Евгения Щеглова

Юрий Бондарев. Бермудский треугольник

Нервные люди

Юрий Бондарев. Бермудский треугольник. Роман. — Наш современник, 1999, №№ 11, 12.

Вообще-то о бондаревских “нетленках” писать — дурной тон. Пожива уж больно легка. Ну, хоть бы что-то новенькое в “патриотическом” стане изобрели, что-то свеженькое на предмет, как прежде говорилось, познания человеческой души и прочих атрибутов Belles lettres. А то ведь затаскано все прямо до дыр. В амплуа невинных жертв, частенько превращающихся в мстителей, выступают чаще всего златокудрые девы, а также добры молодцы, хватающиеся от отчаяния за пистолет, но мечтающие о танках и бронетранспортерах. Непременный атрибут “патриотической” беллетристики — бесконечно мудрые старики и старухи, либо неграмотные, либо отвергающие культуру с порога, благодаря чему и сохраняется в них нечто первозданно-чистое, исконно-посконное, чему и имени в природе нет. С темными силами тоже все ясно: это либо антинародная интеллигенция, либо (чаще всего) — Запад и США, на службе у которых и состоит антипатриотическая интеллигенция, либо просто “черные” (см. повесть С. Михеенкова “День Флора и Лавра”, в которой “черными” именуются — без различия национальностей — все выходцы с Кавказа и из Средней Азии). Фон — естественно, мрачный, сильно попахивающий апокалипсисом.

На этих трех китах и стоит нынче “патриотическая” беллетристика. Немудрено, что при столь жестком раскладе выдумать что-то нестандартное — голову сломаешь. Жестокость по-военному бескомпромиссно предписывает не считаться с постоянно возникающими неувязками, и хотя те же “черные” у Михеенкова приезжают в заброшенное село с сошкой, то бишь с похвальным намерением выращивать на возрождаемой ими земле телят (что они и делают), функция их остается в повести столь же зловещей, как если бы они вторглись в деревню с минометами.

Так чего тут, спрашивается, расписывать, с чем спорить, в чем кого-то убеждать? Тут язык хоть до мозолей сотри, а ничего не докажешь. Бондаревский “Бермудский треугольник” — своего рода “тяжелую артиллерию” журнала — я уже пересказала. От прочей “патриотической” беллетристики отличается он разве что отчетливым городским креном и бесконечными диалогами, витиеватыми и занудливыми, что, впрочем, характерно для стиля позднего Бондарева. В памяти всплывают такие откровизмы, как: “Кто знает, что есть изнанка вечности на земле?” (“Искушение”) или: “С кем повенчана правда? Чья она невеста?” (“Выбор”). Уклон в философию призван, видимо, намекать на добротность исходного материала и крепость научной базы.

В “Бермудском треугольнике” роль безвинной жертвы достается юной девушке по имени Татьяна и по фамилии, естественно, Ромашина, но зваться она могла и Ириной (см. роман “Игра”), и Юлией (см. роман “Искушение”) — разницы между героинями не просматривается. Ее заманивает в свои сети и превращает в наркоманку омерзительный развратник, прикидывающийся преподавателем эстетики и связанный с каким-то итальянским кутюрье (вот и растленный Запад). Юношу — былинного героя — играет некто по имени Андрей, по фамилии Демидов, влюбленный в Таню и в порыве гнева на чудовищный мир убивающий былого друга, изменившего патриотическим идеалам. Имеется и мудрый старик, своего рода alter ego автора: это дедушка Андрея, гениальный живописец Демидов. Правда, от чего-то непонятного (скорее всего, под тяжестью собственных добродетелей, не совместимых с жизнью вокруг) посреди романа он умирает, и бремя мести целиком ложится на Андрея. Вот тогда-то и схватился тот за пистолет, порешив былого друга.

Но, знаете... Не хочется мне что-то иронизировать. По очень простой причине: концентрация ужасов нынешней жизни доведена в этом романе до той точки, которая предполагает — упаси бог, не иронизировать, а так по-человечески, по-хорошему к страдальцу подойти, утешить его, может быть , погладить по голове, водички предложить... Ну, не надо уж так-то убиваться! Честное слово, даже в вашем романе, ежели в коллизии его всмотреться повнимательнее, не так все и безнадежно. А вы волнуетесь, расчесываете ранки до крови, чуть ли не одежду с криком рвете. Лучше сядьте, успокойтесь, подумайте, — может быть, и найдете выход, и увидите небо — не в алмазах, так хоть в обычных звездах.

Вашему страстотерпцу Андрею, конечно, поздно что-нибудь предлагать, поскольку жизненную его перспективу на ближайшие лет десять, похоже, определит суд. Но раньше-то почему ему никто ничего не посоветовал? Если он и впрямь такой талантливый и совестливый журналист, а работу ему предлагают только в полупорнографических и демократических изданиях (что, по идее романа, одно и то же), то почему бы не пойти ему в патриотические редакции? Насколько мне ведомо, такие в Москве имеются, и в немалом количестве. Неужто не требуются там такие парни? И почему при этом раскладе Андрей годами сидит в безработных — совершенно непонятно. Где-то ведь печатает он свои предельно честные, огнедышащие статьи, вызывающие у недругов его приливы самой черной злобы!

С Таней тоже имеются неувязки. Направленность авторской идеи диктует винить во всем с ней случившемся демократов (“дерьмократов”), сторонников свободной любви и самых откровенных отношений, а также засланных с Запада наркоторговцев. Ну, а Танина мать? Она-то куда смотрела? Несчастная золотоволосая Таня, уже побывавшая в лапах омерзительного “эстета”, бросается домой, к матери, а та ей эдак холодно: “Замолчи, замолчи, грязная дрянь! Ты ведешь себя, как куртизанка! Как уличная девка!” Но винить хоть в чем-то Таниных родителей, всмотреться во взаимоотношения этой семьи автору и в голову не приходит. Вот что значит жесткость: прямо клетка какая-то! Тут, в клетке сидя, в истерику, конечно, сорвется хоть кто.

Гениальность старшего Демидова тоже, по-моему, проявлена недостаточно. То есть — достаточно, но только для того, чтобы понять: художник этот не дорос даже до профессионального рисования плакатов. Плакаты-то разные бывают, и вовсе не все из них столь примитивно-лубочны, как главный труд Демидова — картина под названием “Катастрофа”. Это потрясшее зрителей полотно смахивает, по-моему, скорее на произведения безымянных авторов, украшающих обширные бетонные заборы. “Огромные, растопыренные рубчатые колеса... висели вкось над кюветом... где навзничь лежала молодая женщина”, — написано в романе о “Катастрофе”. На месте пожилого живописца я не стала бы выставлять этот труд даже на выставке самодеятельных художников-плакатистов. Меж тем, устами лучшего друга Демидова картина поставлена в один ряд с творениями Микеланджело!

Стоило ли Демидову — сами подумайте — вкладывать столько сил, энергии и нервов в писание этого шедевра? А ведь он, как автор говорит, чуть ли не жизнь положил на него! Может быть, ему в свое время просто надо было заняться чем-нибудь другим, а не идти в живописцы, где явно он не силен?

Впрочем, по части культуры роман этот весьма противоречив. С одной стороны, мудрый старик Демидов не совсем твердо помнит фамилию академика Д. С. Лихачева (“как его, ...Лухачев... Лихачев... в общем тот, который пускает в русскую культуру отравленные ветры”), а другой не менее мудрый старик, живописец Караваев, отзывается о М. Ростроповиче как о “надутой бездарности”. Вкусы, конечно, бывают разными, тут не поспоришь. Но почему единомышленник мудрых старцев, молодой журналист Татарников говорит о Лихачеве, что тот, “будучи на Соловецких островах” (как мило сказано — “будучи”), “всех баб поголовно перепортил”, и вообще, “ба-альшой ученый по этой части”, “знаток в смысле тити-мити, практик, зверь в сексуальных играх”? Что это за странная направленность интересов у молодого интеллигента, озабоченного гибелью российской духовности? И положительные герои романа еще убиваются, что в обществе взыграла порнография, куда-то исчезла “духовная русскость”!

Нет, озадачил что-то публику Ю. Бондарев, — или так уж сильно хотелось пнуть хоть покойного Д. Лихачева, хоть ныне здравствующего М. Ростроповича, что эмоции били через край? А жанр бабьей истерики, в коем исполнен роман, с логикой не увязывается. Мудрый Демидов так вообще себя не щадит. В компании иностранцев, им же, Демидовым, и приглашенных в дом, он “гремит”: “Ваша свобода слова — свобода плевка!”, “Русское искусство заплевали!” И далее — “Я буду молить Бога дожить до тех дней, когда со страшным грохотом и воплями лопнет и ко всем хренам развалится американская империя! Со всем вашим мировым грабежом и жандармскими правами человека, которые есть бардак, вранье!” И — еще дальше: “Именно ваша Америка, страна фальшивой бодрости и машинно-деловых роботов, — именно ваша страна паскудно разваливает Россию! И всякая наша предательская сволочь изнутри, пятая колонна, как вам известно!”

А ведь, кажется, такое простенькое дело: не нравятся тебе иностранцы — так не приглашай их в дом, не нервничай, не оскорбляй гостей!

Нет, что ни говорите, а нервный они народ, наши патриоты, ох, нервный... Им бы не благородное шампанское в обществе омерзительных иностранцев пить, подрывая хрупкое свое здоровье, а валерьянку, бром, ландыш с пустырником. Попить капель, успокоиться — и сесть, поразмыслить на трезвую голову, поискать выход. А то ведь, ей-богу, перехватят они чего-то горячительного во вражьем окружении, распалят себя до белого каления — и пойдут с пистолетом в руке стрелять по ком попало. Зощенко-то когда еще предупреждал: потише надо обращаться с нервными нашими гражданами, хрупкий они больно народ, хоть кому в кухонной драке башку последнюю оттяпают...

Евгения Щеглова