Александр Касымов

Помысел и промысел, или Писатели о писательстве

Александр Касымов

Помысел и промысел,
или Писатели о писательстве

фрагменты со сносками и ссылками

Постепенно литература совсем обнаглела, а обнаглев, эгоцентричная и эксцентричная, занялась собою и только собою. Даже крутой детективщик Александр Бушков не выдержал и в романе “Стервятник” (главный герой — Родион, только не Раскольников, а Раскатников ¹ ; еще есть у героя подруга-проститутка по имени, конечно, Соня) представил, слегка запсевдонимив, парочку своих товарищей по красноярской писательской организации. Один из них — писатель Мустафьев, Герой Социалистического Труда и кавалер ордена Ленина, а ныне крупный антикоммунист. К нему-то и прорывается в конце творческого вечера будущий бандит, убивец и стервятник с вопросом: “Как жить? ” . И сие только для боевичка удивительно. На самом деле литература только и делает теперь, что спрашивает, как жить. Особенно — как жить литературе и, конечно же, литераторам. Те писатели, которые когда-то имели теплое место у сытной кормушки, а теперь никак не приноровятся разводить кроликов, задают этот вопрос гневно, ощущая, что на их стороне историческая справедливость. Те, которые кроликов разводят, тоже гневаются. И те, что собрания сочинений все еще издают. ² И те, которые только собираются ступить на дорогу, ведущую... ведущую... неизвестно, куда ведущую...

На днях остановили меня в подъезде дома, где я живу, и спросили:
— Как вы думаете, может ли быть человек счастливым?
Человек-то может, подумал я, а писатель — ни за что!

Самое неудивительное, что писатель Мустафьев прорвавшемуся к нему Родиону пытался присоветовать исключительно какую-то ерунду. Писатель Бушков-то для того Раскатникова к нему и подсылает, чтобы доказать: нету, нету пророков в своем отечестве. И особенно среди писателей. И незачем их читать! ³

Маканинский Петрович совершенно не оригинален в том, что приковывает пишмашинку к ножке кровати в бомжатнике. Обычная реализация метафоры. Такая инсталляция может, конечно, стать артефактом. И обязательно станет — особенно после того, как некая вьетнамка сделает попытку машинку украсть.

Но ведь на протяжении всего романа Петрович ни разу не тюкнул по клавиатуре хоть одним пальцем...

Прикованная машинка — связанные крылья Музы. ⁴ Но их никогда не связывали для того, чтобы Муза не улетела к другому. Что-то нет таких примеров в мировой литературе. Так же, как нет примеров того, что Муза самое себя куда-нибудь приковывает.

Как жить?

Петрович меньше Родиона Раскатникова напоминает Раскольникова, а Раскатников... еще меньше. Петрович убивает словно бы от обиды, от мнительности, и... такова писательская психология. Такое убийство есть завершение акта творения. Второе убийство — вообще просто для рифмы... Раскатников грабит и убивает по потребности почти бытовой. Сие к писательству отношения не имеет. Разве что к писательству Бушкова, старательно и обильно демонстрирующего в данном тексте ненависть к литературе. Литературе как занятию (видимо, по принципу: так не доставайся же ты никому!). Литературе как учебнику жизни. Литературе как онтологии ⁵.

“Пишу. Печатаю. Диктую” — по-моему, так когда-то называлась симпатичная книжечка Константина Барыкина обо всякой журналистской оргтехнике. Еще вроде бы Владимир Шахиджанян какое-то руководство по машинописи издавал. А сейчас выходит тьма остроумных и по-своему завлекательных инструкций по Windows’у для чайников и не-чайников.

И все эти руководства заставляют вспомнить “Москву 2042” Владимира Войновича. Именно то место, где говорится о безбумажной литературе (безбумлите). А вдруг Войнович вел речь о сетевой беллетристике?..

— У вас есть доступ к Internet’у? А что же у вас тогда есть?

Трупы в литературе, а потом — труп литературы? Ибо, замкнувшись на себя, она себя и убивает этим гордым одиночеством.

Смирись, гордый писатель!..

И все эти — прежде по машинописи, теперь по компьютерам — инструкции заменяют труды по поэтике. Вместо теоретиков литературы — технологи?

Как писал Андрей Платонов:

Без сна, без забвенья шуршат в тесноте
Горячие руки в упорном труде —
В высокой и нежной и верной мечте,
В вое, во сне и в своей чистоте.

Слепой десятипальцевый метод...

“Огород Козловского” в журнале “Компьютерра” становится не менее увлекательной литературой, чем самое литература. Ибо и там, и здесь — трудная жизнь литератора во взаимоотношениях с прикованной машинкой. ⁶ И уже непонятно, кто к чему прикован: компьютер ли к писателю, писатель ли к компьютеру... Увлекает сам процесс набора текста, увлекает возможность выявления новых возможностей писания посредством клавиш.

На вопрос “Как жить?” Мустафьев мог ответить Родиону: “Купи компьютер”. У Бушкова, надо полагать, компьютер уже есть. Если бы писатель приковал Раскатникова к “Пентиуму”, убивать Стервятнику было бы ни к чему.

“Чутье материала — любой следователь владеет им не хуже нас — ведет писателя по пути отбора своих наблюдений. Но каким хладнокровием, какой расчетливостью нужно обладать для того, чтобы наблюдать за собою в то время, как наблюдаешь ты за другими! Каким ясным пониманием собственной работы — для того, чтобы написать о том, как пишется книга!” — я цитирую Вениамина Каверина. ⁷

И словно бы специально для моих опытов о писательстве — первый номер журнала “Октябрь” за 1999 год, где — Найман...

Роман фрагмент романа ⁸ (так неграмматично жанр может обозначить только человек при компьютере) Анатолия Наймана. Называется “Любовный интерес”. Найман, когда прозу пишет, о чем ни пишет, пишет о литературе. “Записки об Анне Ахматовой” — на самом деле записки об Анатолии Наймане и уже потом — об Ахматовой. “Но это любовь, это Тургенев”, — говорится в “Любовном интересе”. И “Марбург” Пастернака упомянут. И Голявкин, Голявкин. Не тот, который с заменой одной буквы — персонаж Достоевского, а любимый, например мною, детский писатель. Оказывается, не только детский... И такая сложная линия: человек преследуемый — человек преследующий... И все почти полсотни журнальных страниц — о писательстве, о том самом литературном промысле, где любовь есть помысел, о ее описании... Словно бы кто-то спросил Наймана: “Как жить?” — а он для примера приводит известную жизнь, заодно рассчитываясь с прошлыми обидчиками. Анатолий Найман — не чета Александру Бушкову. У него чутье материала — почти чутье шагов истории самой. ⁹

И почему же мы думаем, что литература с ее горестями и радостями интересна читателю? Почему мы думаем, что ему интересен бесконечный писательский — индивидуальный ли, коллективный ли — мемуар?

Читателю, которому уже собственная жизнь малоинтересна...

В числе моих детских книг была книга Виктора Голявкина. ¹⁰ Замечательно, что тот же “Октябрь”, но уже во втором номере, печатает взрослую прозу Голявкина — с предисловием опять же Наймана, в котором он, кроме всего прочего, цитирует только что вышедший в “Октябре” роман фрагмент романа.

В “Любовном интересе” ¹¹ Найман цитирует свою жизнь, а в предисловии к Голявкину — свой текст про свою жизнь. И получается бесконечный тупик, в который все входит и входит текст, как в прорву или бездну. Может быть, это и есть профессионализм...

Виктор Шкловский писал: “Вся эта техника чрезвычайно ускоряет ритм работы. И делать ее легче. Я как будто работаю на пишущей машинке с открытым шрифтом”. О, технологическая радость ¹² (не от выращивания кроликов)!

“Печатать я начал одним пальцем, чувствуя себя, как душевнобольной на трудотерапии”, — это признание современного нам автора.

Как они все озабочены тем, чтобы жанр позаковыристей обозначить! Видимо, лабораторный журнал требует от наблюдателя точности замера. Литература о литературе —всегда эксперимент над формой и читателем: как он, съест ли, проглотит ли? Вольный рассказ. А бывает еще невольный... Роман фрагмент романа — сие в переводе с компьютерного, возможно, означает: не совсем роман, сдаю, мол, с недоделками. Роман-диссертация — вообще отговорка, обман, мистификация. Ни романа, ни автореферата хотя бы. Зато ехидненькие реплики на полях про Дюма да про драники. ¹³

Напечатанная в “Дружбе народов” “Корона Великого Княжества” Владимира Бутромеева — вообще не роман и никакая не диссертация, а пародия на историко-газетные представления о национальной (в данном случае — белорусской) государственности. Естественно, первые люди на Земле были белорусы, и рай помещался под Мстиславлем, и Дюма мечтал жить в Белоруссии.

Интересно, что в книжном варианте сочинение Бутромеева (издательство “Вагриус”) обретает подзаголовок: “Диссертация в полном смысле этого слова на тему: кто же такие белорусы, откуда они взялись и что они делают во всемирной истории”. Роман из определения жанра куда-то сбежал, но зато прибавилось якобы-научного пафоса. Полный смысл этого слова, конечно же, усиленно пародируется текстом.

Пародия — всегда литература о литературе. Злые языки относят пародию к критике. Или, может, совсем не злые, а просто — любящие (неужели бывают такие?) критику люди желают ей польстить.

Бутромеев любит Белоруссию, и потому его текст ироничен. Так обращался с любовью только Гейне...

“Жаль, что я не могу подробнее остановиться на этом вопросе, мне не следует нарушать стройности изложения материала.” Иронист в роли казенного летописца с любовью! ¹⁴

Вот цитата из недавнего “Книжного обозрения”: “Помните это классическое “...твою мать”? Сегодня ничего этого делать уже не нужно, достаточно сказать кому-нибудь примерно такую фразу: “Слушай, приятель, до чего же медленно работает твой компьютер!” И все. Дело сделано. Кранты!”

Похоже, наряду с графоманией ¹⁵ появилась и такая профболезнь литераторов, как типомания (страсть печатать, печататься).

У Пелевина в нашумевшем романе: “Еще он купил новый компьютер, хотя в этом не было особой нужды — просто стали возникать проблемы с распечаткой текстов, набранных в старом любимом редакторе. Еще один глухой стон под железной пятой Майкрософта. Но Татарский не сильно горевал по этому поводу, хотя отметил глубоко символический характер происходящего: программа-посредник становилась самым главным посланием, стягивая на себя невероятное количество компьютерной памяти и ресурсов, и этим очень напоминала обнаглевшего нового русского, который прокручивает через свой банк учительские зарплаты”.

В Екатеринбурге приятель-литератор рассказал о том, как в их редакционный компьютер угодил редкостный цитат-вирус. Все свободные места в памяти заполнились цитатами из Мао Цзэдуна и Че Гевары. И цитаты эти множились и тиражировались. Сам великий специалист по антивирусам Лозовский, говорят, ни о чем подобном не слыхал.

Похоже, эта зараза — ближайший родственник кое-какой нынешней литературы, строящейся на копировании.

Памятуя о том, как мой принтер выдал мне однажды вместо текста черную метку (аккуратный, неведомо откуда взявшийся квадрат), я ничему не удивляюсь, но только поражаюсь способности того или иного писателя так увлекательно удивляться... Но все-таки не слишком ли машинисткины проблемы сделались у литературы? Может, напрасно расковал машинку Петрович? ¹⁶

И неужели анекдоты про Дюма (см. поля “Дружбы народов” с Бутромеевым) нас уже увлекают больше, чем сам Дюма и даже — чем тема белорусской государственности? Антихрист из компьютера — эдакий deus ex machina наоборот — это, безусловно, зерно литературы о литературе. Чертик теперь выпрыгивает не из табакерки, а из книжки, сделанной с помощью компьютера, как друг, зовет и ведет бедного Фауста и черт знает куда его заводит (см., например, опять же “Generation П” Пелевина — виртуальная, блин, ирреальность!)... ¹⁷ Примерно такое же превращение сплошь и рядом происходит с заведомо положительным героем мемуаров. Светлый образ автора на наших глазах становится все темнее и скучнее. Зануда-писатель рисует свой автопортрет, не ведая, что творит... Не ломайте голову, как жить. Делайте, как я! И тоже будете — литературный патриций или как его... deus при компьютере. Имитация свободы, вольности (помните у Грибоедова: “Он вольность хочет проповедать!”) — дело трудное. Компьютер и раскрепощает, и закабаляет (ах, этот интерес к дальнейшему техническому совершенствованию — до каких пределов можно совершенствоваться?). Бесконечное разглядывание себя в зеркале может способствовать уходу в совершенно ненатуральное зазеркалье. ¹⁸

Если кто-то скажет, что это и есть постмодернизм, предполагающий стирание граней между текстом и жизнью, то в ответ можно будет процитировать предтечу и преемника всех наших ПМ-писов Евгения Попова:

“... суть моих посланий к тебе заключается в том, что я хочу перескочить из привычного мира краткой угрюмой прозы в свободное пространство расплывчатости, болтовни, необязательности, воли. Прочь корпение над словами и тщательный подбор их!.. Плевать на так называемое мастерство!”

Юрий Лотман написал о “Письмах русского путешественника” Карамзина: “Перед нами — художественное произведение, умело “притворяющееся” жизненным документом”. В нашем случае совершенно неясно, что чем “притворяется”: бумага зеркалом или зеркало бумагой ¹⁹ . И вообще мастерство наборщика на ПК не всем дается, господа. Трудиться надо и потеть!.. Литература о литературе хочет быть сразу и литературой, и литературной жизнью, и этим самым “как жить?”. Хотя с последним все значительно проще и сразу сложнее. “Времена не выбирают — в них живут и умирают.” Литературной жизнью, литературной смертью... Способы существования белковых тел литература больше не выбирает. В лучшем случае она их моделирует.

Юрий Давыдов взял к своему “Бестселлеру” эпиграф из Томаса Манна:

“Дело, кажется, идет к тому, что скоро романом будут считать все, что угодно, но только не сам роман. Впрочем, может быть, это всегда так и было”.

Сколько лет назад это написано? Дело по-прежнему идет к тому... И цитату из Манна явно используют как ширму для прикрытия... Может, это всегда так и было. С какого-нибудь “Романа о Лисе” вплоть до нынешней букериады... И тут не только речь о романе, но и о литературе вообще, но и о прозе в частности... И само уже премированное сочинение Юрия Давыдова... И какой-нибудь заново прочитанный Розанов... И, скажем, “В русском жанре” Сергея Боровикова... Критика тоже хочет быть литературой. ²⁰ А литература...

Литература очень хочет быть социологией чтения себя, историей, философией, архивным фондом, описанием этого фонда. Литература хочет быть критикой и самокритикой (Евгений Попов дает множество образцов, особенно помещая в роман материалы к роману или комментарии к нему; он большой мастер всяческих коллажных мистификаций и таких же песен о перестройке!). Писательские помыслы отважны, но помышлять — еще не значит промышлять. И убийство — промысел, и сиденье за компьютером — промысел. И канцелярская служба (с 9 до 18, перерыв с 13 до 14) безбумлиту — тоже. Живой труп литературы холодеет на наших глазах, грозя предстать перед нами в законченном, от начала до конца сотворенном виде. Старая кокетка из последних сил косит глаза в зеркало и все еще, безумная, пытается прихорашиваться. Накладывание грима может перейти непосредственно в процесс само- и просто мумификации. Для этого нужно, конечно, чтобы нашелся Раскольников-Раскатников и прибил наконец зажившуюся старую жадину.

“На дворе было еще темно, как Андриана разбудили. Купчиха Трухина скончалась в эту самую ночь, и нарочный от ее приказчика прискакал к Андриану верхом с этим известием. Гробовщик дал ему за то гривенник на водку, оделся наскоро, взял извозчика и поехал на Разгуляй.”

Так живо о смерти и гробовщике — только Пушкин мог.

Но вдруг, вспрыснутая сначала мертвой, а потом живой водой, литература стала бы снова юной и голенастой. И никаких Андрианов! И не нужно было бы ей бесконечной мемуарной ностальгии.

Лидия Гинзбург записала однажды: “Современная литература вся проникнута мерзостным духом дилетантизма”. На дворе стоял 1925 год! И спустя годы хочется спросить, чем лучше дух профессионализма, когда умение печатать ценится выше умения сочинять? Когда на мастерство можно плевать с высокой горки технологической продвинутости? ²¹

В рассказе Сьюзен Зонтаг “Сцена письма” читаю: “Глубокий вдох, наплыв чувств... необходимые инструменты под рукой. Ручка, карандаш, пишущая машинка, компьютер”. Теоретик, практикуя, отражает инструментальность нынешней литературы... И вот, оказывается, и ничуть не отстает наша проза от их по этой части! Несмотря на нашу, уж пардон, русскоязычность...

Все-таки это — “комплекс зеркала”. Я очень люблю нынешнюю профессиональную (а если и дилетантскую?) беллетристику, но не понимаю, в таком разе, ее претензий на место в большой жизни, у большой дороги исторических свершений и судьбоносных решений. Поэтесса из Златоуста Марина Гольденберг говорит:

Стихи уже на то пригодны,
Чтоб быть оберточной бумагой.²²

Поэтесса имеет в виду: для страстей человеческих.

Проза еще лучше идет на завертку. А уж заворачивает каждый то, что у него под рукой.

Может, у нас еще и будет опять большая литература, но — не себяведческая, не технологическая...

Вот потому и не может писатель быть счастливым: не надо ему свою жизнь превращать в литературу или она уже — текст, или никогда им не станет. Хотя не следует и указание Ахматовой забывать, сказавшей про поэта: “Не должен быть очень несчастным” и т. д. Перенесем это на прозаика!

1 Раньше был раскол, теперь раскат...

² Один из ответов на прошлогоднюю январскую анкету “Литературной России”: “Я устал раздражаться”.

³ “Почему наши уважаемые писатели в лучшем случае читают только себя любимых?” (“Литературная Россия”, 1999, № 8)

⁴ А может, писательство — всего-навсего владенье клавиатурой: ФЫВА — ОЛДЖ...

⁵ И антологии. И, может быть, эсхатологии тоже...

⁶ “Совок за компьютером” — так называлась рубрика

Виктора Топорова в “Независимой газете”.

⁷ “Как мы пишем” —
М.: Книга, 1989, с. 51.

⁸ И тогда возникает Голявкин!

⁹ Истории литературы!

¹⁰ “Льется дождь на голову мне. Как хорошо моей голове!” (Голявкин)

¹¹ “Октябрь”, 1999, № 1.

¹² Сравни: “мышечная радость” акад. Павлова.

¹³ У диссертанта я и перенял манеру сноски делать. Критик должен быть так же переимчив, как и рядовой читатель из-под Мстиславля.

¹⁴ Главное, чтобы костюмчик сидел. Почуяв материал, его надо стройно изложить. Таков уговор.

¹⁵ О графоманах в “Знамени” (1999, № 4) рассуждал Вл. Новиков, не увидевший в них, увы, бескорыстного служения Слову.

¹⁶ В. Пелевин описывает другого персонажа, прикованного к компьютеру, как приковывали когда-то к пулеметам австрийских солдат. Прометей прикованный! И стоило ли огонь похищать?

¹⁷ Фаустианская тема в мировой литературе! Или моровой. Иначе говоря, литературе эпохи мора литературы.

¹⁸ У Михаила Бутова в романе “Свобода” обстоятельнейшим образом описано приручение паучка Урсуса. Его несвобода — он буквально привязан к паутине — вариант человеческой свободы.

¹⁹ Как написал один самодеятельный пиит: “Из пера строчка вылезла”. Жизнь, значит, перла!

²⁰ А литературоведение даже может. Еще один пример того — книга Б. Ф. Егорова “Жизнь и творчество Ю. М. Лотмана” (Новое литературное обозрение. М., 1999). Вместе с воспоминаниями и исследованиями, вошедшими в том, это — настоящий роман о подвиге жизни, научном подвиге великого ученого. Как знать, может, без его работ по структурализму не было бы и нынешнего разгула компьютеризации.

21 В другом месте Гинзбург говорит, что Ахматова была не вполне профессиональным литератором: не умела держать корректуру.

²² “Россыпи горного края”. — Челябинск, 1998, с. 52. Обратите внимание на название: россы-пи!