Игорь Бурихин

Ольго-Грозная баллада о взятиях Грозного

Игорь Бурихин

Ольго-Грозная ^*

баллада о взятиях Грозного

Хороша ты, война...

Очевидно, из Э. Лимонова...

Кинжал висит на волоске.
Кого-то стукнет по башке.

Слова народные.

Грозненские фонтанирующие скважины горели весь 18-й и четыре месяца 19-го года... Выбытие скважин... обсадных труб... вывоз бассейнов...

Из доклада А. Л. Зомбе, человека и председателя
Воен. пром. комитета в Грозном 1918 года.

Вот и взяли мы Бамут. — Gut.
Вот и взяли Гудермес. — Yes.
Вот и взяли мы Шали. — Oui.
Так и делают уси. — Si.
Можно б лучше рифмовать.
Да завтра снова отдавать.
Потому и всем плевать.
Можно шапками швырять,
самолётами шнырять,
бомбы как-нибудь взрывать.
Можно спать.
Можно даже вспоминать:
плачут матери и дети
их — солдаты, те и эти.
Рано, мол, то ах, то бля ,
сражений вышли на поля...
Только это до определённой черты
мировой условности. А угадать ту черту ой-как непросто. Впрочем, баллада,
кажется, не о том собиралась.
В Грозном русские сидят,
грозно русские глядят.
А чечены с гор летят
и ещё грозней глядят.
Так друг другу и грозят,
друг за другом и следят,
и друг друга как хотят,
так при случае и гвоздят,
и ни за что, казалось бы, не простят,
ан-таки не так это
абсолютно и получается.
Только вот война не кончается,
а как-то всё разрастается.
А чеченов, их ещё лет на 400 хватит. Ведь чечены, они, может, самые евреи
и есть, те, заастраханские, самые что ни на есть постхазарские, —
бубнит историк, а выходит
очень даже пассионарно. —
А в Баку — кукареку,
рады всякому языку.
Там на скважины и трубы
ставят пробы.
Там ползёт нефтепровод,
а куда — ещё не знает,
и в исламский небосвод
тяжкий хобот задирает,
и в Европу он готов
наподобие кротов.
И таким Лаокооном,
зубы зверские скрепя,
как во время не ООНо,
поглядит Кавказ в тебя
из-под этой самой кепки,
что тарелки НЛО.
А ещё страшнее шапки,
что мохнатее всего.
Хороша же ты, война,
против всякого рожна,
силы мужеской полна,
не удовлетворена.
А поэт — всегда лимонов ,
может быть желто-зелёнов,
может очень потемнеть
и это самое воспеть.
А потом уж, так сказать,
хоть и партию создать.
(А вступать в неё тебе, юноша,
вовсе не обязательно.
Во всё не вступишь.)
А в Москве, где Ельцин-бей
погоняет ФСБ,
Ольга Грозная сидит,
телевиденьем омыта,
красотой своей слепит,
красотой своей сердита,
победительно глядит,
как уж только не одета.
Мысль невольная сквозит:
это сколько ж раз раздета?
Афродита, Афродита,
повторяет эрудит.
Прямо держится она
с дивным выгибом на стуле,
и губы её волна
перемелет чёрта в ступе.
Дерзким юмором гвоздит,
хулиганка и вендетта.
Сколько рейтингов летит.
Сколько песен не допето.
А она себе сидит,
будто выключить забыта,
для тебя и для бандита
неприступная на вид.
Я убит, и ты убит.
И чечен глядит убито,
что лежит не где-нибудь
там, в долине дагестанской,
а в столице россиянской
всё пытается заснуть.
А ему на рынок рано,
иль кого-нибудь взрывать.
И убийственная рана
открывается опять,
что несносная цикада
в перетруженном носке, —
эта самая цитата
в опознавшейся Москве.
А когда уж все заснули,
Ольга Грозная одна
всё летит на них на стуле
во все стороны видна.
И ей не грозит выбытие старых скважин
и обсадных труб ей вполне хватает.
Да, красавицы в Москве,
что кинжал на волоске.
И глядит на всё это Президент
Российский, Первый, он ведь у нас
хитрей медведя, и думает:
— А не послать ли нам

эту Ольгу Грозную, понимаешь ли, как раз
в Грозный. Так и сказать ей:
Ваша красота тут, может, мир погубит.
А там — не одно ещё перемирие
спасти нам может. А то что ж там всё Лебедь раком да Рыпкин, да этот,
как его, шта веник в бане... —
Так вот и сделали, и вот:
Ольга Грозная сидит
прямо в небе, в небе грозном.
А война вокруг стоит —
и в прямом, и в переносном.
На солдат и на бояр
опускается нирвана.
Перемирия бильярд
начинается с кармана.
На рискованном коне,
как изысканная чаша,
неприступная и не
упиваемая наша,
Ольга Грозная сидит
в небе грозном беспричинно,
победительно глядит,
воздымая руки чинно.
На руках у ней рушник,
будто цепь твоя златая.
А за плечиком шутник,
петуха изображая.
И похож он на царя,
и похож на полового,
и, короче говоря,
на оплот всего святого.
Не Гранада да Севилья
соблазняет русака.
Для державна водевиля
и Сибирь не велика.
И сидит, значит, Ольга Грозная
прямо в небе на своём стуле
с неповторимым своим изгибом,
губы кривит, в произношении
изощряется. Прямо Богородица какая хлыстовская, только это не для ереси,
а чтоб убедительнее казалось.
Вот так-то. А чего уж дорогого
нам всё это стоит, ты и не спрашивай.
Это ведь и не кино даже.
Главнее бери, хоть и из искусств.
И ничего нам с этой Ольгой
зато не страшно. Будто и муж у неё
какой-нибудь очень Грозный,
Иван, конечно. А если и не Иван,
а Игорь, к примеру, да ещё старый,
так это уж известно:
Ольги у нас на Руси и сами
издревле страшны ’ е! То есть грозные,
разумеется, а так — страстны ’ е,
то есть прекрасные...
Да, совсем заговорился я,
зарапортовался, совсем военный стал.
А бывал ведь демократ остолбенный,
не фрукт с лимонкой, хоть и
рыжий-конопатый и всё там прочее.
Вот и моя Оля помрачнела, вижу.
Сидит в постели, с зеркалом
рассуждает: — Ну и страшна же я
сегодня, — говорит. А мне эта
мрачность её как раз и нравится.
Как раз и возбуждает...
— Да, говори там. Влюбился в свою Ольгу Грозную, вот и выдумываешь
все эти пакости, а она, между прочим,
частный человек... — Ах, Оля, Оля,
что в имени тебе её? оно — твоё...
Так случилось Покрова
неожиданное чудо.
Муза, видно, не права.
Под собой страны не чуя,
то летит, как самолёт,
верещит, как обезьянка,
то куда-то долбанёт,
что шарабан-американка.
Хороша же ты, война,
только на х.. не нужна, —
не к тому, чтоб матюгаться,
а чтоб с де ’ вицей бодаться,
говорит врагу-майору
им не ставший капитан
в том раю, где по забору
расписался хулиган.
Ну, а ты, товарищ Зомбе,
вырастая у могил,
ты кому же не по злобе
это ухо откусил?
Снова мы берём Бамут, — gut.
Добираем Гудермес, — yes.
И в Шалях опять, увы, — oui,
что-й-то наши не уси, — si.
Снова Грозный будем брать.
И засядем в нём опять.
Вот это — сила. Это — класс.
Не то, что Цой, что пел для вас.
А ты, поэт, как был лимонов ,
так и остался пустозвонов...
Так кончалась кое-как
мной чеченская баллада.
Оля скажет: вот балда-то.
Кто-то скажет: вот мудак.
И заёрзает виденье,
недалёкого ума.
Да и всё произведенье
не понять без синема —
несвершающихся акций
с независимой игрой,
нефтяных ассоциаций
с непродуманной трубой.
Разделяются программы.
Ольга Грозная, прощай.
Ожидаются погромы,
как ты там ни упрощай.
На экранах в Демиурга
вырастает Президент.
Поминают Гинденбурга,
разглядев его презент.
Петушок, не петушок.
Не страшней Наполеона.
Что-то вроде скорпиона
подымает гребешок.
Поп, он тоже не скопец.
А в умах — одно броженье.
И виденью не конец,
а такое продолженье.
Всё суровей эти шапки,
вроде молний шаровых,
о горах, покруче Шипки,
для живых и неживых
страшну сказывая сказку
на предвыборный базар.
И не место зубоскальству
про сомнительных хазар.
Между тем, тысячелетье
подлетает на нолях.
На арабские на четьи
посадил тебя Аллах.
Ну, да мы его замочим
в тех нолях и без сатир.
И да будет позолочен
государственный сортир.
Бывшую одну шестую
снова тянут за Моздок.
И пока я тут шуткую,
ждёт и Запад и Восток
от России, что Распутин
заберёт её за низ.
А выходит раз-два Путин,
как откуда ни возьмись.
И уже повсюду Путин
в чёрных ящиках возник,
неизбежный, как типун те
на отвязанный язык.
Снова взяли мы Бамут. — Gut.
Снова взяли Гудермес. — Yes.
А Шали опять — увы. — Oui.
И уж тут ты не шали. — Понял?
Снова Грозный нами взят,
чтобы в нём сидел солдат.
Все пути чеченской гидре
заступил наш Одигидрий.
Хороша же ты, война,
даже если не одна
на одном и том же месте,
в ней солдат, как на невесте.
Ну, а ты, товарищ Зомбе,
как бывалый человек,
что ж сидишь на этой бомбе,
да терзаешь чебурек?
На тебя одна надежда
в наступающем веку.
Что ж линяешь ты? да нешто
я бумагу берегу?!
А вот поэт, хоть и лимонов ,
а исхитрится показать,
каких ещё лотреамонов
земля российская рождать
могла бы.
А могла бы и избежать.

Январь 2000

^* Имеется в виду очень обобщенный образ “телезвезды”, может быть, только по имени похожей на О. Г. из программ “Времечко”, потом “Сегоднячко”. Равным образом, и другие говорящие имена (например, лимонов) выступают здесь в невероятном обобщении.