Леонид Ашкинази

Крушение круга

Леонид Ашкинази

Крушение круга

Пессимизм заглавия этого текста — не игра. Я действительно ощущаю то, что произошло с общением людей, как трагедию. Психологи скажут, что один из способов примирения с фрустрацией — анализ, приведение в систему и, с одной стороны, введение тем самым в культуру, вообще состоящую из реплик, анализов и синтезов, а с другой стороны — внесение в культуру результатов анализа и систематизации. Личная трагедия вводится, таким образом, в личную культуру, социальная — в культуру человечества. Психологическим же механизмом такой акции является стремление к избавлению от переживаний, к их элиминации.

Несмотря, однако же, на откровенный пессимизм названия, я — оптимист. Помните у Сэлинджера сценку с Александром Македонским, Аристотелем и проституткой: “Между тем жизнь продолжалась”? Найдите эту сцену, заложите закладку и поставьте книгу на полку над столом. Когда вы всерьез задумаетесь, коробку какого снотворного купить, перечитайте эту сцену.

Так что конструктивный (а для меня это и означает — оптимистический) конец у данного текста есть. Поэтому его можно читать всем, без ограничений пола и возраста.

I

Первое, что мы рассмотрим, — работа. Я работал в отраслевом НИИ, крупном, старом и знаменитом своим, как говорили, “академизмом”. Кроме того, участвуя в НИР и ОКР, я одновременно занимался более теоретическими вопросами, публиковал соответствующие статьи, сделал диссертацию. Таким образом, ситуация была промежуточной между обычно разделяемыми в разговорах и статьях “отраслевой” наукой и “академической”. И то, что написано ниже, видимо, характерно для почти всей науки.

Сначала все было хорошо — по крайней мере, для меня единственной проблемой, причем не очень большой, была публикация статей — понимаете ли, не все мои статьи журналы принимали “с первого предъявления”. Институт, в котором я служил, значительную часть работ выполнял по заказам военных, а мой отдел — почти все. Это создавало ощущение защищенности; если нам что-то надо было достать, мы гордо говорили и писали: “для работ по спецтематике” или “для работ, выполняемых по Постановлению”. Существовал специальный язык, субкультура игр вокруг всего этого.

Ну, а по существу мы занимались ерундой. Сейчас видно, что сухой остаток работы 300 человек в течение 20 лет — ноль. То немногое, что было сделано, — личная инициатива отдельных людей. Начальники наши успешно втирали очки людям с большими звездами на плечах, а подчиненные — т.е. мы — звезд с потолка лабораторий не хватали. Гармония между верхами и низами имела место. Но возможность работать была, вот некоторые и работали. Возможности заработать почти не было, премии начальство делило среди себя, а профсоюзнички катались на курорты. Конкуренции тоже не было — любители работать друг другу не мешали. За чаем некоторые имели обыкновение порассуждать о Цветаевой и — очень осторожно — о политике — на уровне анекдотов о густых бровях. Раз в три года имели место всесоюзные конференции по тематике лаборатории, куда и ездили мой начальник и я. Специалистов в нашей области было в Союзе человек сто, почти все друг друга знали. Было ощущение делания дела и причастности к делу.

А потом все кончилось. Прекратилась зарплата — не полностью, но она перестала обеспечивать возможность жить. Поиск левых работ, непривычная деятельность, срывы и неудачи вызвали озверение. Люди, еще вчера обсуждавшие Пастернака и роль культа, начали рвать друг другу глотки, красть друг у друга идеи, информацию, связи. На человека, который сообщал другому человеку, где он достал заказ, смотрели как на идиота. Горизонт мышления людей сузился до смотровой щели танка — они не могли понять, что система ценностей может отличаться от их собственной. Отношения рушились на глазах. Когда я указал моему начальнику, рассуждателю о Цветаевой, что некий его поступок — хамство, он меня не понял. Но в ответ, трясясь от гордости, сообщил, что был зван в дом, где принимали Солженицына.

На самом деле все это было абсолютно тривиально. В ситуации, не допускавшей разнообразного поведения, люди и выглядели одинаковыми. Как только вариабельность возросла — все оказались разными. Знаете поговорку “в бане все равны”? Ну так просто баню закрыли...

Конечно, государственная отраслевая наука не исчезла, и генералы никуда не делись. Но денег у генералов стало меньше, и урезали они не лампасы и дачи, а то, что называли наукой. Военные деньги стало возможно получать благодаря лишь очень (вы меня понимаете?) хорошим знакомствам. За кормушку, уменьшившуюся на порядок, возникла ожесточенная грызня. Остальные делали что хотели и могли, и если они делились с дирекцией (которая по-прежнему распоряжалась площадями и оборудованием), их не трогали. По существу, дирекция сдавала собственным сотрудникам в аренду госимущество — реализовался некий “лизинг по-советски”. И даже отчасти “франчайзинг”, ибо некоторые действовали под старой маркой, к которой сохранялось какое-то доверие. Все растаскивалось, все можно было купить. Начали возникать частные фирмы, обычно маленькие и поганенькие. Даже те, кто действительно делал дело, — делали его воровато, трусовато и думая — естественно — только о сегодняшнем дне. Продаться западной фирме считалось большой удачей, иностранцам лизали зад яростнее, чем моему тезке, адреса и телефоны “знакомых оттуда” носили только что не в лифчике. Но среди иностранцев в такой ситуации оказывалось 50% жулья и 45% — хлестаковых. Серьезные люди нами брезговали или опасались. Естественно, что это было понято не сразу.

В какой-то момент в новом телефонном справочнике нашего НИИ, насчитывавшего в расцвете около трех тысяч сотрудников, но сократившегося к тому моменту вдвое, числилось 45 фирм, действовавших на его территории. Фактически же их было около ста.

Произошло то, что я называю крушением круга — круга сослуживцев; а это минимум треть жизни.

Раньше работающие люди работали на одного работодателя — государство, которое, в свою очередь, кормило дармоедов, составлявших систему принуждения. И это создавало ощущение равенства и братства. В какой-то момент система исчезла, видимость равенства и братства кончилась. Сейчас дармоеды в значительной мере обратно скучковались в государство — так безопаснее, свободная конкуренция кончалась “контрольным поцелуем в голову”. Но возрождения былого ощущения единства это не вызывает, ибо все помнят, что такое лучший приятель и сотрудник, встретивший вас на узкой дорожке к ста баксам и опускающий глаза на просьбу дать чей-то адрес или телефон.

II

Второе, что мы рассмотрим, — друзья. Дружба проявляется в ощущениях и действиях. Долго ли живут ощущения без действий? Попробуйте расстаться с любимым человеком. Среднее время полураспада отношений вряд ли превысит год. Возникновение ситуации конкуренции и погони за пропитанием прежде всего отняло у людей свободное время и силы. В этом смысле совковая система гарантированной зарплаты и слабой возможности дополнительного заработка создавала великолепные условия для развития человеческих отношений. Да я мог себе позволить ухаживать за женщиной! Часами разговаривать с ней, гулять!! Просто не верится...

Кроме того, у нас были естественные темы для разговоров, кроме анекдотов о густых бровях. Сейчас, с расстояния в 10—20 лет, кажется, что никакого смысла в наших разговорах не было. Действительно, могли ли мы что-то изменить? Но в итоге жизнь изменилась. И до тех пор, пока не создана общая теория общества, не решена задача “социального интегрирования” (“как из отдельных воль...” и т.д. — см. Л.Н. Толстого), мы не сможем сказать, было ли это существенно. Мне кажется, что было, и вот почему. Героев, которые делают революцию, всегда немного. Но для успешности преобразований должен быть некий второй эшелон из тех, кто будет тихо и на местах саботировать одно и продвигать другое. А для этого такие люди должны выжить, причем со своей психологией. Вот это общение, пресловутые “московские кухни”, и помогало людям сохранять психологию, т.е. выживать как личностям. Референтная группа время от времени напоминала человеку: не дрейфь, ты не один, тобой восхищаются.

Никто не собирался составлять критическую массу, подавляющее большинство считало, что режим вечен. Но случилось то, что случилось. Западная экономика оказалась настолько эффективнее, что положила козырный туз. Советский режим надул щеки, произнес какую-то хрень про “асимметричный ответ” и осознал, что лошадь кончилась. Начать перестройку вынудила экономическая ситуация. А дальше — лавина. Отлучаться от груди всегда обидно и трудно, советскому народу намазали горчицей это место два человека — Павлов и Мавроди. Я бы выпустил медаль с их портретами. А на другой стороне лозунг — “Будь мужчиной, бросай соску”. Впрочем, это же против курения...

Вот на этом и кончились наши дружбы — не стало времени и сил, да и не стало (как тогда казалось) потребности в механизме сохранения своей психологии. Конечно, кое-что осталось. Но и это кое-что зачастую окрашено деловыми соображениями — кто-то пытается использовать дружеские отношения для поиска работы, кто-то брезгливо морщится от беспардонности лучшего друга. В виде, похожем на прежний, сохранились только очень старые и достаточно глубокие отношения. И то набежала тень: если мы такие друзья и ты успешен, почему не помог мне с работой? — а если я не помог тебе, тоже чувствую себя как-то не так...

Случилось нечто похожее на ситуацию на работе — разнообразие возможностей дало возможность людям вести себя по-разному. Результат не замедлил себя ждать — видимая общность уменьшилась и отношения либо стали более поверхностными, либо уменьшились в масштабе, часто (по мнению социологов) вообще уйдя внутрь семьи. Что, к слову, совсем не вредно.

Конечно, функция сохранения себя — то есть своей психологии — осталась. И общение с людьми, с референтной группой, в этом может помочь. Но представьте себе — имел человек четырех друзей, а теперь из них пяти путь сохранения выбрал один. И 20% — ведь не пессимистическая оценка! А не осталось вокруг него никого... В литературе неоднократно рассматривался так называемый процесс гибели интеллигенции. Так вот, если плотность динозавров падает ниже определенного уровня, они просто не находят друг друга для того, чтобы... сохранить свою психологию.

Мне кажется, что функция поддержки своей психологии с помощью круга общения в какой-то мере осталась, но она начала функционировать иначе, на ином уровне. Люди стали обмениваться не мыслями, а сделанными делами.

Пока же человек стал меньше проводить времени на кухне и получил возможность попробовать мыслить не хором, а в одиночку. И должен честно признаться, что это оказалось ощутимо труднее. Утешает то, что появилось больше возможностей — простите за логически бессмысленную фразу — стать самим собой.

Но круг друзей — такой, какой был вокруг нас всю жизнь — кончился.

III

Третий круг, который мы рассмотрим, — общественные организации. Об этом написано достаточно много, поэтому мы ограничимся лишь самым основным.

Общественная активность — нормальное явление в цивилизованных странах. В СССР она имела дважды патологический характер — за одну сажали, другую изображали. Когда стало “можно”, активность легализовалась и увеличилась. Она имела наследственно двоякий характер — были идеалисты, были прагматики. Причем до какого-то момента они дружили — первые от радости не понимали, с кем имеют дело, а вторые просто делали свое дело — как и раньше, деловито и цинично. Потом шашнями с властями начали заниматься и некоторые идеалисты — поначалу власти казались умными и честными, а взаимодействие с ними — условием успешности деятельности. Возможная вариабельность действий возросла — как и в других случаях. Ситуация “поплыла”...

У лидеров оказался соблазн: они начали изображать перед государством представителей и требовать для себя соответствующего куска. Все это облекалось в правильные слова — для своих, а государству эти лидеры-шестерки могли понадобиться, так что колбасные обрезки им иногда кидали...

IV

Четвертый круг — круг преподавателей физико-математической школы (ФМШ), в которой я преподаю всю жизнь, начиная со второго курса института. Ситуация эта, казалось бы, очень специфическая и редкая, но есть в ней кое-что общее, ради чего и будет наш рассказ.

Итак, был вуз, были в нем кружки, в которых студенты учили школьников тому, чему хотели, а хотели — математике и физике. Потом кружки объединились в некоторую систему, которая назвала себя школой. Собственно, это был для студентов способ удовлетворить садизм и учительско-родительский инстинкт, для школьников — способ удовлетворить интерес к науке. Это был, видите ли, конец 60-х, когда интерес к науке имел место. “Девять дней одного года”, “Иду на грозу”, “Понедельник начинается в субботу”, и так далее. Кроме того, “общественная работа” была для студентов обязательна, а для многих эта была единственной, не вызывавшей спазмов в желудке. Хотя при назначении стипендии она за “общественную” не засчитывалась — начальство понимало, что работа должна вызывать отвращение, иначе за что стипендию платить? Конечно, преподавание не оплачивалось; впрочем, и на кафедрах студенты работали иногда бесплатно. Нет, нет, насчет всеобщей порчи нравов я проповедовать не буду — вопрос сложнее.

Так вот, вокруг ФМШ и собрался круг. Пик активности пришелся на вторую половину 70-х годов, во главе школы стоял один из преподавателей вуза, основную работу вели студенты. Некоторые, даже окончив вуз, продолжали преподавать. Но время шло, состав преподавателей медленно “плыл”, молодых стало приходить меньше, менялись школьники, менялась атмосфера. Но как “крушение круга” это не ощущалось — болото наступало постепенно, мы были молоды и не склонны к анализу. В середине 80-х преподавателям ФМШ стали немножко платить (сначала 30 руб. в месяц, по тем временам — четверть зарплаты младшего научного сотрудника, это было ощутимо), программа медленно приближалась к обычной школьной, мы превращались в подготовительные курсы “для бедных”, т.е. бесплатные. Впрочем, это было и осталось социально важной задачей, так мы считали и считаем по сей день: среди учеников ФМШ в некоторые годы более трети — из неполных семей.

Преподаватели ФМШ никогда не участвовали в приемных экзаменах — это была, во-первых, идеологически важная работа (надо было, в частности, регулировать национальный состав студентов) и плюс кормушка для своих. Но многие из нас уже были довольно опытными педагогами, и мы брались за индивидуальную подготовку. Причем приработок нас не разобщал — ниже указано, почему.

Крушение наступило, когда школьникам перестало (в массе) быть нужно что-либо, кроме поступления в вуз, и они стали превращать нас уже в чисто подготовительные курсы. Параллельно росла любовь вуза к нам — ибо мы ощутимо поднимали уровень абитуриентов. Нам стали неплохо платить, мы профессионализировались, эпохе любительства наступал конец. Сейчас существенно уменьшился уровень состязательности школьников, они стали больше ориентироваться на похвалу педагога (это, между прочим, инфантильная черта, что противоречит общему, считаемому очевидным, взрослению), они стали меньше получать удовольствия от собственно решения задач. Идея, что можно попытаться поступить туда, где выше конкурс, именно потому, что там выше конкурс, — вполне понятная в 60-е и 70-е годы, — сейчас смотрится странно. Кроме того, понизился престиж тех факультетов и отделений, где учиться труднее и программа более теоретическая.

Но дружеские отношения между преподавателями ФМШ сохранились в отличие от ситуации на работе. Отчасти это связано с тем, что у нас нет общего ресурса, который надо делить (узкой дорожки к ста баксам), отчасти с тем, что мы — в силу более высокого интеллектуального уровня — лучше понимаем, что даже в смысле добывания денег (и не только в смысле работы) мы намного эффективнее вместе, чем порознь — настолько, что каждому достается больше.

 

* * *

Сравнивая ситуации, можно сказать, что для сохранения круга при таких событиях, которые произошли в нашем обществе, необходимы следующие условия: он должен сложиться на основе неформальной деятельности, он не должен создавать преимуществ в основной профессиональной деятельности, он не должен быть связан с доступом к государственной власти и с престижем и, наконец, он не должен быть связан с дележкой денег.

Оглядываясь назад, мы видим, что в процессе формирования всех перечисленных “кругов”, кроме чисто формальных аспектов, играли роль два — школа, в которой учился человек, и литература (проза, поэзия, песни), на которой он рос.

В СССР среди молодежи было две крупные контркультуры — западно-битловая и диссидентско-интеллигентская. Первую сформировали языковые спецшколы, дети дипломатов, западная современная для тех лет музыка. Вторую сформировали тоже некоторые школы, в первую очередь физико-математические, Мандельштам, Бродский, Высоцкий, Окуджава, Галич, Стругацкие. Сейчас языковые школы наводнены детками, которых привозят на учебу на машинах. Былая внутренняя культура размывается, и высокий образовательный стандарт снижается. Физико-математические школы претерпевают свою интересную эволюцию, в значительной степени по линии программирования и хорошего заработка. До Мандельштама ли тут? Так что если вы хотите, чтобы дети хоть в какой-то мере разделяли ваши ценности, внимательно смотрите, в какую школу вы их отдаете и какие книги стоят у вас на полках. А дупло с экраном спереди снесите во двор. Там есть такой железный ящик с крышкой...

На какой основе строятся сейчас и будут строиться в дальнейшем отношения — в той мере, в которой общество будет двигаться вперед?

В процессе перехода к новому типу взаимоотношений, с одной стороны, увеличивается автономность мышления и вообще способность человека мыслить, с другой стороны, происходит отбор — жизнь отделяет тех, кто способен мыслить и действовать на уровне новых требований, от тех, кому приятнее действовать по старинке. Любая конкуренция ведет к совершенствованию. Но оно оплачивается потерей психологического комфорта, который обеспечивали человеку “круги общения”. Они же, в свою очередь, были порождением моновариантной системы, ограничивавшей проявления в действиях внутренних различий людей.

Трансакции, элементарные общения, которыми обмениваются люди, психологи называют “поглаживаниями”. В новом мире психологический комфорт, к которому всегда стремился и будет стремиться человек, обеспечивается не “поглаживаниями”, а удовольствием от хорошо сделанного — в частности востребованного людьми — дела.

Источник психологического комфорта — очень глубокий слой психологии. Может ли он быть перестроен сознательным усилием, базирующемся на понимании, в течение одной нашей жизни? Опыт автора показывает, что отчасти это возможно. Кайф от новой системы отношений возникает, но остается легкое сосущее чувство где-то в глубине — ностальгия от крушения круга.