Только одна трудность — Олег Борисов
Олег Борисов. Без знаков препинания: Дневник. 1974
— 1994 / Подготовка текста Ю. О. Борисова. — М.: Артист. Режиссер. Театр,
1999. — 367 с.
О нем говорили: “странный актер”. Дневники Олега Ивановича
Борисова, которые он вел с 1974 года, выпущенные издательством “АРТ”, тоже
оказались “странной книгой”. Авторский комментарий к его странной жизни,
вернее, теперь уже к легенде о ней.
Название — “Без знаков препинания” — взято из самого дневника.
Так О. И. называл третий из девяти “кирпичиков” его собственной актерской
системы. Система — не самое точное слово, когда говоришь об актерском мастерстве,
но оно первое приходит на память, потому что куда же нам от Станиславского.
Хотя Юрий Любимов любит повторять, что никакой системы Станиславского не
существует, а есть метод одного гениального художника, и сколько таких
художников — столько и методов. Свою систему Олег Борисов называл — тоже,
разумеется, с оговорками — “иммуносистемой”.
“Без знаков препинания” для него означало, что, работая
над ролью, вначале нужно стать “белым листом, отключить мозг, перейти в
бессознательное, нулевое состояние”. Научиться видеть текст, не отвлекаясь
на запятые, многоточия, вопросы и восклицания. “Запятые, многоточие — это
дыхание, сбивчивое, еще неопределенное. Вопросительные, восклицательные
знаки — это смысловые акценты, первые выплески энергии...” Потом, когда
роль заживет, интонации — знаки препинания — проступят сами, как будто
начнет прослушиваться пульс. “Когда мы репетировали сцену из “Ревизора”,..
я... допускал некоторые вольности в пунктуации. Хлестаков жалуется слуге:
“Это не жаркое... Это топор, зажаренный вместо говядины”. Получилось, однако,
так: “Это не жаркое?..” Почти с надеждой. Естественно, он не признает или
не хочет признать в этом блюде жаркое. До того мерзко. Или думает, что
потом принесут настоящее жаркое? А дальше радостное открытие: “А, это топор!
Топор, зажаренный вместо говядины!!” Он плачет. До того голоден, что готов
съесть даже топор”.
Дневники Олега Борисова стали его личной вольной пунктуацией,
расставленной карандашом по тексту его жизни. По распределению ролей, диалогам
с Товстоноговым, репетициям, спектаклям, театральным интригам:
“Давид, — говорит Товстоногов Либуркину (режиссеру БДТ,
который работал над спектаклем “Три мешка сорной пшеницы” по Тендрякову.
— М. Б.), распределяя роли и напутствуя, — все актеры у вас замечательные.
Посмотрите, какой букет: Стржельчик, Копелян, Тенякова, Медведев, молодой
Демич: он уже заставил о себе говорить! Со всеми вам будет легко работать.
Есть только одна трудность — Олег Борисов!! С ним вам будет как в аду.
Каждую секунду будет останавливать репетицию и о чем-то допытываться. Характер
— уффф!! Мужайтесь, Давид, тут я вам ничем помочь не могу!” И развел руками”.
О. И. признавал, что девятнадцать лет в БДТ у Товстоногова
были самым значительным периодом в его жизни, хотя и самым мучительным.
Товстоногов говорил ему: “Олег, нельзя же всегда играть назло всем хорошо!”,
и “даже просветлел”, когда О. И. сказал, что уходит. “Куда?” — поинтересовался
из вежливости. “Пока не знаю, — соврал я. — В Москву”. “Вы потеряете как
артист, Олег. Посмотрите, Доронина там кончилась. Да разве только Доронина?”
— И вздохнул с облегчением”.
Жанр книги немного странный, размытый. Дневник, который
пишется и для чужих глаз тоже. О. И. долго правит некоторые фрагменты —
ищет “художественности”, зачитывает некоторые страницы друзьям и знакомым.
Что-то пишется по горячим следам, что-то — как мемуары: записывать О. И.
начал только в 1974 году, и “дописьменная” жизнь вошла в текст в виде символов,
воспоминаний и легенд.
О жанре, кстати, Олег Борисов размышлял так: “Я не люблю
это слово (жанр. — М. Б.). В нем есть что-то от эстрады. Самая большая
наша “звезда” в мини-юбке — это жанр... Пиаф выше любого жанра и даже эпохи,
потому что ни в одной ее песне не было пошлости. Жанр — это узкие рамки,
заданность и в результате — упрощение... Какой жанр в фильме “Кабаре”?
Минелли поет в конце: “Жизнь — это кабаре!” Значит, жанр всего талантливого
жизнь. Вся жизнь!”
Вся жизнь в этом дневнике, с самого ее начала. “Все окончательно
перепуталось в тот день, когда родители забирали меня из роддома. Принесли
домой — бац! А там девчонка! Как же так, мать точно знает, что родила парня!
Подсунули! Она обратно в роддом, объясняет: так-то и так, мол, где же ваша
пролетарская совесть, товарищи? Отдайте мне назад сына. Они: ничего не
знаем, надо было раньше думать. Она объясняет по-новой: у него на лбу такая
зеленочка, но там же тоже не дураки сидят — у всех зеленочка! Она им метрики
разные, бутылку принесла, кое-как упросила — отдали ей парня, но чтобы
назад уже не приносила — не примут!..”
Детство, юность возникают наплывами. Прошлое “проступает”
сквозь настоящее и отражается в нем, события рифмуются друг с другом. Когда
читаешь этот дневник, возникает то же ощущение закономерности, что и при
чтении летописей: случайностей не бывает, любая мелочь обязательно имеет
смысл, который может быть и невнятен для самого летописца или для современников.
Любопытно, что подобное — летописное — художественное время Д. С. Лихачев
находил у высоко чтимого О. Борисовым Достоевского.
“Скажи, а у тебя даже в Японии томик Достоевского? — Перелет-то
долгий”. (Из разговора О. И. и Евгения Евстигнеева.)
Квартирный вопрос и Достоевский, покупка новой мебели
и любовь, появление собаки в доме и особенности воспитания сына, непростые
отношения с братом, детские молитвы и болезни, критика и венчание — быт
смешан с бытием, если вспомнить старую формулу. Некоторым главкам предпосланы
эпиграфы из Евангелия, часто цитируется — вспоминается Достоевский. Мучительная
догадка о греховности собственной профессии — и тут же, рядом — описание
своей актерской “иммуносистемы”: может, кому и понадобится. Жизнь прошла
— осталось триста страниц дневника, несколько фильмов, театральные роли,
не снятые на пленку.
Отношения с вечностью и памятью, вопрос — что останется?
— занимают его необычайно. О. И. вспоминает слова Раневской: “Вся наша
работа — плевки в вечность: долетит? Не долетит?” — усмехаясь, предполагает,
что и у него когда-нибудь будет своя полочка в Бахрушинском музее, где
поместят “несколько фотографий под стеклом, сюртук... Короткое резюме:
играл с такого-то по такое, заслуги такие-то. Рядом пепельница Ефремова,
в соседнем зале — трубка Копеляна. Только когда хватятся, сюртука не окажется
— его перешьют на другого артиста или поест моль”.
Запись 1983 года: “Лучше было не сниматься в сорока сереньких
фильмах, оставить после себя три—пять: “Проверку на дорогах”, “Рабочий
поселок”, “Остановился поезд”. А в театре сыграть “Комедию ошибок”, “Генриха”,
“Три мешка”, “Кроткую”. И — стоп! Остальное время “касаться поверхности”.
Например, передавать опыт молодым. (Хотя, с другой стороны, где взять опыт,
если не будет стольких ошибок? Если не будет этой “комедии ошибок”?) Или
путешествовать. (Но это затруднительно в нашей действительности.) Или копать
грядки. (Но где гарантии, что не раскулачат?)”
Через полгода, узнав от Ефремова, что Черненко дышит на
ладан, записывает: “Раньше я думал, что смерть — это единственная ошибка
Создателя. Сейчас склоняюсь к тому, что величайшее Его изобретение. Как
и момент рождения. Это два самых торжественных акта, и хорошо, что они
проходят без нашего участия. Во всем остальном мы умудряемся как-то подгадить.
В смерти — величайшая мудрость. Сколько бы ты ни был генсеком, ты не купишь
себе бессмертия. Мы должны быть благодарны смерти, что она проводит такую
уравниловку. После нее вступит в свои права история. Которая кому-то, в
порядке исключения, продлит жизнь. Если говорить об актерах, исполнителях
— то очень немногим и нехотя. Пока новейшая техника будет выдерживать наш
уровень съемки”.
Дневники готовил к публикации сын актера — Юрий Борисов.
Видимо, опубликовано далеко не все, а только то, что может представлять
интерес для посторонних людей, причем такой интерес, который не оскорбил
бы памяти великого актера. Как отрезал сам Олег Иванович одному импресарио,
просившему для эмигрантской парижской аудитории ну хоть “очи черные”: “Ноу
интертэйман!”
Но именно в силу посторонности читателей хотелось бы более
обширного, подробного и профессионального комментария. Теряешься среди
бегло упомянутых имен, инициалов, дружеских прозвищ, приходится для расшифровки
пролистывать все сначала — а ведь такие книги редко читаются подряд, чаще
— с места открытия. Особенности жанра, как ни крути.
Мария Богатырева
