П. Крусанов. Укус ангела. — Октябрь, 1999, № 12.
Роман Крусанова — не очень туго закрученная (но и не нудная) история о возвышении главного героя до императора России (будущей, разумеется), о его духовном развитии, личной жизни и борьбе с супостатами внутренними и внешними. Потребитель историко-биографических фантазий — фигура достаточно определенная, и Крусанов старается оправдать его ожидания.
Вот мечта об имперском величии России, желание увидеть историю переигранной: “Через два месяца Турция по Ростовскому миру уступила притязаниям империи, изложенным в ультиматуме... Единственное, что удалось отыграть Великой Порте, — это минареты Айя-Софии, которые были разобраны и вывезены в Анкару в обмен на военнопленных. Поздно встрепенувшаяся Англия была бессильна что-либо предпринять...” В тексте этот захват Константинополя не работает никак, на развитие персонажей и их взаимоотношения не влияет, главный герой Иван Некитаев стал бы императором России независимо от ее власти над проливами. Просто — приятная мечта, историко-географический колорит. Как и победы над мятежными народностями. “Приказы комбата исполнялись беспрекословно. Вскоре аул был безупречно мертв. Счет обоюдных потерь: на одного убитого имперского солдата — семьдесят шесть мятежников.” Комбат картинно рубит подлого врага древней саблей.
А общество, конечно же, в беспорядке: “Религиозные и общественные мифы, поддерживавшие народы еще вчера, либо набили оскомину, либо опорочены и посрамлены. Недаром одним из самых употребляемых терминов современной публицистики стал термин “хаос”...” История — это конгломерат случайностей, объясняющийся чьим-то личным поведением, насморком Наполеона или, у Крусанова, ветреностью некоей девицы. “И беспечная проказница решила разом поиграть с обоими. Трудно поверить, но в итоге эта злая шалость кровью умыла империю...” И потребитель романа тоскует по силе, по современному Чингисхану. “Если провинился солдат, я наказываю всю роту. Если провинилась рота, я наказываю батальон... Кроме того, дезертиров я расстреливаю, а словленным перебежчикам велю ломать хребет, как было заведено в туменах Чингисхана.” Тоскует по патетике сильного человека. “Но все равно он отдаст свою жизнь лишь тому, кто сумеет достойно взять ее, кто сумеет загнать его, как дичь, как зверя, кто поставит на него безукоризненный капкан.” Соответственно тому — дискуссии о монархии. “Кто есть истинный самодержец? Тот ли, кто по закону престолонаследования занял трон, или тот, кто возведен на него некими провиденциальными силами?” Напутствие государю, отцу народов. “Постигни не только империю эполетов, огни дворцов, пиры и битвы, которые для тебя те же пиры, но и лицо ребенка, дышащего на заледенелое стекло, деревенскую избу, серый забор, чугунок на заборе... Ибо все это — Россия, все это — судьба государя, все это твоя тяжкая судьба.”
Можно утолять тоску по силе и другим путем — через мистику, магию. “Воссоздание царства сакральной иерархии со священным государем во главе требует от мира ритуального очищения в урагане низших стихий, бушующих на кромках эонов. Мир может обрести посвящение только через мистерию “бури равноденствий”.” Говорить об алхимии, о теориях Гурджиева. “Непостижимый дух греха днем и ночью ходит по улицам городов и жаждет воплощения. Сны Гекаты, ее чудовищные псы, незримо толпятся на пороге реальности.” Хорошо воспринимать все происходящее как игры мистических сил — тогда с самого себя спроса нет. И можно пофилософствовать. “Ведь это не глаз видит предметы, — осенила кадета догадка,— это предметы швыряют мне в глаза свои образы.” (На дальнейшем поведении героя эти прозрения, конечно же, совершенно не сказываются.) Можно вздохнуть об ужасности существования. “То, что явлено человеку в действительном мире сущего, — это, грубо говоря, и есть ад..., жизнь выводит человека на прогулку по палитре ужасов...” Рассказать притчу о добре и зле. Подумать о счастье. “Есть счастье на земле, но нет к нему путя.” А можно соединить философствование с картинами сладкой жизни. “Чувствует, живет в человеке метафизика, и не ее беда, что она запутана в сплошную мускульную, костную и кровосочную физику. Она бесконечно вопиет. Она — раб тела. Она — огонь, заложенный в вещи. — Легкоступов подцепил вилкой яйцо с раковой шейкой, поднял бокал и улыбнулся, предвкушая.”
А чтобы не заскучать — послушать о прелестях простой деревенской жизни. Или о любви брата к сестре. Разумеется, с привлечением вошедшего в моду психоанализа. “Конечно, мужская эротика подавляет донные хаотические импульсы, привносит в их разнузданное буйство волю и порядок, что причиняет этим психическим силам некоторые неудобства. Но подобное насилие над матриархальным эросом не есть танатофилия и источник комплексов.”
Крусанов прекрасно сознает, что играет с клише, и время от времени делает совершенно игровые жесты. Вводит в повествование князя Кошкина (вместо князя Мышкина). “Или хоть крестьянина того, Морозова — помнишь, когда нашествие Бонапарта с армией двунадесяти языков на Русь случилось, он сына своего убил за то, что тот указал французским фуражирам, где отец овес от ворогов укрывал.” Или травестия ухода Льва Толстого в виде бегства в лес помещика, покрывающегося корой и деревенеющего в самом прямом смысле.
Сложнее понять редакцию журнала “Октябрь”, премировавшую данную публикацию. Стиля — не стилизации, а стиля, личного способа видеть мир — в романе нет. Поощрять умелую работу с клише? развлекательность? Но “толстые” журналы все-таки считают себя хранителями критериев качества литературы. И тогда почему “Октябрь” так обижается на В. Сорокина? “Укус ангела” — такая же игровая стилизация. Содержание, правда, более приятное. Но тоже далеко не безобидное. Конечно, дело не в том, что в романе есть инцест. Эти фантазии об императорах постепенно приучают сознание к тому, что диктатура возможна, война чем-то даже и привлекательна. “Только империя способна на жертву. И в этом, единственно в этом, ее честь и величие... Это то, чего не может позволить себе народовластие. Это то, что переживет фанеру республики, какую бы великую державу она из себя ни строила.” А как игры умеют обрастать непрошибаемой серьезностью и расправляться со своими создателями — показал хотя бы У. Эко в “Маятнике Фуко”. Италия ведь тоже хлебнула фашизма.
Собственно, философствующих генералов мы уже видим. То, что пришествие “твердой власти” обернется разгулом мифотворчества, превосходящим сегодняшний вдесятеро, — знаем. Злободневные вопросы Крусанов чувствует. Но именно потому, что они злободневные, хотелось бы смотреть им в глаза. Пристальнее и всерьез.
