Галина Ермошина

Юрий Коваль. АУА

Разговор краями

Юрий Коваль. АУА. Монохроники. Повесть. — М.: Подкова, 1999. — 463 с.

Новая книга Коваля, подготовленная к печати Юлием Файтом и состоящая из “Монохроник”, повести “Самая легкая лодка в мире”, множества рисунков и иной живописи, имеет странное название, объясненное, впрочем, самим Юрием Ковалем: “А что такое, на ваш взгляд, жизнь человека? По-моему, АУА — и привет?”

“Монохроники — это какой-то новый (для меня) жанр. Ясно, что это не дневник, ежедневные записи для меня невозможны, тогда пришлось бы бросить всю работу и писать, и рисовать только монохроники.

...Во многом, монохроники — это случайный сбор. Захотелось что-то записать, нарисовать — “Монохроники”! Точной системы моей жизни в них нет, есть, наверное, какое-то общее движение. Страницы монохроник я охотно предоставляю друзьям, пусть они пишут, рисуют что хотят. Однако “Монохроники” это не “Чукоккала”, это не рукописный журнал, это все-таки неполная и разрозненная, но хроника моей жизни.”

Как часто в дневниках известных (и не очень) писателей прорываются обида и злость на окружающих — недооценили меня, гения; а все привилегии — тому; а тот, который — подлец и графоман, потому что... и так далее. Для Коваля такой темы не существует, да и некогда думать об этом — есть друзья, книги, речка Яуза, северные деревни и другие интересные дела. В “Монохрониках” мы видим Коваля более лиричного, возможно, менее ироничного, чем в других книгах, но такого же не способного на грубое слово или обличительные интонации.

Остается юмор над собой и добрая улыбка уважения к собеседнику, будь это человек, зверь, озеро или лошадь.

“Мы стояли в темноте напротив друг друга. Три лошади со светлыми проточинами на носах, и мы без проточин. Мы говорили им, что нет у нас ни сахару, ни хлеба. Они слушали нас и, кажется, шептались. Нам было приятно стоять так напротив друг друга.”

Здесь собрано все — от путевых заметок и рисунков до полезных советов, правил и наблюдений.

“Рецепт против алкоголизма. Возьми ногтей человечьих и влей в них бутылку водки. Получается ногтевка. Дай настояться как следует и выпей.”

“Хорошую уху нужно есть так, как писали стихи древние эллины. Хорошую уху нужно есть гекзаметром.”

И раньше было известно, что Коваль не только писал книги, но и играл на гитаре, пел и рисовал, но лишь в новой книге можно увидеть рисунки на каждой странице. Его деревни, похожие чем-то на шагаловский Витебск — накрененные и непропорциональные, словно стоящие на том самом месте, где земля круглее всего.

“Дом этот был стар и кособок. Нижние венцы его прогнили, осели глубоко в землю, крыша от этого задралась острым горбом.”

Оказывается, Коваль — еще и мастер всяческих диковинок, вроде гравюр по дереву, где между луной и солнцем плывет рыба; или серии женских “ню” поверх газеты “Комсомольская правда”. Иногда рисунки напоминают детские упражнения мальчика, зимним вечером вспоминающего лето. Вот весьма схематичный грузовик (вид сзади) с как-то совершенно по-человечески опирающейся на борт задумчивой псиной. И рядом комментарий:

“Везут куда-то собаку вместе с будкой. Долго ехали за собакой, которая все глядела вдаль.”

Коваль — путешественник, странник по тем местам, которые и летом-то заполнены комарами и болотами, а уж осенью эти северные деревни совсем безотрадны. Но Коваль радуется им как-то особенно трогательно и нежно, и в то же время совсем просто. Ключевое слово здесь — радость, от встречи с человеком, деревом, закатом или внезапно открывшимся озером. Основные черты — внимательность, бережность и наблюдательность. С особой любовью Коваль относится к названиям (деревни “Псарьки”, “Селишки-Окороково”).

“Вот речка Узала. Опять чудесное имя — звук, узор, образ.”

“Уводь — действительно Уводь, уводит быстро свои воды.”

Коваль любит слово, кажется, он всегда проговаривает его вслух, прежде чем написать, и слово начинает как-то неожиданно топорщиться и встряхиваться в строчке:

“Прорубистая река. Река, на которой много прорубей.”

“Улицы Киржача буеракисты.”

И это говорится не с осуждением, а с неким уважением к такому замечательно буеракистому городу. Интересно не только красивое, но и неожиданное, непохожее или своеобразное. За великолепное название можно простить и далеко не великолепный вид.

“Ничего нет в Чарозере, только название, зато великолепное — Чарозеро.”

Описания людей и характеров, встреченных “в бестолковых моих скитаниях по вечновечерним сентябрьским полям”, довольно необычны, точны, коротки и по-ковальски забористы. Вот “пастух с подбитым глазом, навеки подбитым и косым”. Вот исследование славянских древностей:

“Есть деревня Шалдёж, а южнее — Елдёж. Между ними, говорят, и был Китёж”.

А вот картинка с натуры:

“Успел ... полюбоваться двумя бабами, которые вначале бешено полоскали, а затем дико выжимали белье.”

Добрый и мягкий юмор Коваля никогда не переходит в насмешку, высокомерие или злую иронию. Все его персонажи немного не от мира сего — травяная голова пастуха деда Авери, которая отделяется от туловища и разгуливает по болотам, или рука Лехи Хоботова, собирающая ромашки, пока хозяин ужинает в избе с гостями.

“Ну нет, — сказал капитан, — если голова летает, значит, и остальное — чушь. Мы в ненормальном мире.”

Коваль смотрит на мир с удивлением и принимает все так, как оно кажется, а придумывает разве что самую малость. Все книги Коваля — из снов взрослого человека, так и не ставшего слишком серьезным и правильным. И совсем не нужно объяснять, почему происходит то или это, достаточно того, что это есть — и жить становится интереснее.

“Весь день — утро. С утра — солнечное и туманное, только намек на туман и свежесть. И днем — все то же утро. И даже к вечеру все еще утро. Да что же это такое-то? — думал я. — Когда оно кончится? Но оно не кончалось. А потом внезапно сразу превратилось в ночь.”

Коваль говорит о том, что называется словом “прекрасное”, но его прекрасное непременно снижено с облачных высот до неприметной земной истины.

“Когда я вижу погост, особенно сельский, думаю порой — желал ли бы я здесь лежать, успокоиться здесь? Неуместны бывают эти мысли, не ко времени еще, кажется. На этом погосте — покойно.

Старая церковь, и вид оттуда — вечный. Но вот разрастется город, живые пойдут по мертвым. Но все-таки эти знаки — старая церковь на бугре, кресты, березы — знаки покоя. Хорошо и не страшно, легко на душе, когда я вижу погост, особенно сельский.”

У Юрия Коваля собственное пространство и время. Они — как речка, по которой кружит и петляет самая легкая лодка в мире, стремясь увидеть все изгибы этого времени и попытаться отыскать мутное сердце тумана.

“Бесформенным и рыхлым огромным комом представлялось мне сердце тумана, оно лежало на воде, посреди озера, неподвижное и густое.”

В этом сердце можно заблудиться и попасть в иное пространство:

“Похожее по форме на букву “о”, Багровое озеро все больше превращалось в нуль, внутри которого мы крутились. А что может быть там, внутри нуля? Какой нормальный человек согласится быть заключенным в нуль, окаймленный болотом, с бесами, пожирающими на дне геркулес?”

И способ зрения Коваля не совсем обычен:

“Вообще-то я люблю смотреть краем глаза. Я нарочно учился видеть все краем глаза, когда неудобно пялиться впрямую. За долгие годы я, пожалуй, развил края своих глаз неплохо. В краю-то глаза всегда бывает самое важное.”

Именно поэтому удается разглядеть то, что существует недолго и почти незаметно. Ведь не всем нравится, когда тебя разглядывают в упор, разъясняют и растолковывают. Да и разговаривать тоже можно краями:

“Край глаза, — думал я, — вот важная штука. Интересно глядеть краем глаза. Надо как-то научиться еще и говорить краями. Хватит с нас этих прямых разговоров. Будем говорить краями.”

Вот так самое важное, перемещаясь с неведомых краев глаза, собрано в этой странной грустной и доброй книжке. О многом еще можно говорить — о резьбе по дереву, о разноцветных петухах и рыжих котах с волнистой шерстью, об Ионе в чреве кита, стоящего почему-то на самоварной подставке, о вырезанных из дерева скульптурах людей с надписями “Вадим” и “Женя”, о библейских сюжетах некоторых картин Коваля, о заснеженном двухэтажном городке, о гипсовой запасной ноге шурина Шуры, а сказочная синяя дорога отражается в таком же синем небе.

“Мне надоела череда дней. Все чередуются, чередуются, день за днем, день за днем. Надоело ужасно, а не хочется, чтоб кончалось.”

“АУА” — это прощание.

Галина Ермошина