Михаил Синельников

Мираж

Михаил Синельников

Мираж

Ещё о Лермонтове

Глубокое чувство не по ’ шло.
Конечно, кудряшки, оборки...
Влюблённый в жену командира
Поручик успел записать
Какие-то грозные строки.

Я думал о нём в Гималаях
И тёмный испытывал ужас.
Бежала ночная дорога
Холмами к вершине планеты,
А там — Эверест, Дхолагири...

Стихи сорок первого года
Мерцают, как эта гряда.

Картинки с выставки

Кипят фонтаны на ВДНХ,
Шестнадцать золочёных Данаид,
Бурлящей овеваемые влагой,
Ликуют в пышных брызгах...

Как в бреду, Припоминаю имя Борромини,
Прекрасное, как мрамор и волна.

А между тем здесь побывал Феллини.

Одна красотка давности моей
Хлеб-соль ему с поклоном подавала
И Федерико что-то ущипнул...
“Какой разбушевавшийся кондитер!” —
Промолвил он и рот салфеткой вытер.

Но он имел в виду архитектуру.
Кругом толпились заварные торты
Из камня и бетона... Вот кусками Всё рушится... Народное гулянье И мерзость запустенья, и торги.

— О, римляне!.. Пусть вспомнят и они:
Пасли свиней на форуме при готах.

Стоит верблюд облезлый и суровый,
Блестит мира ’ жей шумная вода.
Лысенковские тучные коровы,
Напитанные в Горках шоколадом,
На этот луг не выйдут никогда.
Настали времена худых коров.
Уже не шлют Киргизия родная
И Грузия любимая даров,
И стали грёзой, в облаках витая.

Из братских наций лишь Азербайджан
Москве не изменил. Шашлык — навеки!
И лепят, месят, носят чебуреки.. .
Здесь детскими глазами я узрел
Образчики молдавских лоз, Лазо,
Котовского и в обаяньи тайны
Каракуль, освоенье целины,
Янтарь прибалтов, коньяки армян,
Подсолнухи пирующей Украйны.

Ах, возлюбив пластмассу, бумвинил,
Графин початком кукурузным стронув,
Вотще Хрущёв с похмелья отменил
Тщету национальных павильонов!

Но вечны горизонты, что зажглись
Ещё в горийской хижине под стрёкот
Машинки Зингера и хрупот каблука.

— Туркменская сестра, поведай мне,
А хочешь, спой, играя на дутаре,
О подвигах Туркменбаши державных,
Об изваяньях Матери Его!

Узбекистан. Узорчатый карниз
И в пляске тонкостанные скрижали.
Рыдал Шараф о прелестях Наргиз,
И эту красоту мы потеряли!
Когда Ахунбабаев повелел
Всё населенье записать в узбеки,
Горчайший обозначился удел
И вспять пошли обманутые реки...

Вот павильон дебелой Белоруси.
Одутловаты млечные, мучные
Селянско-партизанские черты...
О белорусах ляхи говорят:
“Слепорожде ’ нны!” Но твоих рапсодов Могучая и вещая незрячесть
Мне сладостна... Распался круг. И первой Ушла карело-финская сестра,
Пониженная в званьи: “Финнов мало!”

Герб обломился. Чёрные провалы.
Сквозит глухая Беломора злость,
Упрямое угрюмство “Калевалы”.

Напрасно сочетались дуб и трость!

Конёнковское дерево чернит
Эпоха смога. Этот век недолог.
Всего прочнее всё-таки гранит,
Его и обнаружит археолог.

Музыка детства

Морочь, если можешь, дитя,
Старуху обманывать глупо...
Соврёшь, и — мгновенье спустя:
Улыбка надменная трупа.
Попробуй, себя обмани
И прямо сейчас, для начала,
Свой возраст слегка отмени,
Чтоб музыка детства звучала!
Шопен и смятение душ,
И Шумана шумное лето,
Победные марши и туш,
“Колхозная симфониэтта” ^*.

Голицыно

Б. Ю. Золотарёву

Голицынский Дом творчества.

В нём стыли Часов напольных бой неутолимый
И звонкая пощёчина Марины,
Отвешенная щедро Волькенштейну,
Бежавшему любовницы былой.

Здесь жили в ожидании ареста
И сталинских и нобелевских премий.
Для Межирова монархист Шульгин
Здесь Вагнера играл на фортепьяно.
С кастрюлей хмуро ковылял Тарковский
От дачи до столовой, а в столовой
Сходились, как в английском детективе,
За супницей тринадцать человек,
И предвещало всё исчезновенье
Алмаза раджи...

О, мираж! Но где же Собранье ветхих книг недоизъятых,
Ахматовой за чаем величавость,
Раневской смех гремуче-ядовитый,
Домбровского где камышовый кот?

Шумят кусты на месте богадельни,
Но я застал её последний год.
Окно каморки заметала вьюга,
И ночью капал умывальник ржавый.
Я думал: “Здесь старуха умывалась!”

И повторял: “Ты ль Данту диктовала?”

* * *

Мир тучному праху его
И отдых докучному миру!
...Ведь он не прочёл ничего,
Но всё-таки дал мне квартиру.
Прилежный завхоз и палач,
В ЧК прослуживший и в МУРе,
Умел он сердечность сопрячь
С презрением к литературе.

Памяти перестройки

Ну, конечно, всё разворовали,
И других откуда взять людей!
Пышный пир номенклатурной швали,
Во главе — лисица-казнодей...
Но увидеть стоило, пожалуй,
В скверике Берберову одну.
Светски-моложаво-обветшалой
Выдубленной кожи белизну.
И понять средь молодого гама
И стенаний старческих и слёз,
Что стишок расстрельный Мандельштама
Громкоговоритель произнёс.

* * *

Теперь в подземных переходах —
Великолепный полумрак
И нищих деятельный отдых
Среди ободранных собак.

Цыганский морок, спор кавказский
И пестрядь рубищ и хламид,
А вот — певица в полумаске,
И голос оперный гремит.
Вдруг обрываются раскаты,
Но снова муравейник густ,
И все терзанья “Травиаты”
Текут с мастеровитых уст.

То полнозвучней, то неслышней
Дрожит незримая струна.
Увы, не меньше, чем Всевышний
В искусстве важен Сатана.

Актриса

Иду с цветком по сцене за кулисы
И думаю: “В искусстве нет стыда.
Сейчас душа и женственность актрисы
Здесь всем принадлежали, как всегда”.

А в жизни что!.. Отец седой чиновник,
Ротвейлер, слёзы матери больной,
Ребёнок от гроссмейстера, любовник,
Любовница и муж очередной.

Перед толпой безликой многолика,
Всегда над нами властвует она
Затем, что громче и мощнее крика
В чужих словах родная тишина.

Бродяга

Бродяга я, бродяга,
Всю жизнь извёл — не на ’ жил...
Кому содеял благо,
Кого почтил, уважил?
Когда бы дом и дети...
Но нет стыда и мира!
Вдоль меркнущей мечети
Иду к проспекту Мира.
В раздумьи о холодных
Татарках благородных.

* * *

Встречается с “Трактором” “Ротор”,
И вышел в подгруппу “Зенит”,
“Аланию” он уработал,
Но “Шинником” будет разбит.

Всё то же вещали витии,
Когда верещанье квадриг,
Смущая народ Византии,
Летело сквозь грохот и крик.

И в спазмах колёсного грома
Растянутый рвался ремень,
Ложилась на прах ипподрома
Ислама безмолвная тень.

* * *

Всё жутче спуск, подъём всё круче...
Что ни мерещится в ночи!
О, нависающие тучи
И занесённые мечи!
Тюрьма, сума и ножниц пряхи
Слепые взмахи, бред земли...
Окончились ночные страхи,
Дневные ужасы пошли.

Мариамна

— Довольно, юность, отпусти!
Другая жизнь, другие виды.
Пора, пожалуй, погрести
Все эти страсти и обиды!
Но, верен давнему огню
И ревностью всё той же мучим,
Я дни и годы хороню
В ожесточении певучем.
И, может быть, для них найду
Продленье в слове, а не в камне...
Так Ирод в золотом меду
Могилу вырыл Мариамне.

* * *

Всезрящ и гениально-тонок
Судья Верховный наших ссор,
Но думаю, что Он — ребёнок,
Свой изощряющий узор.
Вот, переменчивый, как дети,
Игрушку выронил, и — хлоп:
В песок посыпался столетий
Распавшийся калейдоскоп.

* * *

Теперь в любви твоя искусность
Меня не радует, она —
Мираж, пронзивший захолустность,
И не со мной обретена.
Ещё искусства не имелось,
И робко медлили тела,
Но дней бывалых неумелость,
Как солнце, жизнь мою сожгла.

Дионис

Как сладостно клеймить,

как радостно топтать! Как эта жизнь кроваво-полнокровна!
То дерево рубить, то рощу корчевать
И вместе с лесом превратиться в брёвна!
Быть мыслью божества... Зачем она, свобода? Охота тянется и длится лития...
Напрасно отняли вы у народа
Наркотик нашенского бытия.

* * *

Я — злой старик. Пора смягчиться.
Свой возраст прозреваю вдруг...
Но эти выцветшие лица,
Какой мучительный недуг!

Младенчество, и жар недужный,
И зарождающийся пыл.
Вражды и дружбы груз ненужный
Ещё души не тяготил.
Переливаясь и витая,
Над ней стояли облака...
Всё круче лестница крутая,
Пустыня смерти велика.

Мне что-то в зеркале знакомо,
Но отвращает взгляд косой.
И вновь бегу, бегу из дома
В Китай за синей стрекозой.

* * *

Осмелься и вечную жизнь заслужи
Десятками праведных жизней!
Всегда в окруженьи мелькающей лжи
Дивуешься их дешевизне.
Но сладко, пока не прервётся одна,
Увидеть народы и страны...
Ты в море Страданий — большая волна,
Бегущая прочь от нирваны.

* * *

Столько слов красиво-пустотелых
Он успел произнести, пока
Не явилась в замкнутых пределах
Сжатая безмерность языка.
“В степь уйду и дом родной покину!” —
Так решил, печален и упрям,
С лёгкой дрожью разбивая глину
Идолов отцовских, Авраам.

Одиночество

Мне кажется, что эта аватара,
Должно быть, не последняя. Не в силах
Я разлюбить ни мёртвых, ни живых.

О, не скормил я тела крокодилам
И вовремя не угасил желаний,
Но прозреваю истину и вижу
Минуты одиночества! Однажды
Среди лесов Монголии дремотной
Я долго шёл по берегу реки.

Такими были древними деревья,
Что можно было встретить динозавра.
Струилась в чаще смутная улыбка,
Её читал я в зыблющемся небе,
Ловил в приостановленном теченьи
И находил на собственном лице.

Всё дело в одиночестве. Христос
Присутствовать готов среди немногих.
Аллах, пожалуй, любит многолюдство.
Но с Буддой ты всегда наедине.

И нет ни божества, ни богомольца,
И — лишь прыжок в пылающие кольца
“Великого Быть Может...” Горе мне.

Индийский праздник

Цветами зла осыпана дорога,
Но в ожерельях из цветов добра
Во двор вступают воплощенья бога,
И в их кругу ты посреди двора.
Как хорошо гулять среди павлинов
И верить в то, что жизни нет конца!
Здесь чьи-то души бродят

в платьях длинных, Ни одного не вспомнишь ты лица.

* * *

Священной коровёнки
Опустошённый взгляд
И заунывно-звонкий
Водоворот рулад,
И запах сладковатый,
Куренья, и цветы —
Для похотливых статуй
И юной чистоты.

На приёме

Китайский скрипучий английский,
Шанхайский смешок горловой,
Что Индии им одалиски
С кокосовою пахлавой?

Но это ведь бомбы и танки,
Неведомых войн облака!
Улыбка худой китаянки
И мертвенна так и сладка.
Я — только простак в этой шайке
И в тяжбе служебных заслуг...
На свежей индийской лужайке
Зрачками встречаемся вдруг.

Кивнуть и приветливо впиться,
Чтоб жизнь повернулась моя!
Быть может, полюбит лисица,
Возможно, ужалит змея.

Гифазис

Ровный грохот водопада,
И воздевшее клыки
Серое слоновье стадо
Напирающей реки.

Вал, грозящий неуклонно,
Сердце робкое потряс...
Вспомнил я: во время оно
Был Гифазисом Биасс.

Македонская фаланга
Возмутилась перед ним,
Не дошла она до Ганга,
Погрузившегося в дым.
Александр, искатель славы,
Одолевший Тигр и Нил,
Не нашёл здесь переправы
И поход остановил.

А южней — иные лица,
Царства, птицы и цветы...
О, Гифазис, ты — граница
Человеческой тщеты!

Вот и я, пройдя по свету,
Забывая жизни сон,
Узнаю Коцит и Лету,
Вижу Стикс и Флегетон.

* * *

Холодное царство Плутона,
Дрянная планета его,
Чернеет в глуши небосклона,
Там нет для меня ничего.

И вот — воплощенье какое
В земном первородном тепле!
Прожил — не нашёл я покоя,
Пройдя по зелёной Земле.

Куда же, насытившись бурей,
Душа полетит в тишине?
Быть может, на жёлтый Меркурий,
Не меркнущий в вечном огне.

^* Произведение Н. Я. Мясковского.