Павел Фокин

В. А. Туниманов. Кавказские повести Л. Н. Толстого

Вид Кавказа
с берегов Хоккайдо

В. А. Туниманов. Кавказские повести Л. Н. Толстого. // Slavonic Studies № 3—4 (Special Issue). — Саппоро, 1999.

Филология как искусство любви. Давно забытый способ препровождения времени. Забитый коваными сапогами советского литературоведения. Затравленный гончими псами структурализма, пропитый “-истами” и проеденный “-едами”. Редко сегодня встретишь литературно-критическое исследование, основным пафосом которого была бы любовь к писателю, его художественному миру, к его героям, их мыслям и переживаниям, а не — к самому себе, умному, проницательному, ловкому на сопоставления и типологии, умудренному генезисом и просветленному деконструкцией. В многолетней битве за “подлинную научность” литературоведения утрачена интонация живого чувства, столь свойственная русской критике еще даже в начале ХХ века — в сочинениях Василия Розанова, Дмитрия Мережковского, Корнея Чуковского.

Главное впечатление от новой книги одного из наиболее образцовых представителей академической филологии Владимира Туниманова “Кавказские повести Л. Н. Толстого” — ее стиль. Традиционная обстоятельность подходов, тщательная выверенность фактов, точность цитат и ссылок не вступают в конфликт с импрессионистической аранжировкой повествования и открытым лиризмом. Автор не спешит с готовыми выводами, не гонит строчки звучным нагромождением терминов, мерно, степенно обхаживая каждую мысль. Не торопясь, вчитывается в текст. Пространно цитирует, с нескрываемым удовольствием выписывает целые абзацы. Слушая и слыша голос гения, внимает его сомнениям и раздумьям. “Художественное творчество, тем более гениальное, всегда загадка и чрезвычайность, — формулирует Туниманов свое исследовательское кредо. — Оно сопротивляется любым, даже очень изощрённым попыткам только рационалистического истолкования критикой и наукой. Невольно рождается протест, желание разорвать паутину традиционных, общепринятых мнений и понятий, бунт против схоластической, не говоря уже о политизированной, терминологии”.

Слово “анализ” в применении к методу, которым работает Туниманов, представляется не вполне уместным (хотя Туниманов демонстрирует блистательные образцы тончайшего литературоведческого анализа). Его книга — настоящее любование красотой, одухотворенностью, силой толстовской прозы. Критик не скрывает своего искреннего восхищения и благоговения. Сложный, многообразный, пышный, ликующий и томящийся, страждущий, проникнутый поиском истины, мир кавказских повестей Льва Толстого представлен исследователем в своей динамичной целостности и полноте.

“Две кавказские повести — “Казаки” и “Хаджи-Мурат” — поэтическое обрамление творчества Толстого, кавказская “рифма”, связующие различные, разведенные на десятилетия, эпохи жизни писателя. Возможно, это самые интимные и по-особому дорогие Толстому произведения, замыслы которых необыкновенно долго вынашивались и болезненно трудно воплощались в художественно совершенные, до мелочей отделанные шедевры”. К этой главной мысли своего исследования Туниманов обращается неоднократно, обновляя новыми смысловыми оттенками: “Казаки” и “Хаджи-Мурат” подобны двум величественным вершинам толстовского предания о Кавказе. Две кавказские поэмы — “пантеистическая” и героическая. Кавказский эпос Толстого. К “Казакам” тяготеют дневники и письма Толстого 50—60-х годов. К “Хаджи-Мурату” отчасти примыкают ранние рассказы “Набег”, “Рубка леса”, “Как умирают русские солдаты”. У “Кавказского пленника” свой особенный статус, стиль, колорит. А все вместе эти рассказы, повести, дневники, письма, огромное количество черновых вариантов и фрагментов, неосуществленных или в той или иной степени осуществленных замыслов (и сколько здесь, под спудом, вдали от глаз “широкого” читателя великолепных художественных отрывков!) составляют единственную в своем роде поэтическую и историческую кавказскую летопись Толстого”. (Между прочим, прекрасный издательский проект, актуальный не только в свете последних политических событий, но и с точки зрения эстетической, как образец писательского подвига, величайшей ответственности художника перед собой и своими читателями — в пример и назидание современным беллетристам.)

В кавказских повестях Толстого Туниманов видит исток и завершение его духовных поисков. Именно в них, по мысли критика, представлены с наибольшей ясностью и поэтической убедительностью размышления Толстого о жизни, смерти и бессмертии, о предназначении человеческой личности и исторических судьбах народов. Первая глава книги посвящена устойчивым идеологическим доминантам мировоззрения Толстого, сложившимся в пору работы писателя над “Казаками” и с новой остротой заявившим о себе в итоговом произведении гения. Это, в первую очередь, — мистическое переживание мира природы и смерти. Природа для Толстого, пишет Туниманов, — “высшее выражение религии и источник религиозного знания”. “Та природа, которую любит Толстой, — утверждает критик, — не холодна, а животворна, многолика, подвижна. Она радостна и до “безобразия” избыточна: бездна птиц и зверей, мириады насекомых, теплое, горячее дыхание жизни, позволяющее ощутить себя частицей бесконечного мира, почувствовать органическую и таинственную связь со всем сущим <...>. Природа дорога Толстому только тогда, когда ее чувствуешь физически, близко. Когда “находишься” в ней.”

Ключевым для понимания философии природы Толстого является знаменитый эпизод из повести “Казаки”, в котором мы видим главного героя, протагониста Дмитрия Оленина, в лесу. К прочтению этого, программного, сюжета критик подходит постепенно, перебирая многие “картины природы”, созданные Толстым в других его художественных произведениях, дневниках и письмах. На их фоне во всей полноте открывается особая сила интеллектуального и духовного откровения, запечатленного Толстым в “Казаках”. Туниманов отслеживает все этапы экзистенциальной драмы Дмитрия Оленина, переживающего последовательно почти вакхический восторг слияния с окружающим миром ( “ Ему ясно стало, что он нисколько не русский дворянин, член московского общества, друг и родня того-то и того-то, а просто такой же комар или такой же фазан или олень, как и те, которые живут теперь вокруг него.”), порожденную им беспощадную критику прошлого образа жизни, страстную жажду обновления на новых, высших началах существования (“Счастье в том, чтобы жить для других. И это ясно.”) и мистический трепет перед бездной вечности (“Ему стало так страшно, как никогда. Он стал молиться Богу, и одного только боялся, что умрет, не сделав ничего доброго, хорошего; а ему так хотелось жить, жить, чтобы совершить подвиг самоотвержения.”). “Примечательно, что такое сильное чувство страха, — комментирует Туниманов финальный аккорд драмы, — переживает Оленин не в набеге, не на поле боя, а в мирном лесу, посреди разнообразной, насыщенной звуками и запахами, природы. Тем, впрочем, сильнее действует внезапное memento mori, обостряя религиозное чувство, смещая двуликую формулу “или— или” в одну сторону: “я рамка, в которой вставилась часть единого Божества”.

Свое исследование мировоззренческих установок Толстого Туниманов строит не только на материале собственно толстовского творчества. Он ведет постоянный диалог со своими предшественниками, выбирая для спора наиболее пристрастных читателей Толстого — Н. Лескова, И. Бунина, Д. Мережковского, Т. Манна, С. Цвейга. Критик не испытывает стеснения в присутствии авторитетов. С почтением, но и с чувством собственного достоинства анализирует их оценки и сами подходы к восприятию творчества Толстого. Без панибратства. На равных, ибо перед Толстым — все равны. И только он один высится, величественный, могучий и вековечный, как Казбек.

Две другие главы книги носят монографический характер и посвящены собственно “Казакам” и “Хаджи-Мурату”. Туниманов предлагает отказаться от узкосоциальной интерпретации конфликта “Казаков”. Несостоявшийся “роман” Оленина с казаками увиден в контексте главных коллизий всего художественного творчества писателя. “Оленин — типичнейший толстовский герой, — пишет Туниманов. — Повзрослевший Николенька Иртеньев. Предтеча Пьера Безухова и Константина Левина. И Толстой вовсе не стремится противопоставить “праздную” жизнь героя трудовой народа, как это иногда подчеркивается в литературе о “Казаках”. Напротив, он считает праздность (конечно, особенную) неизбежной и благотворной, признаком некоей избранности.” Конфликт “Казаков” — это даже не конфликт двух типов культур (хотя эта линия сама по себе важна). “Казаки” — повесть о становлении души человеческой, и поэтому “ финал повести не трагический, а элегический — прощание с дивным краем и славными мечтами. Естественно, грустное — ведь никогда раньше Оленину не приходилось жить такой полной и осмысленной жизнью”. “Казаки” — прекрасный образец недогматического искусства ” , — резюмирует критик.

Над “Хаджи-Муратом” Толстой работал долго и трудно. Поэтому прежде чем приступить к анализу повести, Туниманов тщательно исследует творческие установки писателя, его концепцию “истории-искусства”, которая стала основой повествовательной структуры “Хаджи-Мурата” и определила специфику образа автора: “Отношение автора к происходящему всегда очень ясно, определенно (никаких “этических” колебаний), но оно выражено не в откровенно субъективной форме, а художественно, одновременно объективнее и точнее, в полном согласии с теми высшими и специфическими задачами, которые Толстой ставил перед “историей-искусством”.

На материале истории создания образов Николая I и Шамиля, а также их окончательных версий Туниманов выявляет толстовское понимание сущности и природы тоталитарной государственной власти. Такое тематическое расширение художественного пространства повести мотивировано, с точки зрения исследователя, стремлением писателя в последний период своего творчества “перейти от дробного, аналитического искусства к “синтезированному”, “панорамному”. В свою очередь, это стремление определено той высшей целью, которой Толстой оставался верен в течение всей жизни, — “разгадка вековечных загадок, открытие не исторической и не художественной, — просто “правды”.

Литературно-критический очерк Туниманова обрамляют мемуарно-публицистические страницы вступления “От автора” и заключительного “Элегического эпилога”. Юность и молодость исследователя прошли в Грозном. Его видение мира толстовских повестей отчасти продиктовано личными впечателниями от волшебных горных пейзажей, экзотического быта местных жителей и той непрерывно напряженной психологической атмосферой, которая и в советские, мнимо спокойные годы царила в отношениях горских народов и русских поселенцев. И, не желая удерживать горечи при виде того, что происходит сегодня на воспетой Толстым кавказской земле, обычно очень уравновешенный В. А. Туниманов не сдерживает и резких слов: “Толстого давно уже нет, и в его произведения все реже и реже заглядывают граждане бывшего СССР, в том числе и в Чечне, где все еще местный университет носит имя писателя (или уже переименовали?). Не знаю, почему не читают. Возможно, потому, что очень уж низко пал нравственный уровень общества и так смешались все понятия, что не отличить добро от зла, хорошее от плохого. Почти всегда строгий и нравоучительный Толстой вызывает у современных нуворишей лишь досаду, а то и кривую пренебрежительную ухмылку. А иногда кажется, что в моей стране просто разучились читать настоящую литературу, особенно старую, отношение к которой стало предельно равнодушной — “величественный, но бесполезный хлам, далекое и навсегда ушедшее прошлое, и язык какой-то странный, вроде бы даже не “русский”; какое нам, деловым людям, дело до всей этой музейной словесности?” Спорить с ними бесполезно: действительно на другом языке говорят и другие “ценности” отстаивают эти “новые русские”. Позабыли вот только, что, потеряв нравственные ориентиры, общество непременно переродится во что-нибудь кошмарное, в дикую орду антропоидов, человекообразных”.

Издано в Японии.

Павел Фокин