Андрей Цуканов

Генрих Сапгир. Армагеддон

Виртуальный апокалипсис,
или Русские в 2000 году

Генрих Сапгир. Армагеддон. Мини-роман, повести, рассказы. — М.: Издательство Р. Элинина, 1999. — 336 с.

Эта книга со столь нарочито актуальным для рубежа тысячелетий названием — сборник прозы, увидевший свет меньше чем за месяц до смерти ее автора, одного из самых ярких и интересных русских поэтов второй половины ХХ века, Генриха Вениаминовича Сапгира (1928—1999), к счастью, все же успевшего порадоваться ее выходу. Не будем пытаться проводить какие-либо мистические параллели по поводу ее названия — их и без того немало в нашем сегодняшнем сознании, набитом виртуальными фрагментами, теле-, кино-, CD-ROMными картинками, множеством чужих и собственных воспоминаний, псевдогеографических карт, размноженных на туристических открытках и т.д. и т.п. Сапгир до последнего дня оставался поэтом, притом действующим поэтом, для которого крайне важно было не только сказать что-то, но и — как сказать.

Сон, сон наяву, калейдоскоп человеческого сознания, в который вплетена история любви мужчины и женщины, — в этом пространстве раскрывается действие мини-романа “Сингапур”, повестей “Дядя Володя” и “Армагеддон”, а также ряда рассказов, вошедших в новую книгу Сапгира, заключающую в себе развернутую метафору эротических связей, соитий. В первой части мини-романа “Сингапур” главный герой и его возлюбленная своими сознаниями переносятся в параллельные миры, в “свой Сингапур”, в вечерний Бангкок, в мир “длинноволосых парней и узкобедрых женщинок”, монахов в красном и монахов в желтом, в залы Змеиного храма, к храму нефритового Будды. Эрос и любовь играют роль волшебной палочки, создавая возможность виртуально-телесных метаморфоз с переходом в другие миры. Невозможность таких переходов и превращений рассматривается Сапгиром как ловушка, тупик, трагедия, символом которой служит “инвалидная коляска”. В какой-то мере все это можно воспринимать и как застарелый комплекс совка с его запертостью в четырех стенах страны, в которой “секса нет”. В такой ситуации мир эроса, как, впрочем, и весь остальной мир, существует только в снах, в параллельных мирах, в “Сингапуре”: “И я тебя отнес в свой Сингапур... Слишком хорошо все, так складно, что почти бессмысленно. Как калейдоскоп... Я подумал, что таким может быть сон, а не жизнь. Но, видно, ты и хочешь свою жизнь прожить в этом сне. А я? ”

Убежден, что обозначенный жанр — мини-роман — не только и не столько дань моде на минимализм или указание на небольшой объем произведения. Прежде всего это отражение ощущения того, что в сегодняшнем мире, с его общественно-тусовочными связями и параноидальной экспансией масс-медиа, любовь — только мгновение, остающееся фотографией в сознании, или “мини-роман”. А в мире все идет своим чередом: развал империи, журналы, сериалы, сумевшие перемолоть даже постмодернистское сознание: “Мы — лишние люди, оказались совсем нелишними для конца века. Нас развратил развал империи, мы развратили свое перо и вписались в общее ерничество, в голове у нас — куча цитат, раньше это назы-вали: эрудиция, компиляция, плагиат, а теперь все называется постмодернизмом. Имя новое, глупость старая. Не стихи, а текст. Не текст, а говно...”. Мини-роман — это сжатый сюжет, калейдоскопический узор многовариантной судьбы (гадательная “пятка Спящего” показывает герою тринадцать вариантов), это уход в бессмертие любви, это “браслеты на босых ногах, по краям ступней обведенных хной”.

Повесть “Дядя Володя” — экзотическая смесь “Казановы” и “Дяди Вани”. Ее главный герой не в состоянии разобраться, кто он такой: то ли русский во Франции, то ли француз в России. Он расплывчат и прозрачен, равно как расплывчаты и прозрачны для него границы переходов оттуда сюда и наоборот. Он эфемерен, как эфемерна и его работа на радио, как эфемерны все его связи, в том числе с женщинами и с мафией. Он может превратиться в собаку (тут неизбежна аллюзия с известным стихотворением Маяковского), может рассыпаться на множество мелких осколков—дядей Володь, как рассыпается калейдоскопическая картинка, с тем чтобы потом собраться в новый узор. И лишь один предмет не вписывается в этот виртуальный мир бесконечных превращений и безликой многоликости — крест. Присутствуя в нем в виде голограммы, он остается пришельцем из другого мира, мира строгой нравственной иерархии, мира, где есть смерть, но есть и Воскресение. В сущности, дядя Володя есть модификация образа “вечного жида” — русский Агасфер на рубеже веков.

Столь же многолики и размыты границы реального и виртуального и в повести “Армагеддон”. Таракан, в сказке Корнея Чуковского воплощающий апокалиптический ужас, в сапгировской повести сводит вместе рассказчика и его случайного знакомого, открывающего ему мир подобий, мир “ненастоящих” людей, “подмены”. В повести показано, как происходит “вторжение” “переродившихся” — людей виртуального мира, мира эстетических подобий вкупе с подобиями политических фигур, мира плакатов, кино, теленовостей и т.п., уничтожающих нашу реальность, которая теряет свои естественные очертания. Так начинается виртуальный Армагеддон, сценарий которого разработан, как и положено, на Лубянке — битва сил “добра” с силами “милосердия”, в которую вовлечены и графоман-интеллигент, переписывающий стихами “Бесов” Достоевского, и сумасшедшие, натасканные рисовать, как Репин или как Айвазовский. Виртуальный апокалипсис — это битва обманутых душ, прихвативших с собой “свои бренные тела” и сражающихся друг с другом, при этом “И те, и другие во имя всеобщего добра. А когда было иначе? ”

Еще раз хочется подчеркнуть, что проза Сапгира невероятно эротична (не путать с привычной сегодня полупорнухой!). Явно или неявно, но эрос пронизывает в ней все: ткань текста, образы, метафоры, символы, буквально каждое слово. Возможно, именно с этим связано обращение поэта к жанру прозы. Постоянно стремясь прежде всего к органичности текста, позволяющей соединить в себе, с одной стороны, психологичность, а с другой — космогонические и эсхатологические мотивы, он описывал бесконечные метаморфозы, как телесные, так и сознания, настойчиво варьируя форму своих текстов. И это не было чистым экспериментированием или чистой технологией — это отражало естественные метаморфозы живой поэтической мысли, не желающей запираться в “четырех стенах” раз и навсегда избранной поэтики. Используя возможности, которые дает прозаическая форма, Сапгир к особой метафизической концентрации, присущей его поэзии, добавил калейдоскопичность, пластичность и целокупность во всей ее многовариантности. Книга Сапгира “Армагеддон” — безусловное явление в русской интеллектуальной прозе рубежа веков.

Андрей Цуканов