предвидя цензурные трудности, послал Луи Арагону — известному писателю, влиятельному члену французской компартии — телеграмму с просьбой о “двух-трех страничках предисловия” (ЦХДС. Ф. 5. Оп. 35. Д. 19. Л. 110). Арагон, отказав в предисловии, выразил в советском посольстве недоумение намерением печатать писателя, “выступавшего с антикоммунистических позиций”. Отрицательный отзыв о романе дал редактор “Иностранной литературы” Б.С. Рюриков — в ответ на запрос ЦК, куда цензура переслала роман Камю. Отдел культуры ЦК КПСС указал А.Т. на ошибочность его позиции (ЦХСД. Ф. 5. Оп. 36. Д. 118. Л. 107). Однако А.Т. продолжал числить роман А. Камю в планах “Нового мира”. (Журналы в 1963 г. Сообщение гл. редактора “Нового мира” А.Т. Твардовского. // “Литературная газета”, 1962 г., 8 декабря). Роман “Чума” увидел свет в СССР лишь в 1969 г. (Камю А. Избранное. Прогресс. 1969). Высокая оценка романа, его антифашистской направленности дана в Послесловии И.А. Саца к повести А. Камю “Падение” (“Новый мир”, 1969. № 5. С. 155).

6. В рассказе Е. Ржевской цензура усмотрела “картины произвола, бесчеловечности… бессмысленности жертв” в Отечественной войне. (ЦХСД. Ф 5. Оп. 55. Д 4. Л. 33). Рассказ напечатан год спустя (“Новый мир”, 1964, № 6).

7. Имеются в виду “Рассказы о том, что прошло” Е. Габриловича, запрещенные за “неправильное, некритическое отношение к наследию Вс. Мейерхольда”, а также за “изображение советских людей, в том числе коммунистов, как людей ограниченных, слепо подчиняющихся указаниям сверху”. С конца 1963 г. рассказы Габриловича начали печататься в журнале “Искусство кино”.

8. № 4 “Нового мира” за 1963 г. — едва ли не первый в истории советской печати журнал, запрещенный цензурой почти полностью. После длительной борьбы редакции пришлось заменить задержанные произведения другими и внести изменения в редакционную статью.

9. Повесть В. Тендрякова “Находка” опубликована в журнале “Наука и религия” (1965. №№ 1–2).

10. “Театральный роман” М. Булгакова снят из № 8 “Нового мира” как подрывающий авторитет мастеров МХАТа и учения Станиславского. А.Т. “тщетно уверял цензора Аветисяна, что это не пасквиль на Художественный театр; а шарж, добрый юмор”. (Лакшин В.Я. “Новый мир” во времена Хрущева”. М., 1991. С. 152.) Роман опубликован в № 8 за 1965 г.

11. Повесть Е. Герасимова “Семья Алешиных (Из рассказов о старых товарищах)” опубликована в № 9 “Нового мира” за 1963 г.

12. Две попытки редакции напечатать стихи Евтушенко в 1963 г. не удались: после упоминавшихся “встреч” в верхах поэт, несмотря на признание своих “ошибок”, подвергался массированным нападкам в печати, и цензура относилась к нему с особой настороженностью. Но с 1964 г. Евтушенко печатается в “Новом мире” достаточно регулярно.

13. Сообщение “От редакции” — “Новый мир” в 1964 году” заставило цензуру и Идеологический отдел ЦК КПСС обратиться в Секретариат ЦК. Гнев руководящих органов вызвал программный тезис редакции, провозглашающий основным достоинством произведения “непосредственную правду жизни”. В перечне писателей, которых журнал собирался печатать, начальника Главлита П. Романова возмутили имена И. Эренбурга, В. Некрасова, А. Яшина, В. Дудинцева, К. Паустовского, А. Ахматовой, Е. Евтушенко. Руководители идеологического отдела (В. Снастин, В. Кухарский) добавили к списку нежелательных авторов А. Солженицына и В. Войновича. (ЦХСД, Ф. 5. Оп. 55.Д. 44. Лл. 124–125.) А.Т. после нелегкой борьбы удалось отстоять сообщение “От редакции”.

14. Рассказ В. Гроссмана “Несколько печальных дней”.

15. А. Т. имеет в виду статью В. Полторацкого “Матренин двор и его окрестности” (“Известия”, 1963 г., 29 марта), осуждавшую рассказ А. Солженицына за беспросветность и ограниченный взгляд автора. Критик упрекал писателя в том, что тот “не заметил в сегодняшней деревне черт нового времени”, воплощением которых является колхоз “Большевик”, в том же Мещерском крае, что и деревня Матрены. Текст отосланного письма, датированного 1 апреля 1963 г. см.: Твардовский А.Т. Удел земной. Впервые — письма поэта другу, критику А.В. Македонову. Починок. 1998. Сс. 13–15.

16. Два последних абзаца, заключающих запись 24 марта — возможно заготовки выступления на предстоящем пленуме правления ССП. Речь здесь идет о повести А. Солженицына “Один день Ивана Денисовича”.

5.IV.

1. IV Пленум правления ССП проходил 26–28 марта 1963 г.

2. Выступая на пленуме, главный редактор журнала “Дон” М. Соколов требовал А.Т. к ответу: “Почему он, как редактор, позволяет себе то одно, то другое, то третье произведение печатать, читая которые… партийные, колхозные, государственные работники спрашивают: в чем дело?” (Архив СП СССР, Оп. 36. Кор. 27. Л. 72.) В опубликованном выступлении “Новому миру” вменялись в вину “...мемуары И. Эренбурга, записки В. Некрасова, рассказы Солженицына”. И делался вывод: “Очевидно, не все у нас обстоит благополучно с партийным руководством в журналах…”. (Соколов М. “Партия учит требовательности”. // “Литературная газета, 1963, 2 апреля.)

3. В том месте выступления, где М. Соколов требовал А.Т. к ответу, тот, сидя в президиуме, непроизвольно рассмеялся, а за ним и весь зал. “Ты не представляешь, как ты всех подкупил тем, что рассмеялся, а не нахмурился, не рассердился”, — говорили А.Т. в перерыве. (Лакшин В.Я. Указ. соч. С. 115).

4. В Кремле на мартовской встрече Н.С. Хрущева с писателями.

5. А.А. Прокофьев, выступивший на пленуме с резкой и желчной критикой поэзии “молодых”, поставил в вину “Новому миру” поддержку В. Сосноры. (“Литературная газета”, 1963, 28 марта). Прежде дружеские отношения А.Т. с Прокофьевым становились все холоднее по мере того, как секратерь Ленинградской организации ССП высказывал все большую приверженность казенному патриотизму. А.Т. решительно осудил Прокофьева за участие в травле И. Бродского. В конце 1960-х гг. Прокофьев оказался в одном стане с самыми яростными противниками “Нового мира”.

6. Речь идет о пленуме СП РСФСР, открывшемся 2 апреля 1963 г. Посвященный проблемам жанра рассказа, он, по сути, сосредоточился на обсуждении “Нового мира”. На требование приехать на пленум и выступить с признанием ошибок. А. Т. ответил отказом. См. далее запись 30.4.

7. Л.Ф. Ильичев — секретарь ЦК КПСС по идеологическим вопросам.

8. “Встречи” Н.С. Хрущева с интеллигенцией и вызванное ими “похолодание” идеологического климата широко комментировались на Западе и справедливо оценивались там как откат от линии ХХ съезда. Потребностью сгладить это впечатление определялась заинтересованность партийного руководства в интервью А.Т. — признанного лидера демократической интеллигенции — одному из ведущих информационных западных агентств — Юнайтед Интернейшнл. А.Т., поначалу воспринявший “партийное поручение” как тяжкую обузу, вскоре увидел в нем способ укрепить положение своего журнала, оказавшегося после упомянутых “встреч” в положении критическом, о чем красноречиво свидетельствовало блокирование цензурой № 4 “Нового мира”.

9. Еще летом 1962 г. К.И. Чуковский фиксирует в дневнике циркулировавший слух об обмене визитами Кеннеди и Фроста в СССР, Хрущева и А.Т. в США. (Чуковский К.И. Дневник 1930–1969. М., 1994. С. 313).

10.IV.

1. С.Я. Маршак, начиная с 30-х гг. оставался для А.Т. одним из высших судей в литературе. “Испытание Маршаком” в важных случаях (например, с Солженицыным, А.Т. считал обязательным. Впечатления Маршака от “Теркина на том свете” записал (18.IV), побывавший у него по следам А.Т. В.Я. Лакшин: “Маршак считает поэму вещью замечательной, совсем новой в сравнении с прежним вариантом”: “Прежде был немного фельетон против бюрократов, “а теперь вещь очень серьезная, и швов не видно”. Маршак расхвалил Твардовского, а на другой день испугался, позвонил ему и уговаривал повременить, не давать читать “выше”. (Лакшин В.Я. Указ. соч. С. 122).

2. Маршак был выдвинут на Ленинскую премию Союзом советских писателей и редакцией “Нового мира”.

3. Другое объяснение отказу от статьи, посвященной особенностям поэтического мира А.Т., вряд ли возможно.

4. В.С. (Владимир Семенович) Лебедев — помощник Хрущева; Д.А. Поликарпов  — зав. отделом культуры ЦК КПСС.

5. На втором всесоюзном съезде художников (10–12 апреля) в духе выступлений Хрущева на встречах с творческой интеллигенцией критиковались молодые художники, “отступившие от главной линии развития советского искусства”. (Э. Неизвестный, Н. Андронов, П. Никонов и др.)

6. Имеется в виду “Письмо в редакцию” инженера-строителя из г. Горького Ю. Узюмова, резко критиковавшее рассказ В. Войновича “Хочу быть честным”. (“Новый мир”, 1963, № 2). Автор письма посчитал порочной основную мысль писателя, что “в нашем обществе честному человеку, правде — нелегко пробить себе дорогу”. (Узюмов Ю. Кочка и точка зрения. “Известия”, 1963, 9 апреля).

7. Очерк Ф. Абрамова “Вокруг да около” (“Нева”, 1963, № 1) рассказывал о бедственном положении деревни, выход из которого автор видел в поощрении материальной заинтересованности колхозников. Обсуждавшийся 9 апреля на Секретариате ЦК КПСС очерк был признан клеветническим, разжигающим частнособственнические инстинкты. Его опубликование, как и первые положительные, отклики на него, квалифицировалось здесь как грубая политическая ошибка. В печати развернулась травля Ф. Абрамова. Статья И. Виноградова — в поддержку очерка “Вокруг да около” — была снята в верстке из № 4 “Нового мира”. (“Вопросы литературы”. Вып. 2. Сс. 236–241).

8. От А.Г. Дементьева, работавшего в ИМЛИ, А.Т. было известно, что В.В. Ермилов на Ученом совете института, т.е. открыто и публично, рассказывал о сделанном ему предложении возглавить “Новый мир”, от чего он якобы отказался.

11.IV.

1. Речь идет о попытках работы над текстом интервью для Г. Шапиро.

2. Константин Дмитриевич Воробьев был автором “Нового мира”, в № 2 за 1963 г. напечатана его повесть “Убиты под Москвой” — о роте кремлевских курсантов, попавших в окружение осенью 1941 г. Эпиграфом к повести К. Воробьев взял строки А.Т. из стихотворения “Я убит подо Ржевом…”. Два года мыкался писатель по разным редакциям — повесть нигде не хотели печатать. В конце 1962 г. он “решился на дерзость” — послал рукопись в казавшийся ему недосягаемым “Новый мир”. Вскоре получил телеграмму от А.Т., вызывавшего в редакцию. Всего две встречи было у К. Воробьева с редактором, но А.Т. остался в его памяти человеком, который помог ему “писать и жить”. (См. подробнее: Воробьев К.Д. “Вызывает Твардовский”. // “Воспоминания об А.Т. Твардовском.” М., 1973. Сс. 270–272).

25.IV.

1. Присутствовавший при телефонном звонке Л. Ильичева в редакцию В.Я. Лакшин отмечает независимость, с которой вел разговор А.Т. “Ильичев имел неосторожность сказать ему, что дня два разыскивал его. — Как Вы изволили выразиться, Леонид Федорович? Искали два дня? Да я уже двое суток сижу у телефона, в уборную не выхожу, жду Вас, — желчно и агрессивно сказал Твардовский”. (Лакшин В.Я. Указ. соч. С. 125).

2. А.Т. написал, что ему близок “глубокий демократизм и реализм” поэзии Р. Фроста. “Приятно и лестно было встретиться с ним в моем доме в Москве” и “грустно думать, что если доведется быть в США”, он “придет уже только на могилу Р. Фроста”. (“Правда”, 1963, 12 мая).

3. Перечислив лауреатов Ленинской премии за 1963 г., А.Т. подчеркнул, что это авторы “Нового мира”, и впредь собирающиеся с ним сотрудничать. Так, “Новый мир” познакомил читателей с Ч. Айтматовым и “ждет его новую повесть”. С. Маршак готовит для журнала “статью-беседу о мастерстве писателя”, Р. Гамзатов обещал новые поэмы. Напомним, что речь шла о планах журнала, находившегося под огнем критики, сама судьба которого была под вопросом. (Там же.)

26.IV.

1. А.Т. имеет в виду речь Н.С. Хрущева на совещании работников промышленности и строительства РСФСР 24 апреля 1963 г. Говоря о важности контроля масс, Хрущев призвал их самим выявлять антиобщественные элементы, не дожидаясь, пока это сделает милиция. “Долг каждого гражданина, образно говоря, чувствовать себя милиционером, то есть человеком, который стоит на страже обеспечения общественного порядка…” (Аплодисменты). “Все должны помогать органам партийного и государственного контроля и охраны общественного порядка, быть их агентами, так сказать”. (Оживление в зале. Аплодисменты.) (“Правда”, 1963, 26 апреля).

2. В интервью А.Т. среди авторов “Нового мира” назван А. Яшин, “опубликовавший отличный, полный поэзии очерк “Вологодская свадьба”. В телефонном разговоре 25.IV. Л. Ильичев посчитал ненужным упоминание очерка, раскритикованного в печати. “Но я не считаю, что “Вологодскую свадьбу” критиковали справедливо… Я не могу идти против себя”, — отвечал А.Т. “Но тогда хоть скажите, что ее критиковали в печати.” — “Хорошо, я напишу после слов в тексте “поэтичная “Вологодская свадьба”… подвергшаяся несправедливым нападкам в печати”. (Лакшин В.Я. Указ. соч. С. 125).

30.IV.

1. Обсуждения № 4 “Нового мира”, переданного Идеологическим отделом ЦК КПСС на суд Секретариата ССП, по сути, не было: А.Т. не случайно берет это слово в кавычки. На заседании присутствовали кроме А.Т. только Г. Марков и К. Воронков. Руководство ССП просто проштемпелевало cпущенное сверху решение: снятие Е. Ржевской, Е. Габриловича, А. Камю (см. запись 24.III. и примечания к ней). (Архив ССП. Оп. 36. Д. 8).

2. Вариация мысли Л. Толстого, которую А.Т. развивал в интервью Г. Шапиро: “Художник, чтобы действовать на других, должен быть ищущим. Если он полагает, что все нашел и все знает и только учит, он не действует, так как читатель не сливается с ним в поиске и остается безучастным”. (“Правда”, 1963, 12 мая).

3. Речь идет о выступлении Вас. Смирнова на пленуме СП РСФСР 3 апреля 1963 г. (См. запись 5.IV.)

6.V.

1. Журнал “Иностранная литература”, как и “Новый мир”, печатался в типографии издательства “Известий”.

2. Ссылаясь на одобрение Л.Ф. Ильичевым текста интервью А.Т. Г. Шапиро, куда А.Т. включил ряд положений передовой № 4, ее удалось провести через двойную (Главлита и ЦК КПСС) цензуру, что в ином случае было бы невозможно.

14.V.

1. Публикация в “Правде” (12 мая 1963) интервью писателя (хотя А.Т. тогда и был кандидатом в члены ЦК КПСС) представителю “буржуазной” прессы — случай беспрецедентный. Подобные интервью в органе ЦК КПСС были привилегией исключительно главы партии и государства, недоступной даже членам Политбюро. Интервью А.Т. Г. Шапиро заняло полтора подвала газеты. Оно никогда не перепечатывалось. Здесь, казалось бы, было все, что требовалось тем, кто дал А.Т. это “партийное поручение”: признание важности принципов социалистического реализма и партийности в литературе, подтверждения значимости для нее “встреч” партийного руководства с писателями и т.д. Но то, что удалось А.Т. сказать здесь с большой силой и искренностью “от себя”, делало явным ритуальный характер этих заявлений. Опираясь на мысль Л.Н. Толстого (см. примеч. 2 к записи 30.4.) о постоянных поисках истины как сути творчества, А.Т. утверждал: “Советскому писателю менее всего пристала роль ментора, который все знает, нашел и намерен только поучать”. А ведь именно на такую роль ориентировала партия литературу: “Единственно верное учение” не подлежало сомнениям и исключало какие-либо идейные поиски. Представив поименно блестящую плеяду авторов “Нового мира”, А.Т. назвал и тех, кто подвергался разносной критике, — И.Г. Эренбурга, А. Яшина, В. Некрасова. Особо остановился А.Т. на ведущей роли А. Солженицына в литературном процессе. Повесть “Один день Ивана Денисовича” он охарактеризовал как “явление особо значительное и принципиальное”, подчеркнув, что “всем своим художественным строем она утверждает непреходящее значение традиций правды в искусстве…”. На страницах главного органа ЦК КПСС А.Т., по сути, подтвердил свои идейные и эстетические принципы, свою общественную позицию. Все это объясняет энтузиазм, с которым было воспринято его интервью демократической интеллигенцией.

2. Книга сохранилась в библиотеке А.Т.

3. А.Т. мог иметь в виду как договор с “Новым миром” на публикацию большой подборки стихов и прозы Б. Пастернака, напечатанной в № 1 за 1965 г., так и договор с редакцией “Библиотеки поэта”, о котором он хлопотал в начале 1960-х гг. (см. примечание 1 к записи 27.3.1962).

4. Назвать в интервью всех достойных А.Т. не удалось — он упомянул в первую очередь авторов “Нового мира”, находившихся под огнем критики. А.Т. остро ощущал предел отпущенных ему возможностей. Партийные консерваторы-догматики встретили интервью А.Т. с досадой и раздражением. Идеологическому отделу пришлось оправдываться. В записке “О положении дел и настроениях в творческих союзах” (8 июня 1963) В. Снастин и Д.А. Поликарпов писали в ЦК КПСС: “Разумеется, не со всеми положениями и оценками, содержащимися в интервью, можно согласиться, но несомненно, что в целом оно имеет положительное значение и для нашей, и для зарубежной интеллигенции”. (ЦХСД. Ф. 5. Оп. 55. Д. 41. Л. 236).

5. Стихотворение “Слово о словах” опубликовано в “Правде” 5 мая 1962 г. и в “Новом мире” (№ 5, 1962 г.).

6. В 1963–1965 гг. А.Т. — депутат Верховного Совета РСФСР от Коптевского избирательного округа г. Москвы. В житейских делах, с которыми шли к нему избиратели, он часто был бессилен помочь, что его крайне угнетало... “В претензии ко мне столько людей, жаждущих... пересмотра “дела”, перемены жилья, устройства в больницу, назначения пенсии и т.д.” (Письмо А.Т. Твардовского В.В. Овечкину 28 февраля 1963. // Твардовский А.Т. Соч. Т. 6. С. 443).

28.V.

1. Речь, по-видимому, идет о книге М. Светлова “Ночные встречи” (М. 1927). Именно ей посвятил восторженный отзыв Асеев (“На литературном посту”, 1927, № 10).

2. Передовая “Правды” (19 мая, 1963) призывала деятелей литературы и искусства к “творческой смелости и самостоятельности”. Отмечая, что они “искренне благодарны” партии “за неослабное внимание”, газета заявляла, что партии нет надобности “опекать их каждый шаг”. Утверждалась необходимость создать творческую атмосферу в организациях деятелей культуры, а то кое-где еще встречаются “проработки, критиканство, злопыхательство”. Как и интервью А.Т. Г. Шапиро, передовая 19 мая, была попыткой сгладить впечатление от “встреч” интеллигенции с партийным руководством и несколько смягчить их последствия.

3. 15 мая члену редколлегии Игорю Александровичу Сацу по случаю его 60-летия было устроено чествование в редакции “Нового мира”.

4. Паперный З. Романтика человечности. // К 60-летию со дня рождения М.А. Светлова. // “Новый мир”, 1963, № 6; в том, что говорится о светловской “иронии снижения высоких понятий”, просматривается наблюдение А.Т., что не один Светлов “перебивает поэзию прозой”. Цитируется М. Исаковский: “Ой, понравилась ты мне целиком и полностью”. Суть не в самом приеме, а в окраске, какую он обретает у этого поэта, и интонации, присущей только ему, Светлову — доброй, с веселой и чуть печальной усмешкой, чаще всего направленной на самого себя”. (Там же. С. 246). Позднее, в статье “Поэзия Михаила Исаковского” (“Новый мир”, 1967, № 8), А.Т. возвращается к этой же аналогии. Он приводит те же примеры. Симптоматично, что предшествующая статья З. Паперного о М. Светлове сосредоточена на высоком пафосе его поэзии, “рожденной революцией”. Об иронии, снижающей этот пафос, лишь бегло упомянуто. Стих поэта, по выражению критика, “не опускает высоких крыльев”. (Паперный З. “Высокий костер”. // “Октябрь”, 1961, № 1).

5. Как видно из этой записи, тяжбу по поводу А. Камю (см. записи 24.3. и примечание 5 к ней), А.Т. продолжал и после снятия “Чумы” из апрельского номера “Нового мира”. В начале июня редколлегия журнала снова обсуждала вопрос о публикации Камю. (Лакшин В.Я. Указ. соч. С. 130).

6. 27 мая под шапкой “За идейность и социалистический реализм. В гостях у “Известий” редакция вместо обещанной перепечатки передовой № 4 “Нового мира” дала ее изложение, выделив места, где речь шла об упущениях и недостатках журнала, “Известия” не упомянули ни о его программной установке на жизненную правду, ни о планах, связанных с писателями, подвергнутыми критике, создавая тем самым впечатление капитуляции “Нового мира”.

7. Имеется в виду неоконченный роман-эпопея Э. Казакевича “Новая земля”, “гигантский”, по определению автора, задавшегося целью создать “энциклопедию советской жизни” 20–50-х гг. (Казакевич Э.Г. “Слушая время. Дневники. Записные книжки. Письма”, 1990. С. 207). “Верные слова” А.С. Берзер А.Т. приведет в выступлении на Европейском форуме писателей: “Один из моих соредакторов, я считаю, очень удачно заметил на основании многолетнего опыта: когда человеку есть что сказать, он пишет роман в 2–3 печатных листа. Когда человек хочет быть романистом, он пишет роман в трех книгах, шести частях”. (Твардовский А.Т. “Убежденность художника”. // “Литературная газета”, 1963, 10 августа).

8. Еще на XXII съезде КПСС А.Т. обращался к роману В.Д. Фоменко как примеру многотрудной работы над темой, связанной с крутой ломкой людских судеб, “со строительством Волго-Донского канала, с переселением со дна нынешнего Цимлянского моря старинных многолюдных станиц на новые места в открытой степи”. (Твардовский А.Т. Соч., Т. 5. Сс. 359–360). Опубликовав 1-ю книгу романа “Память земли” (“Новый мир”, 1961, №№ 6–8), В.Фоменко задерживал 2-ю. Сетуя, какой “Новому миру” попался “досадный автор”, он сообщал, что “полоса неудач, зацепившая его семью”, продолжается, не давая сосредоточиться на работе. (Письма В. Фоменко А.Т. Твардовскому 1962–1963 гг. Архив А.Т.). Полностью в двух книгах роман опубликован в кн.: Фоменко В.Д. “Избранное”. Т. II. М., 1984.

9. Е. Мальцев — автор романа “Войди в каждый дом”, на первую книгу которого “Новый мир” откликнулся рецензией Ю. Буртина (1962, №1). Наряду с поддержкой публицистической идеи романа в ней содержалась весьма сдержанная оценка его художественных достоинств.

10. Имеется в виду рассказ А.И. Солженицына “Для пользы дела”. (“Новый мир”, 1963, № 6). Автор вспоминает, что написал “проходимый рассказ”, который “был встречен в редакции с единодушным одобрением (недобрый знак). А все лишь потому, что укреплял позиции журнала”. (“Новый мир”, 1990, № 6. С. 59). Между тем на рассказ сразу же обрушилась официозная критика, предъявлявшая претензии и “Новому миру”. (Статьи Ю. Барабаша, М. Синельникова, А. Дымшица, В. Чалмаева и др.), который вновь встал на защиту Солженицына, опубликовав подборку читательских писем в поддержку рассказа (№ 10 за 1963 г.).

11. Роман Г. Николаевой “Битва в пути” выступал в критике той поры в качестве образца изображения “недостатков” советской действительности с партийных позиций.

30.V.

1. Речь идет о поездке в составе делегации советских писателей на заседания Европейского сообщества писателей, вице-президентом которого был А.Т.

8.VII.

1. Дагестанские впечатления связаны с поездкой в республику (25—30 июня) на торжества по случаю вручения Ленинской премии Р. Гамзатову. В состав делегации входили директор ИМЛИ И.И. Анисимов, режиссер Ю. Завадский, писатели Ч. Айтматов, К. Кулиев, К. Каладзе, редактор “Комсомольской правды” Ю. Воронов и др. 26 июня в театре им. Горького в Махачкале состоялось вручение Ленинской премии Р. Гамзатову. В своем выступлении А.Т. охарактеризовал лауреата как одного из крупнейших современных поэтов. Успешное развитие поэзии Гамзатова А.Т. объяснял тем, что, опираясь на национальные традиции, она осваивает богатство поэзии общесоюзной и общеевропейской. (“Дагестанская правда”, 1963, 28 июня). 27 июня состоялась встреча писателей со студентами Дагестанского университета. 28 июня — гости выступали в Дагестанской филармонии. А.Т. читал отрывки из поэмы “За далью — даль” и по просьбе слушателей — из “Василия Теркина”. (Праздник литературы и дружбы. // Там же, 29 июня).

2. На пленуме ЦК КПСС, посвященном “Очередным задачам идеологической работы партии” (18–21 июня), с докладами выступили Л.Ф. Ильичев и Н.С. Хрущев. Подчеркнув невозможность мирного сосуществования идеологий, Ильичев призвал “привести в боевой порядок все виды идейного оружия”. В речи Н.С. Хрущева снова обличались писатели-“дегтемазы”, в качестве примера фигурировал В. Некрасов. Главной задачей пленум признал “обеспечить победу идеологии коммунизма” (“Правда”, 1963, 20 и 21 июня).

1.VIII.

1. Речь идет о поездке на сессию Европейского сообщества писателей, посвященную современному роману (5–12 августа). И.И. Анисимов — директор ИМЛИ, — принадлежал к непримиримым партийным ортодоксам. В 1954 г. он послал в ЦК КПСС донос на польских писателей, поддержавших новомирскую статью В. Померанцева “Об искренности в литературе”. (“Дружба народов”, 1993, № 11. Сс. 236–237.) А.Т. столкнулся с Анисимовым еще в Дагестане. Выступая на банкете в честь Р. Гамзатова, А.Т. произнес тост за доброе сердце поэта. Тут же последовала “поправка” Анисимова, славившего в своем выступлении “злое сердце Расула”, полное ненависти к врагам. Ненависть, похоже, Анисимов считал необходимой чертой поэта (см. Анисимов И.И. “Сила любви и ненависти”. // “Литературная газета”, 1963, 18 июля). Зарубежных писателей он делил на сторонников и противников “социалистического реализма”. Смысл европейского форума видел в противоборстве социалистической и буржуазной идеологий. (Анисимов И. “Ленинградский диалог о современном романе”. // “Иностранная литература”, 1963, № 11).

12.VIII.

1. Лакшин, приехавший в Ленинград днем позже А.Т., 3 августа, нашел его на Волковом кладбище, у могилы А. Блока. Возмущенный тем, что никто из руководства ССП не позаботился встретить И. Эренбурга, А.Т. вместе с Лакшиным, поехал на Московский вокзал встречать писателя. (Лакшин В.Я. Указ. соч. Сс. 145–146). Выступать на сессии А.Т. не собирался. Однако обстановка здесь складывалась неблагополучная. Советские писатели выступали единодушно, доказывая, что роман гибнет в Европе, где капитализм загнивает, и процветает в странах социализма. Западные писатели грозили уехать, если их не перестанут воспитывать. Ортодоксы типа И. Анисимова требовали: “Хватит обороняться, надо наступать”. Призываемый выступить и осознавая сложность обстановки, А.Т. вышел на трибуну без подготовленного текста. Он заговорил об общезначимых и близких всем проблемах романа, в основе которого — человеческая душа — предмет исследования художника. Полемизируя с некоторыми советскими писателями (К. Симоновым, И. Эренбургом) о природе творчества, А.Т. поддержал тех западных авторов, которые утверждали, что подлинный художник — первооткрыватель, что он “находится в поиске, в постижении действительности” и “ничего не может знать наперед”: “он высекает искру из неподвижного камня, не тронутого искусством”. А.Т., единственный из советских писателей, остановился на творчестве А. Солженицына. “Я хотел бы слышать того, кто бы сказал, что это художник, обремененный узами социалистического реализма, несвободный в своей беседе с читателем, что он чем-то связан, что его ограничивают какие-то рамки. Ведь этого нет. И однако он свободен при полной “завербованности” в отношении человека, его мыслей, его помыслов, его чаяний и надежд”. А.Т. закончил выступление строками своего стихотворения “Вся суть в одном единственном завете…” — о праве художника сказать то, что он хочет, и так, как он хочет. (Твардовский А.Т. “Убежденность художника”. // “Литературная газета”, 1963, 10 августа). Речь А.Т. на европейском форуме 1963 г. никогда не перепечатывалась.

18.VIII.

1. В “Известиях” опубликована поэма “Теркин на том свете” 17 августа — в московском вечернем выпуске, 18 августа — в основном тираже.

2. Имеются в виду мартовская и декабрьская “встречи” с интеллигенцией партийного руководства и июньский пленум КПСС по вопросам идеологии.

3. Просьба относилась к стихам о цензуре, завершавшим пассаж о номенклатурных дураках: “От иных попросишь чуру, // И в отставку не хотят. // Тех, как водится, в цензуру, // На повышенный оклад. // А уж с этой работенки // Дальше некуда спешить...”

4. См. примечание 10 к записи 24.III.

5. По свидетельству А. Аджубея, слушая А.Т., писатели “то хохотали в голос, то “переносились в далекие дали, вслед за мыслями автора”. “Даже иностранные гости слушали, а вернее, наблюдали внимательно всю эту поучительную картину с особым настроением”. (Аджубей А. “Те десять лет”. // “Знамя”, 1988, № 7, С. 99).

6. А.А. Сурков был одним из инициаторов запрещения первого варианта поэмы в 1954 г. Сейчас он писал: “И как прекрасное завершение этой встречи было чтение новой поэмы А. Твардовского”. (Сурков А.А. “Ответственность художника”. // “Правда”, 1963, 18 августа).

7. Вот как рассказывает об этом А. Аджубей. “Прозвучали последние строки. Хрущев обратился к газетчикам: “Ну, кто смелый, кто напечатает?” Пауза затягивалась, и я не выдержал: “Известия” берут с охотой”. (Аджубей А. Указ.соч. С. 99). Говоря о новой “сверхнеобычной” встрече читателей с Теркиным, Аджубей не сомневался, что она вызовет “споры и возражения”. Такое преуведомление уже звучало как приглашение к критике.

8. Спустя год в “Новом мире” (1964, №№ 10–11) появится автобиографическая повесть Ж.-П.Сартра “Слова”.

9. Ирина Федоровна Огородникова — переводчик с румынского, сотрудник Иностранной комиссии ССП.

10. Сотрудники “Известий”.

11. По просьбе Н.С. Хрущева, которому скорее всего ее подсказало бдительное окружение Генсека, были сняты следующие строфы:

Пусть мне скажут, что ж ты, Теркин,

Рассудил бы, голова!

Большинство на свете мертвых,

Что ж ты, против большинства?

Я оспаривать не буду,

Как не верить той молве.

И пускай мне будет худо, —

Я останусь в меньшинстве.

Впервые восстановлены в тексте поэмы в издании: Твардовский А.Т. “Василий Теркин”. — “Теркин на том свете”. М., 2000. Изд. “Раритет”.

19.VIII.

1. Строки из последней главы поэмы “Василий Теркин” — “От автора”.

2. Издать такую книгу А.Т. не дали. Вообще, после 1963 г. и до перестройки поэма перепечатывалась в 5-томном собр. соч. (М. 1967) и посмертном 6-томном. (М., 1978). А.Т. не удалось включить ее ни в одно из изданий своих избранных произведений: том в серии “Всемирная литература” (М., 1968) вышел без “Теркина на том свете”. Редколлегия “Библиотеки поэта” (Н.М. Грибачев, Н.С. Тихонов, А.А. Сурков, Е. Исаев, Р. Гамзатов и др.) отказалась печатать поэму в томе, подготовленном М.И. Твардовской к 70-летию поэта. М.И. Твардовская представила достаточно доказательств того, что А.Т. видел эту поэму в числе наиболее значительных своих работ. (Письмо М.И. Твардовской К.М. Симонову, председателю комиссии по литературному наследию А.Т. Черновик. б.д. (начало 1980 г.) Архив А.Т.) Замысел А.Т. осуществлен издательством “Раритет”, а “Теркин на том свете” впервые опубликован без купюр. Благотворительное издание подготовлено к 55-летию Победы в Великой Отечественной войне для ее ветеранов.

3. Имеются в виду торжества по случаю 1100-летия города и 20-летия освобождения его от немецкой оккупации.

22.VIII.

1. Речь идет о повести Е. Герасимова “Семья Алешиных” (“Из рассказов о старых товарищах”. // “Новый мир”, 1963, № 9 и “Севастопольских дневниках” А. Ковтуна. Там же, № 8).

2. Имеется в виду недавний карибский кризис и ухудшение отношений с Китаем. 21 августа в “Правде” были опубликованы Заявления Советского и Китайского правительств по поводу договора, заключенного 6 августа 1963 г. СССР, США и Англией о запрещении испытаний ядерного оружия. Китай обвинял СССР в сговоре с американским империализмом, подтверждая, что будет развивать свой ядерный потенциал.

4.XI.

1. Павел Трифонович — брат А.Т., работник торговой “сети”.

2. Почти все отрицательные отзывы противопоставляли нового Теркина старому, в пользу последнего. Сам А.Т. подчеркивал нерасторжимую связь двух поэм: “Теркин на том свете”, при всей особливости и специфичности его идей и художественной задачи, неотрывен от “книги про бойца”. Он взят оттуда для решения этих особых специфических задач... является на тот свет во всеоружии привычного слуху читателя юмора, своей словесности”. (Черновик письма А.Т. читателю П-ну 7 января 1966 г. // Архив А. Т.) Обозревая отклики на поэму, пришедшие в “Известия”, критик А. Сергеев заключает, что большинство восприняло поэму с энтузиазмом. “Поэт идет на бой, ненавидя всяческую дрянь, с гордостью пишет о силе простого советского человека”, “Нужно иметь не только талант, но и мужество, — по мнению другого читателя, — чтобы критиковать, вернее, бичевать еще живых, а подчас и сильных культовских приверженцев, бороться за социалистическую демократию, за правду…” (Сергеев А. “О различных мнениях и объективности критики”. // “Известия”, 1963, 5 октября). Высоко оценили поэму В.Н. Орлов — в статье “Вторая встреча с Теркиным”. (“Литературная газета”, 1963, 12 сентября) и С.Я. Маршак в предисловии к английскому переводу поэмы. (Маршак С. “Служба жизни”. // “Юность, 1964, № 9.)

3. А.Т. отмечает здесь факты активизации сталинистской оппозиции, не встречающие официального отпора. В статье Н. Сергованцева пересматривалась высокая оценка Н.С. Хрущевым повести А. Солженицына. Герой повести предстает здесь тупым и ограниченным человеком, “жизненная программа которого не простирается дальше лишней миски баланды и жажды тепла”. (Сергованцев Н. “Трагедия одиночества и сплошной быт”. // “Октябрь”, 1963, № 4). Отрицательным отзывом на поэму “Теркин на том свете” журнал снова “поправляет” Н.С. Хрущева, давшего ей “путевку в жизнь”. Повторив все упреки поэме, которые А.Т. приписал будущему ее “критику-грамотею”, критик “Октября” увидел в ней “недостаток социальной определенности позиции героя” и автора. (Стариков Д. “Теркин против Теркина”. // “Октябрь”, 1963. № 10.)

4. По словам А. Сергеева, поэма “Теркин на том свете” “не может не вызвать различных мнений относительно ее художественных и идейно-эстетических качеств”. Критик не на стороне тех, кто “безоговорочно приемлет поэму”. “Сергеев А. “О различных мнениях и объективности критики”. // “Известия”, 1963, 5 октября).

5. Поэма “Теркин на том свете” сдана в набор 24 сентября, подписана к печати 16 ноября 1963 г. (М., “Советский писатель”, 1963.)

6. Как явствует из архивных документов, донос П. Романова на сообщение “От редакции” для № 10 “Нового мира” был поддержан и расширен в ЦК КПСС (см. примечание 13 к записи 24.III.1963).

6.XI.

1. Статья Вс. Кочетова “Не все так просто”, воспринятая А.Т. как ответ “Известиям” на критику статьи Д. Старикова в “Октябре”, по сути, отвечала и на выступление А.Т. на писательском форуме в Ленинграде (см. примечание 1 к записи 12.VIII.1963). Кочетов ополчился против “общечеловеческого направления” в литературе как противостоящего “социалистическому реализму”. Если Д. Стариков намекал на отголоски в поэме “кулацких собственнических начал в нашей жизни”, то Кочетов весьма определенно высказался о связи “общечеловеческого направления” с кулацкой идеологией. (“Октябрь” № 11, Сс. 220–221.)

25.XI.

1. Ср. с записью 22 ноября в дневнике В.Я. Лакшина. (Указ. соч., Сс. 171–172).

26.XI.

1. Речь идет о книге “Рассказ о похищении и приключениях Джона Теннера (М., 1963). В основе статьи А.С. Пушкина “Джон Теннер”/ (“Современник”, 1836, кн. 3) — французский перевод (1835) записки американского писателя (Нью-Йорк, 1830).

2. Л. Кудреватых вспоминает о совместном пребывании с А.Т. в 1963 г. в Барвихе: “Он не вливался в эти группы <отдыхающих>... встретившись или обгоняя “дискуссионников”, он, молча кивнув головой, что означало приветствие, проходил мимо”. (Кудреватых Л. Дом “Известий”. // “Воспоминания об А.Т. Твардовском. М., 1978. С. 389 и след.).

3. Став в 1950 г. редактором “Нового мира”, А.Т. искал способы опубликовать роман Гроссмана “За правое дело”, отклоненный симоновской редколлегией как “непроходимый”. После его публикации (“Новый мир”, 1952, №№ 7–10) роман, по указанию И.В. Сталина, был подвергнут уничтожительной критике. А.Т. пришлось — в первый и последний раз в его редакторской практике — признать напечатание романа Гроссмана ошибкой (См. Твардовский А.Т. “Из рабочих тетрадей”. // “Знамя”, 1989, № 7).

4. Имеется в виду книга И.П. Эккермана “Разговоры с Гете в последние годы его жизни”. М., 1934. Сохранилась в библиотеке А.Т. с его пометками.

28.XI.

1. Александр Григорьевич Дементьев и Алексей Иванович Кондратович.

2. А.Т. писал К.А. Федину, что не считает его извинение “крайне необходимым”, но неким “добрым молодцам” (авторам) — урок здесь будет полезен”. Кроме того, дано будет понять, что наши обещания в проспектах не с потолка, а имеют под собой серьезную основу — обязательства авторов”. (Письмо А.Т. Твардовского К.А. Федину 22 ноября 1963 г. // “Октябрь”, 1990, № 12). “Костер” К. Федина — едва ли не единственное произведение, которое “Новый мир” печатал по соображениям тактическим, принимая во внимание статус автора — внештатного члена редколлегии и первого секретаря ССП.

3. Имеются в виду изустные истории и предания о Сталине.

4. Невыдуманные рассказы адмирала И.С. Исакова печатались в “Новом мире” в 1959–1963 гг. Автор определял их как “полуистории, полурассказы”. (Письмо И.С. Исакова А.Т. Твардовскому 24 декабря 1959 г. // Архив А.Т.)

5. С Акимом Васильевичем Горшковым А.Т. познакомился в 1951 г., став депутатом Верховного Совета РСФСР от Владимирской области. В том же 1951 г. Горшков стал Героем социалистического труда как председатель (с 1928 г.) выдающегося колхоза области “Большевик”. А.Т. склонял А. Горшкова писать воспоминания. Заявляя о намерении журнала “предоставить свои страницы для воспоминаний председателя одного из крупных колхозов, возглавлявшего его со дня организации”, А.Т. имел в виду Горшкова. (Твардовский А.Т. “По случаю юбилея”. // “Новый мир”, 1965, № 1, С. 8). Сергей Ксенофонтович Коротков руководил колхозом в Чувашии с 1945 г. до своей смерти в 1961 г.

29.XI.

1. В очерке Ф. Абрамова “Вокруг да около” (“Нева”, 1968, № 1) председатель обещает колхозникам 30% заготовленного сена, тем самым поднимая их на дружную и спорую работу, обеспечившую уборку сена в рекордные сроки. См. примечание 7 к записи 10.IV.1963.

1.XII.

1. Залыгин С.П. “На Иртыше”. “Из хроники села Крутые Луки”. // “Новый мир”. 1964, № 2.

2. Сам А.Т. в “Стране Муравии” не обошелся без такого “внутреннего монолога” мужицкой души, отразившего тревогу, смятение и надежду: “Товарищ Сталин! Дай ответ, // Чтоб люди зря не спорили: // Конец предвидится ай нет // Всей этой суетории?..” // И жизнь — на слом, // И все на слом — // Под корень, подчистую. // А что к хорошему идем, //Так я не протестую…” (Твардовский А.Т. Соч. Т. 1. М., 1976. С. 253.)

3. Мысль о том, что отнюдь не “нужда крестьянского двора” была причиной коллективизации, как это утверждалось в литературе — давний вывод А.Т. Уже в 1953 г. он видел общий изъян книг о коллективизации в том, что авторы решали вопрос о вступлении мужика в колхоз “исходя из необходимости самого единоличного хозяйства. Мол, “из нужды не выйти” и т.п.... И это тогда как мужик имел Советскую власть, получил землю, построил хату из панского леса, пользовался с/х кредитом и т.п., но главное, конечно, земля. Он только начал жить, только поел хлеба вволю. И в этих условиях он мог, по моему глубокому убеждению, воздерживаться от “коммунии” еще лет этак 200–300. (Письмо А.Т. Твардовского А.Г. Дементьеву 18 декабря 1953 г., копия. Архив А.Т.).

4. С.Я. Маршак, рано заметивший талант А.Т., пристально следил за его творчеством. Свою книжечку о поэте (Маршак С. “Ради жизни на земле. Об А. Твардовском”. М., 1961) он надписал А.Т. весьма многозначительно: “Я не то еще сказал бы, // Про себя поберегу, // Я не так еще сыграл бы, // Жаль, что лучше не могу”. — Дорогому Александру Трифоновичу Твардовскому — с любовью, С. Маршак. Ялта, 15.ХI.1961”. В разговоре с А.Т. в декабре 1963 г., — за несколько месяцев до смерти, Маршак как будто стремился досказать это невысказанное.

5. Л. Кудреватых вспоминал, как А.Т. взял с собой к костру его и А.Я. Свердлова: “Устроившись на пеньках, мы сидели молча, устремив взгляд на огонь”. “С детства люблю жечь костры, — не обращаясь ни к кому, проговорил Александр Трифонович. — Люблю огонь костров. В нем есть что-то стихийное и вместе с тем успокаивающее. Вы заметили: люди у костров, как правило, стоят или сидят молча, точно слушая музыку, уходят в свои думы…” (Кудреватых Л. Указ. соч. С. 389).

6. Повесть А.И. Солженицына “Один день Ивана Денисовича” была выдвинута на соискание Ленинской премии за 1964 г. только редакцией “Нового мира” и ЦГАЛИ. Списки кандидатов в лауреаты публиковались в феврале. Представить на премию повесть, напечатанную в ноябре 1962 г., в том же году было попросту невозможно. Выдвигая Солженицына на премию, А.Т., тем самым продолжал последовательно отстаивать значение его повести как идейно-художественного ориентира для советской литературы.

7. Речь идет о выдвижении на Ленинскую премию трилогии Г.И. Серебряковой “Прометей” — романов “Юность Маркса”, “Вершины жизни”, “Похищение огня”. Высоко оцененные в печати, они были представлены на премию Союзом писателей РСФСР, издательством “Художественная литература”, редакцией журнала “Дон”, Институтом литературы и искусства имени М. Ауэзова АН Казахстана, Новосибирским монтажным техникумом, Управлением Гидрометеослужбы центральных областей и т.д. и т.п.

8. А.Т. имел в виду воспоминания Г. Серебряковой об ее аресте в 1937 г. и пребывании в семипалатинской тюрьме. Набранные “Литературной Россией” в 1963 г., они не были пропущены цензурой. Г. Серебрякова предстает в них как убежденный коммунист, не усомнившийся в партии и после своего ареста. (Серебрякова Г.И. “Смерч”. // “Подъем”, 1988, № 7).

9. В. Тевекелян — один из руководителей парткома Московской писательской организации.

3.XII.

1. Лакшин В.Я. “Иван Денисович, его друзья и недруги”. // “Новый мир”, 1964, № 1.

4.XII.

1. Первый подступ к стихотворению “Мне сладок был тот шум сонливый...” (1964).

2. Большинство работ А.Я. Свердлова написано в соавторстве. В литературной записи А.Я. Свердлова изданы воспоминания К.Т. Свердловой, а также книга П.Д. Малькова “Записки коменданта Московского Кремля”. (М., 1959, 1961, 1962). Своих воспоминаний А.Я. Свердлов не оставил.

6.XII.

1. Набросок стихотворения “Есть книги — волею приличий…” (посвящено Михаилу Александровичу Лифшицу).

2. Николай Александрович Морозов жил не в Крыму, а в имении своего отца Борок Ярославской губернии, постановлением Совнаркома переданном ему за заслуги перед революцией и наукой в пожизненное пользование. В Борке было налажено рентабельное хозяйство, отчасти работавшее и на рынок. По инициативе Морозова здесь была создана Верхневолжская база АН СССР, ставшая основой для Института Биологии внутренних вод АН. До конца жизни (1946) Н.А. Морозов стоял во главе Естественно-научного института им. Лесгафта, руководил здесь работами по исследованию космоса. Пожить “растительной и инертной жизнью” он не успел.

7.XII.

1. Фрагменты воспоминаний Н.Г. Кузнецова печатались в 1965 г. в “Октябре”, “Неве”, “Вопросах истории”. Отд. изд.: Кузнецов Н.Г. “Накануне”. // “Воениздат”, 1966. В опубликованных мемуарах нет многого из того, что зафиксировал А.Т. после чтения рукописи: конфликт Жданова и Ворошилова, цифры погибших в блокаду и т.д. Намерения печатать воспоминания Н.Г. Кузнецова, по-видимому, у А.Т. не возникало: образ Сталина — мудрого, волевого, справедливого — в обстановке “ползучей” реабилитации вождя мог способствовать усилению сталинских тенденций.

2. Ф.С. Октябрьский (Иванов) в годы, описываемые А. Т., был командующим Черноморского флота.

8.XII.

1. Имеется в виду усадьба М.А. Шолохова в станице Вешенской Ростовской области.

10.XII.

1. На пленуме ЦК КПСС (9–13 декабря) Н.С. Хрущев выступил с докладом “Ускоренное развитие химической промышленности — важное условие подъема сельскохозяйственного производства и роста благосостояния народа”. Интенсификация (с помощью химии) объявлялась “коренным вопросом развития сельского хозяйства”. (“Правда”, 1963, 9 декабря).

2. “У нас не должно быть приоритета для какой-нибудь одной культуры. Приоритет должен быть для урожая. Та культура, которая в условиях определенной зоны дает наиболее высокий урожай, лучше оплачивает вложенный труд, эта культура в хозяйстве и должна быть первой культурой. (Продолжительные аплодисменты.)” (Там же.)

3. Если бы в обеспечении хлебом действовать методом Сталина, — говорил Н.С. Хрущев, — то и сейчас хлеб можно было бы продавать за границу. “Хлеб за границу продавали, а в некоторых районах люди пухли от голода. Да, товарищи, это факт, что в 1947 г. в ряде областей страны, например, в Курской, люди умирали с голоду. А хлеб продавали. Партия решительно осудила и навсегда покончила с подобным методом. (Продолжительные аплодисменты.)” (Там же.)

4. “Хлебозаготовки считали первой заповедью, семена — второй, а об удовлетворении нужд животноводства в кормах даже не вспоминали. Такое деление на заповеди порочно в своей основе”. (Там же.)

5. Тема “расхуторизации” легла в основу стихотворений “На старом дворище”, “На хуторе Загорье”, “Поездка в Загорье”, элегическая тональность которых, как и некоторых других стихов “загорьевского цикла” 1939 г., ощутимо контрастировала с оптимизмом более ранней лирики А.Т.

12.XII.

1. Михаил Григорьевич Михайлов писал о положении верующих и пороках советской антирелигиозной пропаганды, за что подвергался преследованиям властей. Изредка печатался в “Науке и религии”. В “Новом мире” (1968, № 10) опубликован его обзор “Рекомендации, не сулящие удач”. Михайлов сообщал в письме А.Т. о закрытии в Воронеже молельного дома баптистов, а также о высылке из Калинина секты “молчальников”.

14.XII.

1. Дин Раск — в то время государственный секретарь США.

2. Набросок главного мотива будущей поэмы “По праву памяти”.

15.XII.

1. См. запись 18.XII.

16.XII.

1. Выписка из заключительной речи Н.С. Хрущева на декабрьском пленуме ЦК КПСС. Оценку этим соображениям см. в записи 14.XII.

17.XII.

1. А.И. Кондратович и В.Я Лакшин привезли А.Т. подготовленный ответ на редакционную статью “Литературной газеты” “Пафос утверждения, острота споров”, поставившую под сомнение объективность публикации в № 10 “Нового мира” писем читателей в поддержку рассказа А.И. Солженицына “Для пользы дела”. Все они протестовали против оценки его как неудачи писателя в статье Ю. Барабаша “Что есть справедливость” (“Литературная газета”, 1963, 31 августа). Критик упрекал Солженицына в том, что он решает идейно-нравственные проблемы, “оперируя абстрактными, не наполненными конкретным содержанием категориями”. Барабаш настаивал, что критерием справедливости должна быть государственная польза. Читатели “Нового мира” поддержали Солженицына, убеждавшего, что нравственность не должна зависеть от утилитарных соображений. “Трудно предположить, — заявляла газета, — что в редакцию “Нового мира” пришли только письма, превозносящие рассказ”. (“Литературная газета”, 1963, 12 декабря). В ответе новомирцев сообщалось, что редакция “Нового мира” получила 58 откликов на рассказ Солженицына. Только в одном содержалась его отрицательная оценка. 12 писем пришли в виде копий: оригиналы были посланы в “Литературную газету”. (Письмо редакции журнала “Новый мир”. // “Литературная газета”, 1963, 26 декабря). “Литературная газета”, интересовавшаяся количественным соотношением положительных и отрицательных отзывов на рассказ Солженицына, отреагировала на ответ “Нового мира” по-своему: “Никогда еще арифметический подход к сложным явлениям литературы не приносил пользы ни читателям, ни художнику, ни искусству в целом”. (“От редакции”. // Там же.)

2. “Политзагон” А.Т. составляли произведения, не пропущенные цензурой и оставшиеся в портфеле редакции.

3. Речь идет о статье М. Лифшица “В мире эстетики” (“Новый мир”, 1964, № 2), высмеивавшей “пустозвонство” и невежество пропагандиста официальной эстетики В. Разумного.

4. В выходных данных журнала тираж 1963 г. указывался от 113 до 120 тыс.

5. “Иногда, Саша, мне кажется, что писательству моему пришел конец. Что-то будто оборвалось в душе. Я не тот, каким был: другой человек, совсем другой, остатки человека. Писать-то надо кровью, а из меня она как бы вытекла вся”. (Письмо В.В. Овечкина А.Т. Твардовскому. 11 декабря 1963. // “Север”, 1980, № 2. С. 91). В ответном письме от 17 декабря, успокоив тревогу Овечкина по поводу житейских дел (долг “Новому миру”, хлопоты о пенсии), А. Т. пишет о главном: “…То, что ты говоришь о недостатке крови для писания, — это все вздор. Кому из нас, грешных, не приходила столько раз мысль о том, что, мол, “мог когда-то, а вот уж больше не могу”. — Это законное чувство для каждого серьезного писателя... Бойся другого: когда вдруг попрет и станет все легко... Более того, особенно трудно бывает как раз перед взятием новой высоты. Это я знаю отчасти и по собственному опыту”. (Письмо А.Т. Твардовского В.В. Овечкину 17 декабря 1963. // Твардовский А.Т. Соч. Т. 6. Сс. 444–445).

18.XII.

1. Герасимов М.М. — историк, этнограф, археолог, воссоздавший по черепным костям облик исторических деятелей древней и средневековой Руси.

2. Повесть А. Свердлова (в соавторстве с Я. Наумовым) со всеми “красотами” и штампами, отмеченными А.Т., была издана в серии “Библиотека приключений”.

19.XII.

1. Дневники А.В. Никитенко (Т. 1–3. М., 1955–1956) — чиновника цензурного ведомства, литературного критика, сохранились в библиотеке А.Т.

2. По свидетельству М.И. Твардовской, Кронид Малахов сыграл большую роль в становлении А.Т. как писателя. Ему принадлежит одна из наиболее глубоких и серьезных статей о раннем А.Т., творчество которого он связывал не только с некрасовской, но и с пушкинской традицией. (Малахов. “Александр Твардовский” // “Известия”, 1939, 24 апреля).

21.XII.

1. В записи сказывается знакомство А.Т. с книгой М. Рузе “Роберт Оппенгеймер и атомная бомба”. // М., “Госатомиздат”, 1963). Мысль великого физика, что наука “становится собственностью незначительного коллектива специалистов”, ускользая от всеобщего понимания, многократно варьируется здесь. (С. 87, 120, 130 и след.).

2. В поддержку статьи Ю. Барабаша “Что есть справедливость” (“Литературная газета, 1963, 31 августа.) (см. примечание 1 к записи 17.XII) редакция опубликовала письма за подписью И. Атаджанян. (“Литературная газета”, 1963, 1 октября.) и Н. Селиверстова (инструктора Дзержинского райкома КПСС) из Ленинграда // Там же, 19 октября).

25.XII.

1. Очередная сессия (2-я 6-го созыва) Верховного Совета РСФСР, утверждавшая государственный план и бюджет на 1964—1965 гг.

2. Имеются в виду объяснения директора издательства “Советский писатель” Н.В. Лесючевского по поводу задержки отдельного издания поэмы “Теркин на том свете”.

3. Б.Н. Новиков играл Теркина в одноименном спектакле театра им. Моссовета, в спектакле Театра Сатиры “Теркин на том свете” (в постановке В.Н. Плучека) — друга Теркина, а роль Теркина исполнял А. Папанов.

4. Речь идет о замысле рассказа о смоленской послевоенной деревне. Игнат Белый — персонаж ранних очерков А.Т. (Твардовский А.Т. “Пусть Игнат Белый скажет”. // “Рабочий путь”, 1933, 30 декабря и “Игнат Белый”. // “Наступление”. 1934. № 3.) Игнат Белый “занимает в колхозе особое положение. Он знает почти всех. На его глазах прошли десятки лет жизни этих людей, он несет в себе полувековой опыт, их мечты и разочарования, историю каждого двора и хозяина”. (Твардовский А.Т. Соч. Т. 6. С. 105.) Возможно, к образу этого настоящего хозяина, его представлениям, как поднимать деревню, А.Т. обращается под впечатлением декабрьского пленума.

5. Маршак С.Я. “Служба жизни”. // “Юность”, 1964, № 9. Статья написана как вступительная к готовившемуся в Англии изданию “Теркина на том свете”. Поэзию А.Т. Маршак называет здесь “сильной, полнокровной, не боящейся грубой прозы жизни и в то же время сложной и тонкой”.

Публикация В.А. и О.А. Твардовских.

Подготовка текста Ю.Г. Буртина и О.А. Твардовской.

Примечания Ю.Г. Буртина и В.А. Твардовской.

(Продолжение следует)

* В смоленском диалекте “скубсти” – означает “щипать”, “рвать”.

** urbi et orbi – городу и миру (лат .).