Евгений Абдуллаев

Персональная история

“Зачем история?..”

Персональная история (Екатерина II, Константин Батюшков, Александр I, Константин Леонтьев, Джон Сандерсон, Антонен Арто) — М.: Мануфактура, 1999. — 336 с. 2000 экз.

Книга сделана в беспроигрышном жанре: ЖЗЛ. Ждать, Заблуждаться, Любить +. Плюс означает величие, обильность, и одновременно Крест. Человек обоймы ЖЗЛ несет на себе свой Плюс. Знак равенства отменяется: приравненный к чему-то, человек-ЖЗЛ самоплюсуется, оставляя противоположную часть равенства в дураках. Одним фактом своего существования он делает остальных как-то слабо существующими. Самим фактом своего ума он делает остальных глупее, ординарнее.

Обиднее всего, что этого человека нет. Но есть сделанная в беспроигрышном жанре книга.

Обиднее всего, что “же-зе-элного” человека, равно человека железного, — не существует, но существует его место, ниша. Занозная утроба троянского коня. Существует книга, хотя в нее, как в телевизор, (упираясь подбородком в коленки) человеку-ЖЗЛ трудно поместиться. Можно, конечно, ужаться, но как быть с плюсом? Из-за плюса все время прибываешь, словно паводок.

Но, главное, существует ниша, место, монумент. Пусть даже — монумент — во втором своем латинском значении, как склеп. Правда, после того, как Плюс расхищают на сувениры, из ЖЗЛ вымарывается скоробеисто-расхристанное Ж — Жизнь. Выкуривается жужжащий улей, обрушивается тишина...

Или вот англосаксонское L: Li f e, Leben, подсекается L, нога в профиль, на которой простоял всю жизнь, пока другая копытливо рыла землю и рвалась вперед. Ампутировано L, без наркоза и палатализации, падаешь плашмя, Lицом в предусмотрительно размятый масочный гипс.

Впрочем, что я, Жизнь никуда не утекла — книжка получилась очень живая, и, как все живое, страдает комплексом неполноценности. На место монумента, сказано в предисловии, может быть подставлена фигура любого калибра: “от Наполеона Бонапарта до третьестепенного польского велосипедиста... Притом, если для разработки выбрана личность масштаба Наполеона, то это, скорее всего, должен быть Наполеон без Ваграма, Аустерлица и Ватерлоо”.

С одной стороны, выходит, как бы и не важно, о ком писать, с другой — сам выбор персонажа и ракурса, а также пристрастие, с каким написан каждый из шести очерков, наводят на подозрение в почти фатальной неслучайности их возникновения. За рассказанной жизнью или небольшим (но несущим “экзистенциальную нагрузку”) эпизодом неизменно встает образ Автора.

В конечном итоге, как почти всякая “не-тибетская” книга, эта книга — о жизни. Жизни разных людей в разное время. Описанная разными авторами, разным языком. Умными об умных. Очерки не разделены конферансом, поэтому актерам приходится переодеваться по ходу действия. Актеры, естественно, все замечательны (а где обещанный польский велосипедист?) — Ж-З-Л. Итак:

Философия книги — “экзистенциальный биографизм”. (Это не я. У книги есть личный и отличный философ, Дмитрий Володихин, его термин!)

Идеология книги — разумный европоцентризм: все действующие лица — европейцы; арабов и китайцев не наблюдается. Как европейцы, они путешествуют, потому что Европа коротка, как жизнь, а лошади ждут и кучер смышлен. Из Германии в Россию, из Англии в Константинополь, из России в Грецию, по рытвинам истории, по кочкам диалектики. Эта книга о европейцах.

Методология книги — история как человек. Вместе с классовой борьбой и народными массами, на оную обреченными, исчез на пенсию весь привычно-античный Хор. Очерки производят впечатление чистоты, в них не наследили столь привычные хористы, статисты и толписты. Выборочные современники присутствуют в виде сносок. Нет, я, в принципе, за.

Символ книги — отсутствует. (Фрейдисты разочарованно уходят, хотя есть кое-что и для них, стойте!.. кое-что, но на символ книги все же не тянет.)

Стоит ли говорить об очерках по отдельности? Это сложно, поскольку каждый из них слишком ярок, и лишь приглушая друг друга, они вливаются в книгу. Поэтому назову лишь пару-тройку. Очерк Янышева об Арто. Володихина о Леонтьеве. (Оба, вкупе с очерком о Батюшкове, создают смысловой треугольник, который можно было бы назвать: Поэт между Безумием и Смертью. Все, однако, заканчивается хорошо, ибо приводит к гениальности.)

Я не буду говорить, что мне в книге понравилось больше, чтобы остальное не казалось понравившимся меньше. Обозначу только вектор. Советую читать с Екатерины, где наконец-то альков расплывчат и не утрирован прицелом замочной скважины. Вообще, книга хорошо воспитана, даже об импотенции Леонтьева узнаешь в примечаниях.

Примечания, в свою очередь и у всех авторов, обильны и словно взошли на дрожжах авторской уверенности, что читатель книги станет читателем примечаний. Это, естественно, мистификация. Если же таковой заблудший читатель и отыщется... Не читайте примечания, читатель! Оставьте это критикам и рецензентам. Вы и без примечаний получите причитающееся вам удовольствие. Наслаждение чужой жизнью. Тридцатиминутное “ню” посторонней судьбы.

Евгений Абдуллаев