Сидиромов и другая проза Алексея Цветкова. — М.: Гилея, 1999. — 112 с. 1000 экз.
Алексей Цветков. Анархия non stop. — М.: Анархист, 1999. — 223 с. 1000 экз.
Речь идет не об известном поэте и переводчике Алексее Цветкове, живущем сегодня, кажется, в Праге. Автор представляемых книг — другой Цветков, тезка и однофамилец первого, человек тоже хорошо известный, но — в других кругах. В тех случаях, когда аудитории Цветкова-первого и Цветкова-второго хотя бы частично пересекаются, наш Цветков часто выступает под именем “Алексей Цветков-младший”.
Хотя Цветкову лишь 25 лет, он уже успел побывать в основателях и лидерах по меньшей мере трех молодежных политических организаций (Комитет культурной революции (ККР), Фиолетовый Интернационал и “Студенческая защита”), издавал собственные газету и журнал, выступал как писатель, художник и политический теоретик, побывал под следствием по обвинению в “организации массовых беспорядков и заговоре с целью захвата власти”, неоднократно участвовал в уличных беспорядках (в том числе дважды — в центре Москвы), дрался с омоновцами и трижды получал в результате тяжелые сотрясения мозга (первый раз — будучи лидером ККР — еще от советских милиционеров, последний — будучи лидером “Студенческой защиты” — уже от антисоветских, ельцинских). Побывал ответственным секретарем газеты “Лимонка”. Выпустил книгу прозы “THE” с предисловием Эдуарда Лимонова. Вел программу на радио, которую закрыли по указанию из Кремля. Читал лекции о революции в созданном Дугиным “Евразийском университете”. Был выслан с территории Украины за “антигосударственную деятельность экологического характера”. И т.д. В общем, много успел. Стал своего рода легендой. К книге “Анархия non stop” Цветков приложил отрывки из 13 разных публикаций о себе, среди которых помещен и отрывок из абсолютно бредовой статьи Антона Бильжо (сына другого Бильжо, более известного) в “Русском телеграфе”, где Цветкову приписано вообще бог знает что: пять судимостей, двадцать приводов и “разрушительная притягательная сила для учеников старших классов спецшкол и студентов первых курсов вузов”.
Формально “Сидиромов” — это книга прозы, а “Анархия non stop” — книга теоретических (политических, философских и эстетических) текстов. Но это разделение — мистификация. Цветков все-таки не Сартр, о котором можно сказать твердо: “Дьявол и Господь Бог” — это художественное произведение (хотя и с философским содержанием), а “Бытие и ничто” — это уже чисто философский трактат. Поэтому в “Анархии” минимум два раздела — “Партизаны” и “Проза” — заполнены чисто литературными текстами.
“Сидиромов”, продающийся гораздо хуже, чем “Анархия” (та идет нарасхват), отмечен куда бoльшим вниманием критиков (я насчитал семь откликов, в основном, правда, маловразумительных). Очевидно, “Анархия non stop” просто ставит наших литературных критиков в тупик, поскольку написана о том, чего они не понимают. На самом деле “Анархия” куда интереснее “Сидиромова”. В “Сидиромове”, скажем, есть откровенно неудачная вещь — “Победа над траблами”, а в “Анархии” неудачных вещей нет. Именно поэтому читатели “Анархии” согласны часами сидеть в магазине “Гилея”, ожидая, когда туда забредет Цветков и они смогут взять у него автограф.
В эпоху, когда наша литература, уйдя от вне- и надлитературных тем, превратилась в междусобойчик и стала неинтересной для всех, кроме самих авторов, их друзей и профессиональных критиков, Цветков возвращается к традиции, решая литературными средствами задачи философские, психологические и политические. В этом смысле он наследник Достоевского и Камю, хотя непосредственно в текстах чувствуется скорее влияние Амброза Бирса, Борхеса, Хармса и сюрреалистов.
Сознание Цветкова катастрофично, но в отличие от других он не боится, а приветствует грядущую катастрофу: “В конце времен (в их истинном начале) перед первым жертвоприношением … останутся всего двое. Потом плод, примирение с создателем, превращение Евы в ребро мужа, недельный демонтаж декораций. Альтернатива? Палеонтологический музей, на который во-первых и обрушилась наивная ненависть нашего восстания.
Представьте, как хрюкали и трубили в подземных переходах мастодонты и индирикотерии, когда мы откупорили их из витрин. Как шальные от воли стада игуанодонов штурмовали многоэтажные скользкие башни банков и неуклюжие, но властные стегозавры карабкались по балконам, будто по специальным для них лестницам. Тиранозавр с сокамерниками танцевал на крыше Музея Ископаемых, и петляли в небе, выкрикивая допотопные ругательства, крылатые вампиры-птериксы. Триллобиты лезли, торопливо работая сотнями ножек, под асфальт в фонтанирующие решетки канализации, хлынувшей в русла улиц. Аквариумы магазинов. Мутные озера площадей. Кистеперое плавает над прилавком, пробуя кремневыми челюстями кассовый аппарат. Змеиная голова ихтиотвари, выглядывая из волн, оценивает на вечность бронзовый меч утонувшего памятника. Трехметровый богомол перепутал несъедобный электрический столб со стеблем вкусного хвоща из учебника ботаники и получил полный рот искр. Пятятся расколдованные нами рукастые и дрожат от напряжения вырвавшиеся из камня атлетические рептоиды с костяными ирокезами на головах, они бодают автобусы и, победив, роняют транспорт с моста” (“Сидиромов”).
Цветков не собирается быть свидетелем или жертвой грядущей катастрофы, а, напротив, готов быть ее со-творцом и активистом, на этом основано его радостное ожидание: “Ведущие страны”, точнее, то, что от них останется после восстания, превратятся в мусор, который подожгут те, у кого будет с собой огонь, те, кто могли бы стать новыми носителями власти, но не захотят этого, те, кто изменят саму природу власти” (“Революция”).
Сознание Цветкова подчеркнуто дуалистично, как у гностиков, что нехарактерно для сегодняшней литературной молодежи: “Люди делятся на живых и мертвых. Если больше тех, что умерли, то они правят над живыми, если же больше живых, то власть мертвых кончается и мертвые вынуждены подчиниться законам живых” (“Слезы Мэрлина”). Но Цветков (и это делает его уникальным) не останавливается на дуализме, он доводит дуализм до четкой классовой позиции, до активного политического (классового) противостояния: “У рабочих украли речь. Они не распоряжаются знаком, хотя и изменяют означаемое. Пролетарий не в состоянии сам сделать свою спецовку, свою манеру, свою терминологию модной, не в состоянии выразить непобедимую метафизику забастовки, придать статус артефакта и классового символа обыкновенной отвертке, при помощи которой стильно, например, выколупывать булыжник из Красной площади и посылать его властям как декларацию о намерениях. Работающему некогда. Необходим художник, способный преодолеть отчуждение, т.е. способный увидеть в себе такого же пролетария, необходим до тех пор, пока пролетарий не бросит работать на классового врага и не протянет пролетарскому художнику руку, чтобы вместе творить восстание” (“К новой речи — речи бессмертных людей”). Цветков сознательно обращается не ко всем, а лишь к тем, кто находится (или может оказаться) с ним “по одну сторону баррикады”: “Если такие советы кажутся вам хулиганскими, идиотскими и подрывными, значит, вы ездите на “джипе”, в кармане у вас кредитная карта, а в холодильнике ананасы с рябчиками. Извините, я не к вам обращаюсь. Для остальных: стоит ли чего-нибудь жалеть, ведь это все давно уже не ваше, а кем-то приватизированное, и назад вам без боя никто ничего не отдаст” (“Шантаж”).
Цветков, разумеется, отрицает и ненавидит буржуазное общество, буржуазную цивилизацию, буржуазную культуру и буржуазную политику. Конкретные враги открыто называются им поименно: либерализм, постмодернизм, конформизм, мещанство, оппортунизм, “массовая культура”, политкорректность. Политкорректность Цветков отрицает, противопоставляя ей традиционную “самурайскую” позицию воина, бойца: “Антигерой настаивает на вечных методах ведения поединка. Против него не действуют референдумы и импичменты. Он нелегитимен. Героя выбирают. Антигерой приходит сам” (“Антигерой”). Мещанство и конформизм Цветков откровенно презирает, считая к тому же такое поведение самоубийственным: “Когда пылает ваш дом, у вас есть две возможности — бежать из дома или сгореть вместе с ним, но большинство людей, известных мне, пытаются убежать из огня, оставаясь в доме. Их “жизнь” есть отчаянное метание по огненным комнатам в надежде убежать, не убегая. Они хотят остаться, но не погибнуть. Поэтому их и забирает отсюда смерть, когда надежд на то, что они выберут одно из двух, более не остается. Смерть тушит пожар” (“Дао партизана, или “Патриот, взорви свою родину!”). Постмодернизм Цветков рассматривает как торжество энтропии и победы посредственности над талантом в мировом масштабе: “Постмодернизм: неуправляемые воды хлещут из телевизионных колодцев, поглощая определенное и растворяя осмысленное. Наводнение ест острова, превращая все сигналы и знаки в ничего не означающие шумы и пятна. Потоп как стиль. Потоп как плата за рыночное отношение к “водам”. Анархия, купленная менеджерами зрелищ, использованная ими в целях шоу-общества и переставшая быть анархией” (“Прощай, анархия”). Либеральное мироустройство, с точки зрения Цветкова, ничем не отличается от смерти: “Идеальный демократический гражданин, абсолютный представитель, — это лояльность, принявшая антропоморфные черты. Идеальный демократический гражданин должен прежде всего не существовать, потому что существуя, даже лежа в гробу, он всегда занимает чье-то место, нарушает чьи-то “неотъемлемые” права, а это не очень-то демократично. Стоя на ступеньке эскалатора или просто вдыхая кислород и выделяя углекислый газ, тем более обнимая кого-нибудь, он предает демократию, отнимая эти возможности у других, не исключено — более достойных граждан. Что может быть опаснее лояльности для любых проявлений жизни как действия? Любая лояльность — это всегда лояльность к смерти, обучая вас “быть лояльным”, вас обучают изображать условного покойника” (“Терроризм”). Примеры можно множить и множить.
Предмет особого осмеяния — церковь и религия: “Восточная ветвь учила руки связывать сзади при входе в храм. Западная настаивала — связывай руки спереди. Сила веревок зависит от степени преданности. Об этом было много стихов. Полемика велась на общих соборах. Западные обычно выигрывали, потому что могли стрелять, у них руки были связаны спереди, однако восточные считали жертвами за веру, мучениками, а значит и победителями себя. На эту тему было много театральных представлений” (“Религиозная полемика”). Вы ищете дорогу к богу? Цветков вам показывает, как она выглядит: “… слышит, как его зовут к богу. Почему-то к богу надо через туалет. Сидиромов заглядывает в люк, там красные трубы какие-то, нужно лезть. Глаза его, как фары, пожирают темноту, в груди простор, как у цветка, стремящегося вскрыться. Лестница к богу залита кровью, по ней тащили кого-то вниз” (“Сидиромов”). Бог, он, понятно, добрый: он способен долго-долго заинтересованно наблюдать за тем, как одна сестричка издевается, травит голодом в яме другую, а когда первая сестричка выплевывает в яму леденец, бог — в порядке поощрения — тоже выплевывает леденец (для первой сестрички) и останавливает время, чтобы зафиксировать навсегда этот благостный момент. “Мораль: нужно быть добрым” (“Другой дочурик”).
Самый пристальный интерес у Цветкова, естественно, вызывает культура. Был период, когда Цветков сам переживал увлечение постмодернистской “игрой в бисер”, занимался перекомбинацией чужих слов и образов и печатался в соответствующих изданиях. Довольно быстро он пришел к выводу о бесперспективности этого пути. Активная политическая деятельность — с постоянными разъездами по всей стране и обширным общением с народом в провинции — показала Цветкову, что до 99,9 % населения (включая самых что ни на есть интеллигентов) доходит сегодня только масскульт. Этот масскульт и изучает теперь пристально Цветков, обильно включая подлинные “шедевры” масскульта в собственную прозу: “Передача по телевизору, — делился Федор Кузьмич, нажимая на газ, — про мирового мужика, чекиста, он спал, удерживая во рту швейную иглу, чтобы даже во сне не терять бдительности. Так и спал всю жизнь, а потом накололся или проглотил он ее, я не помню, эту свою иголку, короче, поперхнулся и умер” (“Дмитровский собор”); “Сомы-людоеды реагируют на всплеск, стоит ногой плеснуть, на дно утащат, но опасны они исключительно в июле, у них в июле период, который называется “жор”, хватают тебя за ногу челюстями и тащат на дно, не отмахаешься. Ты ночью купаешься?” (Там же); “Дервиш, а по-нашему бродяга, просидел несколько веков в каменном яйце, да чего там веков, никто не знает, сколько, яйцо окаменевшее хранилось в музее, все думали, от динозавра осталось, детям показывали экспонат, и вот начали пилить лучом, а там внутри дервиш, жив-здоров. Как только ухитрился? В скорлупе ни одной дырочки не было. Вот тебе и динозавр” (Там же). И даже такое: “Зеленоглазая блондинка с пышными формами предлагает отдохнуть у нее, если будешь во Владимире. Цена разумная. Твоя мечта о/с и а/с без границ? Тогда запомни мой адрес. Т.” (Там же).
Поскольку “официальное” искусство утратило свою оперативно-познавательную и профетическую функцию, Цветков, естественно, считает, что революционная практика выше искусства: “Искусство не так уж ценно, как хотелось бы кураторам Архива, оно — набор паролей, которые нужно запомнить, но еще важнее забыть, иначе вы застрянете на границе, как нерастаможенный груз” (“Дао партизана”); “Искусство намекает человеку, что он может прикоснуться. Революция настаивает на необходимости этого опыта, делает иррациональное из возможного — обязательным. Искусство — взгляд. Революция — шаг… Зрелище это капитал, концентрированный до такого состояния, что он уже становится наглядным, видимым и вовсе не обязательно массовым образом. У каждого есть шанс отказаться от зрелища ради действительности. Опасно путать естественность и действительность. Зрелище держится за счет естественности, лишь иногда нарушая это правило ради обнажения приема и одновременно ради его усложнения. Революция обращается к действительности. Революция сегодня единственное доказательство существования действительности, но доказательство, не оставленное нам как данность, как благотворительность, а предложенное как возможный шанс” (“Обращение”).
Цветков не принадлежит к привилегированному ультраменьшинству: его не спонсируют зарубежные фонды, у него нет папы-банкира и дедушки-академика (вариант: бывшего члена ЦК КПСС), он живет жизнью подавляющего большинства — и пришел к выводу, что такая жизнь неизбежно приведет человека к вооруженному сопротивлению (“Как становятся террористами?”). Более того, Цветков убежден в педагогической, образовательной и воспитательной роли революции: “Революция — высшая и единственная сегодня форма образования, ибо только она позволяет пережить любому из нас тот истинный (бессловесный, наднациональный и сверхиндивидуальный) опыт, который ранее был доступен человеку в результате инициации” (“Там, где кончается история, начинается революция”).
Рассматривая, вслед за Дебором, современное общество как “общество спектакля”, Цветков, однако, утверждает, что техника этого спектакля износилась, постоянно дает сбои и уже поэтому обречена на поражение при столкновении с новой революцией: “Не опиум для народа, но народ для опиума!” — репетировал Сидиромов присягу перед зеркалом, он нажал “play”, чтобы записать эту фразу, но вдруг брызнула кровь из левой ноздри. Часто техника непредсказуема, магнитофон говорит не то или орет без спросу” (“Сидиромов”). Цветков убежден, что это “общество спектакля” уже не способно эффективно противостоять новой поросли революционеров, если такая поросль откажется от обветшалых догм предыдущего “революционного” поколения (поколения социал-демократических, коммунистических, троцкистских партий) и выработает новые принципы борьбы — борьбы, основанной на самопожертвовании, презрении к смерти и полном отказе от всякого компромисса. “Общество спектакля”, собственно, даже не знает, как выглядит враг и где его искать: “Революционер — это субъект, переживший разрыв общественного договора, тем самым он становится аморальным с точки зрения институтов современного общества, т.е. революционер имеет санкционированное новым коллективом и осуждаемое старым коллективом право на любые формы социальной мимикрии ради необратимого уничтожения таковой как явления” (“Там, где кончается история, начинается революция”). Цветков называет эту будущую поросль революционеров “партизанами” и полагает, что как сообщество “партизаны” неуязвимы — пока они живы, они недоступны властям, если же они попали в плен, то уже только мертвыми, а таких специалистов, которые могли бы получить информацию от мертвых, власть не имеет: “Разрушение есть созидание. Созидание есть восстание. Атака и исчезновение. “Социальный камикадзе” — определят партизана специалисты, ответственные за порядок на кладбище. У него всегда найдется алмазно-чистой ультралевой кислоты брызнуть в глаза фарисеям от социологии, фарисеям от экономики, фарисеям от психиатрии. Фарисей — это и есть специалист, т.е. персонаж, для которого метод изучения дороже предмета изучения” (“Дао партизана”).
Поскольку написание текста ради самого текста, с точки зрения Цветкова, — занятие глупое и бессмысленное, Цветков превращает текст в призыв: “Не бойся. Нет никакой клетки. Там небо. Небо не знает законов. Оно само себе закон” (Там же). В самом последнем абзаце самого последнего текста в “Анархии non stop” этот призыв вырастает в гимн гибели в бою как единственной форме бессмертия: “Ворота открыты. Тебя уже ждут первые три участника операции и еще те, чьи портреты висели у вас на стене, и другие, незнакомые пока бессмертные братья. У всех бессмертных есть оружие. Они ходят в солнечной форме, такой же, как теперь у тебя, и руководят отсюда самым серьезным ПОКУШЕНИЕМ. Ты входишь, и светловолосая богиня подает тебе чашу с вином вечной жизни” (“Вооруженный рай”).
Прокламировав разрыв с постструктуралистской традицией (“Там, где кончается текст, начинается Революция”), Цветков помещает на обороте обложки “Анархии non stop” такой манифест, напечатав его, как и требует революционная традиция, красным на черном:
“Я приветствую всех, кто ворует в магазинах.
Я приветствую всех, кто говорит на непонятном для большинства языке.
Я приветствую всех, кто словом и делом оскорбляет представителей закона при задержании и просто так, ради лишней порции адреналина в кровь.
Я приветствую всех, кто ненавидит финансового дьявола и всех его слуг вне зависимости от их формальной “ориентации”.
Я приветствую всех, кто верит только внутреннему голосу и смеется в лицо говорящим от имени “здравого смысла”.
Я один из вас. Homo Homini Daemon”.
И, подчеркивая преемственность с леваками 60-х, Эбби Хоффманом, с одной стороны, и верный своей установке превращать текст в призыв и практическую рекомендацию, Цветков завершает этот манифест фразой: “Если у вас нет денег, чтобы купить мою книгу, попробуйте ее украсть”.
