Одна окололитературная дама — москвичка в худшем смысле этого слова, — побывав недавно в Архангельске, с искренним удивлением заметила: “Надо же, оказывается, здесь тоже люди живут, а я думала, только в Москве и несколько человек в Петербурге”. Впрочем, провинциалы тоже порой грешат своеобразным снобизмом: мы-де корневые и исконные, а вы — несчастные узники мегаполиса, не ведающие о том, что такое настоящая Россия. Разрыв между столицами и глубинкой неизбежен, он существовал всегда, но коль скоро ликвидировать его вряд ли возможно (разве что, по совету В. Шендеровича, открыв посольство России в Москве), то стоит, наверное, попытаться извлечь из этой ситуации нечто позитивное. Если не дать этому разрыву превратиться в непроходимую пропасть, то можно увидеть, что различие столичной литературы и провинциальной словесности вполне плодотворно, так как свидетельствует о неодномерности современного литературного процесса и дает основания для диалога и взаимообогащения.
Видимо, стремление к такому диалогу и побудило редакцию “Знамени” открыть рубрику “Литературный пейзаж”, давая возможность читателю познакомиться с творчеством писателей разных регионов России. Если описывать литературную ситуацию Архангельского Севера в том образном ключе, который задает название рубрики, то получится картина, приближенная к реальному пейзажу нашего края: ни горных цепей, ни недоступных вершин, ни тропических красок, ни экзотических растений, а бескрайние равнинные дали, поросшие тайгой и выходящие к просторам Северного Ледовитого океана. Ровный, спокойный, привычный пейзаж, неброский, но щемяще-дорогой. Такая у нас и литература: не стремящаяся поразить, ошеломить или завлечь читателя, но кажущаяся многим северянам более близкой и родной, чем постмодернистские игры столичных авторов.
Конечно, в небольшом обзоре невозможно подробно рассказать о том, что представляет собой сегодня литературная жизнь Архангельского Севера, но можно обозначить ее главные особенности, ведущие тенденции, наиболее интересные явления, насущные проблемы. Впрочем, что касается последнего — проблем, то они, видимо, общие для всех российских литераторов и формулируются очень коротко: хочешь издаваться — ищи деньги. Но об этом столько пишется и говорится, что нет смысла повторяться. Тем более что в Архангельске проблема публикаций не стоит так остро, потому что стараниями прозаика Михаила Попова у нас ежегодно выходит по несколько выпусков сразу двух весьма объемных альманахов — “Белый пароход” и “Красная пристань”. Платить за участие в альманахах авторам не приходится, а их объем позволяет знакомить читателя не только с поэзией и прозой малых жанров, но и с повестями и романами.
Общие черты, присущие творчеству самых разных писателей, живущих сегодня в Архангельской области, проявляются вполне отчетливо: это несуетность, отсутствие стремления во что бы то ни стало следовать литературной моде, подчеркнутая приверженность традиции. Сюда можно было бы прибавить интерес к самым глубинным, сущностным проблемам бытия; но по нынешним временам это выглядит сверхкомплиментом, а не простым указанием на родовое свойство русской литературы. Это не значит, что наши литераторы сидят анахоретами в своей тайге, или, по определению политиков, неэлекторальной глухомани. Конечно, и тенденции, характерные для современной отечественной словесности в целом, им известны и интересны, и международными контактами писатели-северяне не обделены: часто встречаются с коллегами из стран Баренц-региона, участвуют в совместных творческих проектах, публикуются в Скандинавии. Но, похоже, кажется северянам, что это о нас Бродский написал:
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
Действительно, — “лебезить не нужно, трусить, торопиться”.
Жизнь на Севере — в условиях, для человека малопригодных — формирует совершенно особый менталитет. Если утрированно сформулировать мнение архангельского профессора-культуролога Н.М. Теребихина, то сущность помора сводится к тому, что постоянная жизнь на пределе — на границе земли и океана, жизни и смерти — обуславливает пренебрежение к материальному, телесному и гипертрофию душевного и духовного начал. В общем — “мы только души у предела света”, просим любить и жаловать. Что и говорить — самые благоприятные условия для творчества.
Остается только удивляться тому, что писательская организация в Архангельской области довольно немногочисленна — около тридцати человек. Хотя и эта цифра для нас рекордная, так как еще несколько лет назад число “писателей в законе” не превышало 12–13 человек. Конечно, число пишущих и публикующихся на порядок выше, и, может быть, не в последнюю очередь относительно небольшое количество членов творческого союза объясняется все тем же равнодушием северян к суете. Кстати, у нас, в отличие от большинства крупных городов, в том числе и Северо-Западного региона, лишь одна областная организация — Союза писателей России — и стремления к почкованию пока не ощущается. Подозреваю, что моим землякам просто малоинтересны перипетии борьбы между Союзом писателей России и Союзом российских писателей, хотя наши московские северяне, навещая Архангельск, что-то такое рассказывают. Но и они, попав в родные палестины, сиречь болота, быстро остывают (еще бы — зимой в наших домах редко бывает выше +10) и вскоре умиротворяются, умиляясь несуетности провинциальной жизни. А таких литераторов, которые родились на Архангельской земле, а затем, следуя примеру Ломоносова, по колее, оставленной его рыбным обозом, перебрались в Москву, немало. Не буду перечислять, начиная ab ovo (то есть с того же Ломоносова), всех писателей, которых дал России Архангельский Север. Назову только тех, кто живет и здравствует сейчас: это Александр Михайлов, Владимир Личутин, Арсений Ларионов, Мария Аввакумова, Александр Лысков, Дмитрий Ушаков. Все они сохраняют связь с родиной, да иначе и невозможно. Помните, что написал Юрий Казаков, впервые побывавший в Архангельске и навсегда “заболевший” Севером? “Нет! Не ездите вы на Север, не губите себя! Всю жизнь тогда не будет он давать вам покоя, всю жизнь будет то слабо, то звонко манить к себе, всю жизнь будет видеться вам просторный город — преддверие неисчислимых дорог.” А что уж говорить о тех, кто отсюда родом... И для Архангельска эти писатели — те живые нити, которые связывают литературную жизнь столицы и Севера. Так, трудно переоценить все то, что делает для нашей области Ал. Михайлов. Нет, наверное, ни одного — даже начинающего — поэта, за чьим творчеством он бы не следил и в чьей писательской судьбе не принимал бы самого активного участия. Совсем недавно именно в Архангельске, в издательстве Поморского университета, вышла в свет книга Ал. Михайлова “Моя Гиперборея”, посвященная литературе Севера. Радуют читателей и постоянно появляющиеся на страницах наших альманахов публикации поэзии и прозы Марии Аввакумовой, как и то, что ее землячка Ольга Фокина, каждое лето проводящая в родной деревне на Северной Двине, последнюю свою книгу — “Разнобережье” — тоже выпустила в Архангельске.
Что же касается писателей, постоянно живущих в городах и селах Архангельской области, то их имена, конечно, меньше известны общероссийскому читателю, хотя многие из них этой известности, мне кажется, заслуживают. Впрочем, если говорить о поэзии, — а именно о ней пойдет сейчас речь, — то вряд ли можно утверждать, что творчество старейшины нашего поэтического цеха Анатолия Лёвушкина знакомо только северянам. Среди двух десятков выпущенных им сборников есть и книги, издававшиеся в “Советском писателе”, “Советской России”, “Московском рабочем”, подборки его стихотворений появлялись на страницах журналов “Новый мир”, “Октябрь”, “Знамя”, “Москва”, “Наш современник”, “Огонек” и др. С шестидесятых годов широко издается и ненецкий поэт Василий Ледков, его стихи и проза также публикуются не только на Севере (и не только в России). Во главе областной писательской организации тоже стоит поэт, точнее, поэтесса, — Инэль Ящина, давно и прочно завоевавшая симпатии архангельских читателей. Несколько подробнее хотелось бы сказать о творчестве трех наших поэтов более молодого поколения, представляющихся мне наиболее талантливыми из тех, кто в последние годы пополнил ряды писательского Союза.
На протяжении полутора десятилетий почти каждая публикация стихотворений Александра Роскова становится заметным событием в литературной жизни Архангельска. За эти годы поэт выпустил два сборника, его стихи появлялись в столичных “Днях поэзии”, в журнале “Москва”, на страницах скандинавских изданий. Александр родился в такой глуши и жил в таких условиях, что его поэтический дар воспринимается как живое свидетельство Божественной тайны, того, что “дух дышит, где хочет”. Вот такой запомнил он свою родину:
Домов в деревне было семь,
Один родник, двенадцать ёлок.
За лесом, рядышком совсем,
Лежал метельный зимний волок.
Под вой ветров в лесной глуши
Машины выли, выли волки.
Тяжелый снег с густых вершин
Роняли пасмурные ёлки.
От родника к семи домам
Тянулись узкие тропинки.
В семи домах по вечерам
Горели лампы-керосинки.
И месяц у окна дремал,
Ронял в окно лучи косые.
...И я ещё не понимал,
Что за окном лежит Россия.
Он почти до тридцати лет жил на Каргопольщине, работал печником, не имея даже законченного среднего образования. Но уже первые публикации его стихотворений в середине восьмидесятых годов выявили подлинный талант автора. Вскоре Александр переезжает в Архангельск и заканчивает не только школу, но и — заочно — Литературный институт, а в 1989 году вступает в Союз писателей.
Ранние стихи Александра Роскова отличались удивительной чистотой тона, какой-то почти по-детски беззащитной искренностью.
Немало серых пасмурных ветров
промчится над селом с зовущим шумом,
и долго будут небеса угрюмы –
от белых мух до первых комаров.
Мычанье застоявшихся коров,
голодные, взъерошенные птицы,
метла в сенях — всё это будет длиться
от белых мух до первых комаров.
А сколько золотых пахучих дров
сожгут в печах ретивые хозяйки.
И в клубе будет брякать балалайка
от белых мух до первых комаров.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Густая вязь чужих трескучих строф,
истрёпанные книжные страницы.
Не пишется. И очень сладко спится
от белых мух до первых комаров.
Особенно удавались поэту бытовые зарисовки — яркие, точные, окрашенные скорее теплым юмором, чем разъедающей иронией:
Конец июля. День не хмурый.
Невыразимо тёплый день.
Густая лебеда понуро
Уткнулась в высохший плетень.
Фальцетик пьяно-глуповатый
В лохматых дебрях лебеды
Лихую песнь про Хаз-Булата
Орёт-поёт на все лады.
Вдогонку каждому куплету
Несётся мат, а у плетня
Лежит и радуется лету
Розовощёкая свинья.
Комично это иль трагично —
Сам чёрт, поди, не разберёт.
Душа народа поэтична.
Непоэтичен сам народ.
Естественно, с годами поэтический голос меняется, мужает, и лучшие стихи сегодняшнего Александра Роскова — это поэзия “долгого дыхания”, свидетельствующая о том, что “изысканность русской медлительной речи” вовсе не анахронизм, погребенный под обвалом верлибра:
...А на кладбище сельском такая стоит тишина,
что звенит в каждом ухе, и входишь в ворота с опаской.
Тихо здесь до того, даже слышно, как трескает на
ещё свежих крестах голубая и синяя краска.
В голубое и синее красят здесь люди кресты —
в цвет Господних небес и ворот благодатного рая.
Возле холмиков старых рябин и черёмух кусты,
осыпаясь на них, жёлто-красным огнём догорают...
Другой поэт, о котором мне хотелось сказать особо, — Александр Логинов — живет в Каргополе, в городе, о котором А. Росков написал так:
Житие у реки в захолустном глухом городке,
Где на том берегу тарахтит и визжит пилорама,
Где при свете луны отражаются звёзды в реке,
А при солнечном свете — старинные белые храмы...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Где, гостей провожая, старушка в цветастом платке
Крестит их со спины и рукой вслед автобусу машет.
Житие у реки в захолустном глухом городке
Есть как раз ЖИТИЕ, а не жизнь сумасшедшая наша...
В отличие от “тихого” лирика Роскова, Александр Логинов — поэт мощи, силы, яростного напора. Экспрессивность его стихов заставляет вспомнить поэзию Павла Васильева — не потому, что северный поэт ему подражает, а потому, что природа дара у них родственна, хотя образная система лирики Логинова глубоко самобытна:
Не важно что, гармонь или дуда.
Не важно где,
но главное — когда.
Чтоб голосок, чтоб голосище, рык
звериный
твой не заглушил язык.
Чтоб растянув меха или в дуду,
вложив всю душу, ты сказал: “Иду!
Дождись меня. Или не братья мы?
Мы избежим тюрьмы, лихой сумы.
Иль ты не слышал зов могучей тьмы,
что нас ведёт?..”
Гармонь или дуда —
не важно где.
Но главное — когда?
Ответа нет. Есть мёрзлое окно,
двадцатый век и вся в снегах Россия.
Гармонь или дуда? —
не все ль равно,
когда нам изменили дух и сила.
И потому я зверь. Я нынче дик.
Я призываю пращуров язык,
все “ша” и “эр”, все горловые звуки,
обугленный, оболганный и страшный,
измученный молчаньем долгий крик!
А там не важно:
иль гармонь мне в руки,
иль дудочку мне в губы. Суть не важно.
Отныне я уже не безъязык.
Что касается поэзии архангелогородки Елены Кузьминой, то это лирика совсем особого рода, имеющая живописно-образную, ассоциативную природу, свободная от свойственной “женской” поэзии обнаженной экспрессивности. Поэтесса создает очень лаконичные живописные миниатюры, обладающие удивительной смысловой и эмоциональной емкостью. В то же время для нее характерно стремление к созданию стихотворных циклов, связующим началом которых становится не жесткий, а едва мерцающий, обозначенный контрапунктом лирический сюжет, что делает подборки ее стихотворений и изданный ею — пока единственный — сборник “Птичьи сны” художественным единством особого рода. Цитировать стихотворения или тем более отдельные строфы Елены Кузьминой — занятие не слишком благодарное, но все-таки, надеюсь, приведенные ниже строки дают ощутить очарование ее поэзии:
И только во сне
можно лететь над землёй беззаботно
над сладкими пряными травами — низко,
и кто-то
прошепчет: “Как тихо летит, как бесшумно
летит эта птица...”
А можно взлететь высоко,
и внизу закружиться,
как в чёрном колодце — белое пятнышко,
и вмиг очутиться над садом, легко и небрежно
затронуть, осыпать цветущую ветвь, пролетая.
Как будто не время, а птица тем садом владеет...
И только во сне
птице можно заплакать,
не вспоминая,
что наяву она плакать совсем не умеет.
Среди архангельских прозаиков, пожалуй, самое известное сегодня имя — Михаил Попов. За пятнадцать лет, прошедших с момента выхода его первой книги, он выпустил несколько повестей и сборников сказок для детей, пять публицистических книг, а также принесшие ему наибольшую известность сборник прозы “Мужские сны на берегу океана” (1997) и роман “Час мыши, или Сто лет до рассвета” (1998). Опубликованную в журнале “Север” в 1990 году повесть М. Попова “Последний патрон” заметил Виктор Астафьев, оценивший ее как несомненный успех автора. Дарование Михаила Попова разносторонне, и он работает в самых разных жанрах, нередко удивляя читателя, совершенно не давая закрепиться какой-то инерции восприятия его творчества. Так, заявив о себе как об авторе ярких, необычных сказок для малышей, он выступает одновременно и с жесткими очерками о войне, а мнение критиков о том, что его книга “Мужские сны...” свидетельствует об авторе как о “художнике, чутком к новым путям развития реалистической прозы”, опровергает (или, во всяком случае, заставляет считать его не абсолютным), выпустив апокалиптический роман “Час мыши...”, действие в котором происходит после сотворенного самими людьми ядерного конца света. Анатолий Шавкута в своем обзоре северной литературы в журнале “Слово” (1998) пишет о М. Попове как о прозаике, с большим трудом поддающемся однозначной оценке: “Он резко меняет тематику и способ изложения повествования с явным желанием “пробивания потолка” к небу, и это разнообразие сбивает с толку. А проза его хороша”. Не все и не всегда кажется критикам удачным в этих резких изменениях повествовательной манеры, свойственных Михаилу Попову. Но мне представляется, что этот активный художественный поиск, который ведет писатель, свидетельствует о неисчерпанности его потенциала, о том, что его талант — в самом расцвете и многое у него еще впереди. Так, мне порой казалось, что журналистский опыт М. Попова накладывает отпечаток на его прозу, делая ее излишне публицистичной. Но вот — уже в 1999 году — он публикует две новеллы и обнаруживает способность к тонкому, акварельному письму, к умению работать полутонами.
Достойное место на книжных полках северян уже не один десяток лет занимают книги писателя из Ненецкого округа А.С. Коткина, рассказывающего о жизни своих земляков в военную пору и в другие, не менее драматические периоды истории нашей страны. Живший в Плесецке А.С. Клочев публиковаться начал уже в зрелом возрасте, и его рассказы, обладающие несомненными художественными достоинствами, обнаруживали удивительно глубокое знание писателем человеческой натуры и различных сторон жизни, которое дается лишь собственным житейским и душевным опытом.
Очень ярким был дебют Николая Редькина, вышедшего к читателю со своими рассказами в середине восьмидесятых годов. Он живет и работает в одном из самых удаленных от областного центра районов Архангельской области — Вилегодском, куда вернулся после окончания филфака Ленинградского госуниверситета. Учился Николай и на Высших сценарных курсах в Москве, однако уехать навсегда из родных мест не смог. Ему очень хорошо знаком “шукшинский комплекс” — ощущение человека, разрываемого между тягой к столице как центру литературной и культурной жизни и непреодолимой привязанностью к “малой” родине. Потенциал у этого прозаика весьма высок, и сделано им уже немало (особенно удачной представляется повесть “Омут”, впервые опубликованная в 1993 году), однако трудно избавиться от ощущения, что он еще только на подступах к своим главным книгам, что самого важного высказать ему пока не удалось. К счастью, Николай Редькин еще молод.
Среди наших авторов есть и приверженцы фантастики. Относиться к этому жанру можно как угодно, но хочется отметить, что самый одаренный из тех архангельских литераторов, кто обращается к нему, — Валерий Чубар — все-таки представляется гораздо более интересным и неординарным, когда выступает с рассказами и повестями о наших современниках, а не о неведомых, сконструированных воображением людях будущего. Как-то мне довелось параллельно читать два его произведения — фантастический роман и реалистическую повесть “Бычий Хвост”. Возникает ощущение, что эти произведения написаны двумя разными авторами — настолько художественно убедительнее и глубже оказалась повесть, не лишенная, кстати, элементов притчевости, условности, органически сливающихся с натуралистической беспощадностью сцен и образов. Вместе с тем повесть получилась доброй и светлой — по той единственной причине, по которой доброта и свет еще существуют в нашем мире и по которой русская литература все еще сохраняет — вопреки всему, и даже себе самой — высмеиваемые сегодня всеми, кому не лень, нравственность и духовность. Это единственное — живая душа: человека, народа, мира.
Подозреваю, что в этой пейзажной зарисовке я себе самой отвела роль кулика, с упоением расхваливающего свое болото. Пусть так. Как пишет Василий Ледков,
В ледяную тундру так я врос корнями,
Как врастают в почву ель или сосна.
Имена архангельских писателей не гремят сегодня по всей стране — гениев среди них нет. Кому-то такая литература, создаваемая в российской глубинке, может показаться не достойной внимания. Но один из тех писателей, которыми наш Север прославлен, — Борис Шергин — сказал: “Глубокое, ценное слово о родимой стороне может сказать только человек, для которого его родина есть не “край”, а центр”. И это слово дорогого стоит.
