Александр Агеев

Ирина Роднянская, Александр Алтунян, Николай Климонтович, Вл. Новиков

nota bene

Ирина Роднянская. И Кушнер стал нам скучен... — Новый мир, 1999, № 10.

Ирина Роднянская защищает Кушнера от Николая Славянского, которого характеризует следующим образом: “Николай Славянский — новомирский автор, из числа любезных журналу”. Дальше она выражается несколько невнятно: “Его антикушнерианская статья могла бы появиться на тех же страницах, кабы не сомнения, что ответ на нее достигнет такого же парализующего читательскую волю накала, что и напряженное красноречие “деконструктора”. Чей ответ? Кушнера? Его читателей-поклонников? Роднянская, обычно пишущая энергично и ясно, создает здесь некую “фигуру речи”, призванную заместить “истинную” причину, которая, впрочем, не так уж и непонятна, — достаточно прочитать пространные цитаты из разбираемой статьи.

Славянский — “из числа любезных журналу”, но “антикушнерианской” своей статьей сослужил бы ему плохую службу, ибо по тем путям, которыми солидно и неспешно движется “Новый мир”, бежит слишком резво, толкаясь локтями и вообще проявляя агрессию, которой в “замысле” у “идеологических” вождей журнала нет. Не должен литератор, стоящий на истинном пути, делать “ставку на изничтожение “противника”... Но отчего-то же делает? Наверное, нетверд в понимании этого самого истинного пути...

“Статья его приземлилась на журнальной площади “Москвы”, — с видимым облегчением констатирует Роднянская, заканчивая преамбулу и приступая к великолепному, прицельно-точному, артистичному разбору славянского сочинения. Честно говоря, Славянский здесь совершенно неинтересен, ибо порицает Кушнера за “позитивизм”, “посюсторонность”, отсутствие романтического “титанизма” и т.д. Претензии Славянского можно свести, комически перефразируя Достоевского, к риторическому вопросу: “если он в Бога не верит, то какой же он тогда поэт?”. Интересна здесь Роднянская, потому что ее задача — доказать обратное: поскольку Кушнер замечательный поэт , то и в Бога он верит, только сам об этом не знает. Делается все это по-настоящему виртуозно. Вскользь замечено: “...между мной и поэтом произошел обмен острыми письмами (хорошо бы их найти и перечитать)”, а дальше говорится: “Кушнер не из тех, кто зарыл свой богоданный талант в землю. Но прибыль с оборота была бы больше, когда бы в негоции участвовал еще один Партнер. Кушнер ищет Его как умеет <...>, но что-то мешает — интеллигентская самодостаточность, притупляющая личное чувство греха, пусть так. А пуще всего мешают те, кто высокомерно посмеивается над “ординарным” деизмом или пантеизмом поэта и, приставив нож к горлу, требует соответствовать “сакральному” (Вольтская) — выучили-таки словечко!”. “Я в открытую спорила с безверной идеологией Кушнера и откровенной (насколько позволяли внешние условия) могла быть как раз потому, что идеология эта не покрывала собой его поэзию, так много мне говорившую”. Наконец: “И сейчас я не за Кушнера вступаюсь, не за его ориентацию в жизни и в поэзии, Бог с ней. А за его дар. За этот ключевой пароль, столь нелогичный в устах безбожного (?) Набокова: ведь где дар, там и Даритель. Дар требует жестов почитания, вольно или невольно они адресуются его Источнику”. Замечательно здесь точное, не требующее доказательств знание о том, кто есть даритель и источник, замечателен знак вопроса в скобках...

А за Кушнера (и за Набокова) становится обидно — дело, оказывается, не в них, а в даре, которым они владеют (“нелогично”). Впрочем, и Роднянская ведь вечно обижена — дар как-то фатально достается в России писателям, у которых “не простые отношения с христианскими истинами”, которые “проблематизируют вопросы жизни, смерти и бессмертия” (этими словами Роднянская вскользь характеризует Баратынского)... А недавно на страницах “Знамени” Роднянская не без горечи призналась: “Если бы меня спросили, кто сегодня достойно выдержал испытание, внеся живую искру своей веры в сферу своей творческой свободы, я бы осеклась в смущении”. И чуть выше: “Свою без- или антирелигиозность художник пытается эксплуатировать как модный (уже давно старомодный) вызов, при этом профанируя дар, если таковой у него имеется, а свою религиозность — использовать как идеологическое оружие против современности вместо творческой победы над ней”. Ну, положим, первое звучит слишком широким обобщением (вот ведь Кушнер же — не “эксплуатирует”), а второе справедливо, увы, почти во всех случаях. Проблема “христианство и культура”, которой был посвящен наш недавний “Конференц-зал”, так проблемой и остается. В конце концов люди, не склонные к толерантности, вроде Николая Славянского, решают ее на уровне “или-или”, при этом выпадая одновременно и из “культуры”, и из “христианства”, а толерантные (или слишком давно сросшиеся с “культурой”) говорят, как Роднянская: “Откуда мне знать?”.

... Что еще очень интересно в статье Ирины Роднянской: едва уловимая интонация досады — досады учителя, которую он испытывает, следя за действиями любимого, однако туповатого и прямолинейного ученика...

 

Александр Алтунян. Не по чину много свобод. — “Общая газета”, 1999, № 51 (23—29 декабря).

Небольшая, но чрезвычайно емкая статья Александра Алтуняна, который считает, что “российское общество в начале 90-х получило не по чину много свобод”. Ну, например: “В конце 1980-х общество требовало широкой демократизации социальной жизни — в рамках демплатформы КПСС и с возможным сохранением партийного контроля. А получило институт парламентской демократии. И растерялось. Опять же потому, что не было в СССР никаких партий, никаких осознанных социальных, экономических, политических интересов, которые оно было бы готово защищать. И выбрало Жириновского и “Женщин России”... То же с гласностью и свободой слова, национально-культурной автономией и суверенитетом...

Как считает Алтунян, полученные нами в результате августовской революции 1991 года “правовые и политические институты оказались слишком продвинутыми для нас сегодняшних. Мы получили совсем не то, что требовали самые либеральные публицисты самых либеральных газет конца восьмидесятых, и уж точно больше того, в чем мы объективно нуждались и на что в большинстве своем чувствовали свое неотъемлемое право. В нашем политическом пространстве власть слишком быстро отступила, общество не поспевало захватывать новые территории, осваивать их”.

Казалось бы, в чем проблема? “Дают — бери”, — гласит народная мудрость (или народная жадность). Но проблема есть, и Алтунян ее достаточно выразительно формулирует, называя попутно довольно убедительную причину наступившей вскорости после “победы демократии” всеобщей апатии: “Общество растет, развивается только при некотором сопротивлении, только при некотором противостоянии с властью. Только при таких условиях постепенно формируются мускулы гражданского общества, оформляются его институты. А нашему социуму до самых последних дней бороться было, считай, не с кем и не за что. И именно в этом причина социальной апатии общества, а не в пресловутом разочаровании: в идеалах, вождях и т.д.”. В свою очередь, “бездействие и апатия общества губительны и для власти. Она освободилась от сковывающих ее пут партийной дисциплины и страха уголовной ответственности. Обретенная свобода провоцирует ее на беззастенчивое воровство”.

Появление статей, подобных статье Александра Алтуняна, — большая редкость, и это тоже повод для раздумий о качестве нашего общества, рыхлого, сырого, лишенного, как удачно сказано автором, мускулатуры, но чрезвычайно самодовольного и потому увлеченного прежде всего критикой власти. Не худо иногда и в зеркало заглядывать...

 

 

“Неприкосновенный запас”, 1999, № 6 (8).

“Неприкосновенный запас” — журнал дорогой (примерно раза в два дороже “Знамени”). Поэтому “живьем”, то есть в “бумажной” версии, я читаю его только тогда, когда он достается мне даром. А так обычно залезаю в Интернет — статьи там недлинные, можно и с экрана прочитать, а ежели нужна какая цитатка — сразу ее в буфер обмена — и никакого набора...

Но последний номер прошлого года мне подарили — безумно красивый, с огромным количеством картинок, заставок, виньеток и прочего разного. Часа полтора я вертел его в руках — рассматривал, разглядывал...

Однако читать был совершенно не в силах: крайне неудобная верстка, шея болит, границы статей сливаются, картинки (которые сами по себе, а вовсе не иллюстрации к статьям) отвлекают, и быстро наливаешься раздражением, причем раздражением совершенно нетворческим, на энергии которого писать отклик о какой бы то ни было статье нельзя — не будет он адекватен. И вообще угрюмые мысли приходят о “нравах культурного сообщества”. Начинаешь думать, что оно притворяется, когда говорит, что любит словесность. На самом же деле оно, как и “некультурное сообщество”, любит не “тексты”, а картинки, песенки, вернисажи и т.д.

Словом, следующий номер “НЗ” почитаю в Интернете. А то сделали бы, право, проще — “в двух томах”: картинки отдельно, а статьи — отдельно (и чтобы шеей не вертеть).

 

 

Николай Климонтович. Последняя газета. Роман. — “Октябрь”, 1999, № 11.

Рассуждать о художественных достоинствах и недостатках романа (уже премированного редакцией “Октября”) в такой лаконичной рубрике, как Nota bene, неловко, но нельзя не отметить, что в нем, помимо художественности, масса познавательного и всячески полезного для читателя.

Например, я давно удивлялся — отчего так непроходимо скучны все “культурные” разделы наших “новых” газет (от “Коммерсанта” до “Независимой”) и “новых” журналов (от “Эксперта” до “Итогов”), почему мне, литератору, почитать там совершенно нечего. Ну, виноват, не люблю я оперу... Но не верю и в то, что любящих оперу среди читателей газет больше, чем любящих литературу...

Николай Климонтович в своем романе (отчасти “производственном”) очень хорошо и ясно мне все объяснил: соответствующими разделами в богатых газетах руководят не журналисты, а “культурологи”, среди которых масса музыковедов...

Я думаю, дело было так: в начале 90-х был большой “сброс” разных узких специалистов из разных узкопрофильных культур-НИИ, и волей случая (родства, знакомства, блата) попали безработные в только-только начинавшиеся “новые” газеты и журналы и стали писать там о том, о чем умели (то есть писать они все равно не умели, поэтому скажем — “о чем знали”). Про это и рассказывает Климонтович. А дальше “новые” газеты стали очень быстро модными и потому влиятельными, и случайно сложившийся их образ стал неким стандартом и образцом для подражания, причем подражать стали даже скверному слогу “культурологов”.

В итоге открываешь “Литературную газету” и читаешь в ней про музыкальную жизнь...

Десять лет назад

Вл. Новиков. Раскрепощение. — “Знамя”, 1990, № 3.

Просто процитирую одну главку этой статьи: “Мы — семидесятники. Не уточняю, кто входит в понятие “мы”. Речь о каждом, кто сам согласится себя туда включить, — независимо от возраста. Наш читательский опыт богаче социального, и мы до сих пор, откровенно говоря, не знаем, как его использовать.

Главный смысл этого опыта — склонность и готовность к пониманию разных точек зрения, пусть взаимоисключающих. Мы живем без иллюзий, не верим никаким обещаниям и сами стараемся таковых не давать. Мы больше верим в человечески-индивидуальное, чем в общественное начало. Мы скорее скептики, чем энтузиасты. Многое в сегодняшнем оживлении нам кажется наивным: об этом мы уже читали. Слово “гласность” нам известно еще по спорам Герцена с Добролюбовым, а слова “к перестройке вся страна стремится” мы запомнили у Саши Черного.

Трудно нам быть оптимистами, но и пассивный пессимизм не менее банален. Мы не вычисляем, какова вероятность реальной победы перестройки, поскольку вопрос о будущем сопряжен сегодня с необходимостью решительного выбора и решительного социального перелома. К этой мысли подводят все книги, старые и новые”.

Рубрику ведет Александр Агеев