Культура — это память
Л. Лазарев. Шестой этаж. Книга воспоминаний. М.: Книжный
сад, 1999.
Когда-то, прочитав “Шестой этаж” Л. Лазарева еще в журнальном
варианте, я остро позавидовала автору. Такая вот странная реакция, на которую
автор, конечно же, ни в коей мере не рассчитывал. Речь-то в воспоминаниях
шла о временах пусть и не самых кровожадных, но отнюдь не идиллических
— о “кочетовском” и сменивших его “смирновском” и “симоновском” периодах
в истории “Литературки”, о всяческих цензурных и прочих препонах, о том,
с каким тележным скрипом проходили честные статьи, как сражались тогдашние
молодые “литгазетовцы” даже не за что-то “антисоветское” (об этом и подумать
невозможно), а просто — за право писать о реальности, а не о фантомах.
Сейчас, когда 50—60-е годы ушли в довольно далекое прошлое и многие вспоминают
их — чего греха таить — не всегда добрым словом, тогдашнее рыцарство молодых
защитников правды и чести кажется сродни прекрасному декабристскому братству.
Чем-то представало оно ужасно романтическим, задорным, рисковым: чего только
не приукрасят наслоившиеся десятилетия!
И другая тоска накатывалась по прочтении воспоминаний
Л. Лазарева: тоска по временам, когда литература и впрямь была, по словам
А. Герцена, нашим всем. Боюсь, что чувство это тоже было безудержно
романтическим, ибо сегодняшний день беспощадно обнажил истинные литературные
пристрастия большинства. Говорить об истоках явления этого можно долго,
и возможно, что исковерканность литературной жизни прошедших десятилетий
тут играет роль не последнюю. Недавний взлет литературного романтизма —
перестроечная эйфория — был, видимо, последним периодом, когда интеллигенция
шумно восторгалась собственным народом, сквозь все тянущимся к прекрасному,
к настоящей литературе.
Сейчас воспоминания Л. Лазарева вышли в дополненном виде.
К рассказу о “литгазетовской” молодости добавились очерки об ушедших друзьях
автора — о Викторе Некрасове, Константине Симонове, Анатолии Аграновском,
Борисе Слуцком, Алесе Адамовиче, Борисе Балтере, Андрее Тарковском, Марке
Галлае. Здесь же — и “Записки пожилого человека”: оказывается, пишет автор,
что “незаметно для себя перекочевал я в эту почтенную возрастную группу”,
вот и возникла потребность рассказать нам, “из другого поколенья”, какие-то
жизненные эпизоды, истории, вспомнить чьи-то рассказы, по крупицам воссоздать
черточки былого.
И вот сейчас-то, читая эту книгу, в первую очередь осознаешь
— уже не “романтически”, а трезво и объективно, — что эта благодарная память
об ушедших друзьях, о тяжелой их жизни, нередко искалеченной и исковерканной
(а ведь этого частенько и знать не хотят расплодившиеся ортодоксы от демократии!),
— что все это и есть наша культура. Потому что настоящая культура — это
прежде всего память. Ни на миг нельзя забывать, что нынешняя свобода, которую
мы уже, увы, мало ценим, не с неба свалилась, не подарена была добрыми
правителями, а завоевывалась лучшими людьми предыдущих поколений. Что за
нее — все по-разному — боролись Б. Балтер и Алесь Адамович, Андрей Тарковский
и В. Некрасов, и об этом-то и рассказывает Л. Лазарев. За порыв к свободе
и за право писать правду, пусть даже часть ее (а всю правду, как сказал
как-то Ф. Искандер, если кто и знает, так только Бог), кто поплатился изгнанием
из страны, кто — лишением возможности печататься, кто — исковерканными
строками, а кто — и жизнью. Знать обо всем о том для нравственного здоровья
нации, равно как и для развития ее культуры, не менее необходимо, чем об
особенностях режиссуры А. Тарковского или военной прозы В. Некрасова.
Л. Лазарев рассказывает о своем времени и своих друзьях
предельно честно. Он ничуть не обеляет, например, К. Симонова, в чьей биографии
были и моменты не самые, скажем так, достойные. К. Симонов, например, с
откровенно охранительных, ретроградных позиций отнесся к “Оттепели” Ильи
Эренбурга, чем смертельно обидел знаменитого писателя и публициста. И фотографию
сталинского монумента на Волго-Доне поставил у себя в кабинете — видимо,
как откровенный вызов “тем карьеристам, — написано в книге, — которые прежде
изо всех сил курили Сталину фимиам, а теперь торопливо отрекались от него”.
Но для автора важно тут другое: то, что К. Симонов не просто нашел в себе
силы признать собственную неправоту, а стал делом искупать ошибки. И даже,
пишет Л. Лазарев, в столь, казалось бы, неподходящий момент — на собственном
юбилейном вечере в ЦДЛ, когда праздновалось его 50-летие, он, юбиляр, честно
и открыто сказал: “...Не все мне в моей жизни нравится, не все я делал
хорошо, — это я понимаю, — не всегда был на высоте. На высоте гражданственности,
на высоте человеческой”.
А меж тем он, рассказывает Л. Лазарев, вступился за раннюю
режиссерскую работу Александра Сокурова, чья творческая манера была ему
чужда, хлопотал о делах Б. Балтера, Н. Коржавина, заступался за документальный
фильм “Неизвестный солдат”, снятый по сценарию В. Некрасова, вступался
за уволенного из Ленкома режиссера Анатолия Эфроса и вообще хлопотал за
многих и многих людей, порой вовсе ему не знакомых.
Он был, пишет Л. Лазарев, “настоящим заступником — прекрасное
слово это, увы, выветрилось из нашего обихода”.
А каким бесстрашным рыцарем — при всей своей внешней застенчивости,
мягкости, деликатности — предстает со страниц книги один из самых близких
Л. Лазареву людей — Алесь Адамович! Он, не страшась ни цензуры, ни давления
извечных литературных штампов в описании войны, пробивался, рассказывает
автор, к самой сердцевине правды — о блокаде ли, о партизанщине, о карателях,
выросших на собственной земле, об ужасах возможной атомной войны. Это нелегко
ему давалось: по капле выдавливал он из себя прежнего советского “идеалиста”,
рассказывает о нем автор. “Он выступал против кровопролития и жестокости,
в какой бы красочно-романтической упаковке они ни подавались, сумел восстановить
против себя начальство сразу двух ведомств — военного и пропагандистского.
Шутка сказать, предложил военно-патриотическое воспитание заменить антивоенно-патриотическим...”
— написано в книге.
Он и председателю КГБ Крючкову в 1990 году не побоялся
откровенно сказать, что именно его ведомство уничтожило сорок миллионов
человек. Но себя он отнюдь не героизировал: когда двадцать три года назад
его таскали в КГБ, рассказывает автор, он признавался друзьям, что “на
такое дерзкое выступление еще не был способен”.
И почти некому уже — увы — сказать это сегодня славным
наследникам прошлого: бесхребетность ли тут наша сказывается, усталость
ли, душевная лень... А деликатный и мягкий А. Адамович душевной этой лени
не знал и бился за правду до последнего своего мгновения.
Но такие негромкие поступки порядочных людей, как, например,
то, что на каком-то писательском съезде Марк Галлай, сидевший рядом с Василем
Быковым, Г. Баклановым и самим Л. Лазаревым, слыша ретроградное выступление
вешенского “помещика”, решительно сказал: “Не встаем, сидим!” — такие поступки
требовали тогда не меньшего мужества.
Нам, “из другого поколения”, забывать это — грех.
В справедливости утверждения Л. Лазарева о том, что именно
Борис Слуцкий, о ком автор пишет с нежной любовью, есть “самый большой
поэт последних десятилетий”, мы нынче можем убедиться и сами: лишь спустя
много лет со дня его кончины мы получили наконец-то неискалеченные его
стихи. Да и массу ненапечатанного прежде — тоже нынче получили. Правда
торжествует, с пафосом произнесет кто-то? Да, — только жизни у Бориса Слуцкого
другой уже не будет, кроме той, искалеченной, искривленной. И про это забывать
тоже нельзя.
Книга воспоминаний Л. Лазарева дает ключ не только к пониманию
личностей высокой нравственности и большого таланта. Она, можно сказать,
“имеет тень”, помогает увидеть и понять другое: то, что “свято место пусто
не бывает”, что никуда, в сущности, не делись те, кто душил и загонял в
подполье тогдашнюю честную литературу, кто пекся только о собственном благополучии
и тщеславии, не забывая на словах ратовать за справедливость и честь страны.
Они, вычитывается из книги, не идеологию сменили (да и не было ее у них:
собственное брюхо — не идеология). Они сменили хозяев. Это осознаешь, когда
читаешь, например, историю о том, как во времена окаменевшего застоя “зарублен”
был трогательный, чуть ли не рождественский сценарий Ю. Визбора о спасении
на арктической зимовке заболевшего мальчика. “Начальник Главсевморпути
и командующий воздушно-десантными войсками, — объяснили в “верхах”, — должны
заниматься государственными делами, а не спасать какого-то сопливого младенца”.
Вот так. Не младенца, стало быть, спасать, а государственными делами заниматься.
...Но все-таки самое щемящее чувство осталось у меня после
коротенького — трехстрочного — рассказа Л. Лазарева о вопросе внучки, учившей
лермонтовское “Бородино”: “Дед, а тебя ранили на Бородинском поле?”
Евгения Щеглова
