Александр Акопянц
Здравствуйте, уважаемая редакция и уважаемые критики!
Задетый за живое статьей в рубрике “Наблюдатель”, написал заметки и отправил их вам. Может быть, они будут для вас интересны. Вкратце о себе. Читатель вашего журнала, безвестный поэт. Работаю на одном из вспомогательных судов. Рад за ваш журнал: тираж в последние годы более-менее стабилен и не очень отступает от цифры 10000. Десять тысяч, по-татарски это, кажется, звучит как “тьма”. Значит, ваш главный редактор — темник. Кто же тогда Лев Данилкин? Наверное, Мамай. Вашего журнала в свободной продаже нет ни у нас в Североморске, ни в Мурманске. Приходится регулярно посещать библиотеку. Из публикаций последних лет хочется отметить “Налет валькирий” А. Левина и “Русская литература и постмодернизм” С. Рейнгольда, несмотря на пессимизм этого эссе. За публикацию “Из записных книжек” В. Шаламова (1995, № 6) отдельное спасибо. За наших русских поэтов Т. Кибирова и Б. Кенжеева — тоже. И все-таки, отрадно, когда поэт не выбивается из жанра, как Левин с валькириями. Стеб так стеб, смеемся. Но когда у Кибирова “...Вожатый из снега встает”, перед глазами видишь памятник Ленину или потного Зюганова. Жуть! А может быть, такова была сверхзадача?
Всех вам благ.
Постигая очарование тайны
Полемические заметки о поэзии
А. Кушнера
В статье Сергея Коробова “Явление иной, прекрасной жизни” (“Знамя” № 2, 1999) мы встречаемся с горячим и преданным почитателем поэзии Александра Кушнера. Автора статьи многое смущает в размышлениях Татьяны Вольтской в рецензии “Преодолевая трагедию” (“Знамя” № 8, 1998), посвященной выходу в свет книги избранных стихов поэта. Уже само слово “размышления” должно настраивать читателя на холодный рассудочный анализ. А этого, как раз, Коробов не приемлет, и понятно, почему. Потому что восторжен и горяч. Честно говоря, я тоже был слегка разочарован, прочитав рецензию. Уж очень хотелось праздника здесь и сейчас. Но потом это прошло. Несмотря на особенности рецензии, которые так не нравятся Коробову, ее автор, касаясь такой сложной материи, как поэтическая философия, своими упреками подпитывает интерес читателя к стихам Кушнера и с этой задачей справляется на профессиональном уровне. Согласимся, что не все любители поэзии являются его постоянными читателями. Со временем становится ясно, что все замечания Вольтской — это тонкие уловки, служащие для того, чтобы вызвать у нас дополнительный интерес как к творчеству поэта, так и к поэзии в целом. В его стихах видны Маршак и Михалков? Прекрасно. А кому-то видны Берестов и Соколов. В рифмах Маршака чувствуется Саша Черный. А за Блоком стоит целый поэтический строй русской лирики. Упрек же Коробова в несамостоятельности наших корифеев детской поэзии просто нелеп.
В короткой журнальной рецензии, как правило, не ставятся задачи анализа методов выражения авторского сознания, специфики его поэтического слова, своеобразия стиля и т.д. Этим занимаются литературоведы. Это они пытаются “поверить алгеброй гармонию”. Трудный и неблагодарный хлеб. Но для тех, кто связал свою судьбу с поэзией профессионально, нет ничего более интересного и притягательного. Я тоже люблю стихи Александра Кушнера, но, читая в критической статье такие перлы, как “пленительная интонация”, “горько-сладостное опьянение”, “волшебные строчки”, испытываю неловкость за поэта. Он достоин более серьезного и вдумчивого отношения как со стороны читателей, так и со стороны писателей статей. “Стихи помогают чуть легче выносить жизнь”? Чего стоит только одно это “чуть”! Да, поэзия чудесным образом украшает нашу жизнь, но, в первую очередь, она ее отражает. Философы, и особенно критики, чудес не признают, любого рода фальшь преследуют. Трудно представить, как первый известный критик — Зоил (а он, как известно, был учеником одного из наиболее “поэтических” философов — Платона) в IV веке до нашей эры “с предвкушением нового томительного блаженства” приступал к изучению “Одиссеи” или “Теогонии”. Нет, наверное, им двигали другие чувства. “Все мысль, да мысль! художник бедный слова!..” Где-то так. И если Коробов пишет критическую статью на рецензию по книге любимого им поэта, то читатель вправе ожидать от него своих оригинальных и верных суждений.
Лирика Александра Кушнера начинала входить в жизнь наших современников, когда волна эстрадной поэзии уже понемногу стихала. В это время в журнале “Юность” была опубликована и выдвинута на Ленинскую премию поэма “Братская ГЭС”. Если бы она была написана не в 1965 году, а хотя бы на пять лет позже, то ее автор в своей “Молитве перед поэмой” мог попросить помощи и у Мандельштама. В самом начале семидесятых годов один из присяжных критиков, выполняя заказ дракона, в одной из статей в центральной газете назвал Кушнера мандельштампом. Грубая и грязная работа. Ведь прекрасно понимал нехороший человек, что пишет гадость. Быть эпигоном Мандельштама трудновато, так как его наследство — это крупный пласт европейской культуры. О клонировании тогда речи еще не было, действовали по-другому.
Александр Кушнер, овладевая ассоциативным методом в лирике, сделал его для себя основополагающим. Он бесстрашно принял эстафету у трагически погибшего поэта, продолжая развивать в своих стихах основные принципы его поэтики. На этом поприще его учителями были Анненский, Ахматова и, наверное, еще очень многие — Россия хорошими поэтами богата. Как и у Мандельштама, источником поэтических ценностей Кушнера была и является мировая культура и собственная богатая и трепетная душа. Он наследовал у своих учителей все самое лучшее: задушевность и доверительность тона, демократизм, поэтическую зоркость, привычку и вкус к изображению мельчайших подробностей “вещного мира”, вплоть до текстуры листвы, своеобразия и неповторимости соцветий, паутинок, ветшающей лепнины на фронтонах зданий своего “знакомого до слез” Петрополя. Не много найдется у нас поэтов-урбанистов, с такой же теплотой и любовью описывающих свои пенаты. Так Есенин и Рубцов рассказывали о своей малой родине. За эти качества и любят провинциалы поэзию Кушнера. Если в ней порою и проглядывает некая высоколобость, то без всякой рисовки, кичливой позы, в самом лучшем и притягательном смысле слова.
Так скромный учитель русского языка и литературы со своими “скромными”, лишенными какой-либо декларативности стихами стал для определенной части наших современников одной из спасительных отдушин в обстановке выкачанного воздуха или, наоборот, свежим ветерком в затхлой атмосфере застоя. Таких отдушин в то время было мало: диссидентство, битлы, самиздат, Окуджава с Высоцким, Театр на Таганке для одних и накопительство и пьянство для других. Здесь, конечно же, прав Коробов, когда пишет о провинциальных учителях-словесниках, ученых-астрофизиках, которые, отбалдев на ритуальных сборищах, брали в руки заветный томик Кушнера. Но вот насчет “жалкого безвестного поэта”, да еще “пытающегося выстроить свою лирику в соответствии” он пишет напрасно. Это чем же может быть жалок поэт, даже если он безвестен? Кому и почему его жалко? Жалейте на здоровье, только про себя.
Из современных Кушнеру поэтов, пожалуй, наиболее близок был ему как по поэтическому взгляду на мир, так и по тональности стихов другой певец города — Владимир Соколов. И не только по этим качествам. Многие еще помнят его знаменитые строки: “Со мной всегда Некрасов и Афанасий Фет”, вызвавшие в свое время нелепую, но забавную бурю в стакане воды.
Образ поэта... Это выражение наряду с такими заезженными понятиями, как путь поэта, его подвиг, судьба, активно влияет на читательское восприятие. Особенно в России, где “покой нам только снится”, и поэты, случается, гибнут. И здесь серьезный упрек Татьяны Вольтской в том, что лирический герой Кушнера отсвечивает порой благодушным социальным конформизмом благополучного в общем советского чиновника, должен значительно снизить мой комплиментарно-панегирический пафос. Все так, но любители поэзии, как правило, сами живут в мире иллюзий, иначе они бы просто ими не были. Александр Кушнер в частной жизни скромен, на центральном телевидении показывается крайне редко, в отличие от другого питерского корифея — академика Александра Михайловича Панченко, которого многие знают по многочисленным телепередачам о русской культуре, литературе и истории. Образ поэта Кушнера глубоко симпатичен его почитателям еще и потому, что в их глазах он адекватен его лирическому герою (чего, кстати, нельзя сказать об Афанасии Фете). В середине шестидесятых на экраны страны вышли два художественных фильма — “Все остается людям” и “Гранатовый браслет”. В первом молодой ученый-атомщик, узнав, что в сердце любимой женщины ему нет места, после рокового объяснения в смятении выбегает на проезжую часть улицы и гибнет под колесами грузовика. Во втором — телеграфист Желтков, безнадежно влюбленный в прекрасную женщину, кончает жизнь самоубийством. Его предсмертная записка заканчивалась словами: “Да святится имя твое”. Высокий градус интеллигентности, если можно так выразиться. Этих героев играет один актер, чем-то похожий на Кушнера, и они зримо воплощают для меня лирического героя поэта.
Теперь о самом главном, о “непостижимости очаровывающей тайны” стихов Александра Кушнера. Многие любители поэзии знают канонический “Сонет к форме” Брюсова. Напомню его строки: “Так образы изменчивых фантазий, бегущие как в небе облака, окаменев, живут потом века в отточенной и завершенной фразе”. Да, все мы упиваемся и “стройностью сонета, и буквами спокойной красоты”, пока не начинаем себя спрашивать: а зачем же им, этим образам, каменеть? Чтобы потом их оттачивать? А возможно ли упиваться окаменелостями, даже если они отточены?
Стихотворение Кушнера не каменеет ни единой своей строчкой. Оно настолько живое, что мы порой сами себе задаем вопрос: а что же с ним происходит после прочтения? Где оно? Ведь только что дышало... У стихотворения странная особенность: отрывок из него ничуть не слабее целого. Это можно сравнить с частью молитвы, так как предполагается, что ее мы должны прочитать до конца, не останавливаясь, на одном дыхании. Кто же будет сравнивать отдельные фрагменты молитвы?
Невозможно зрительно представить себе кусок плазмы, да еще плоский, плавающий по странице книги, горячий и дышащий. Александр Кушнер такую возможность нам предоставляет. Вот почему “многие и многие задыхаются уже от одного только предчувствия приближения счастья”, как совершенно точно пишет Коробов. Наверное, счастье — это быть разумным существом и узнавать о мире новое. Но если вам в качестве нового каждый раз, когда вы берете в руки книгу, открывается “светлое торжество бытия”, “блаженство жизни, посещающее нас в редкие минуты”, если вам постоянно предлагаются “упоение, трепет, мление” (Белинский), то вы, говоря высоким слогом, можете заболеть высокой болезнью. Лучшие стихи Кушнера, как это ни парадоксально звучит, напоминают то, чего мы в жизни никогда не видели и вряд ли увидим — нашу душу.
В обыденной жизни мы только иногда смутно чувствуем ее присутствие. Читая Кушнера — ощущаем почти всегда. Немного спустившись с высот, скажем иначе: ассоциативность, отзывчивость, а главное — трепетность так свойственны поэзии Кушнера, как и человеческой душе.
Многие помнят стихотворение Гумилева “Слово” и строки из него: “Потому что все оттенки смысла умное число передает”. Позволив себе заменить два слова в цитате, мы получим нужную нам формулу: “Потому что все оттенки чувства умная душа передает”. Стихотворения Кушнера — это отражение умной души. И если не все оттенки чувств передают они нам, то многие, а если и не многие, то заветные, трепетные. Поэт не говорит, как Булгаков в своем знаменитом романе: “Читатель, за мной!”. Нет, его читатели (а это именно те люди, для кого все русские поэты бессонными ночами пишут стихи), как известные зверьки под дудочку, подаренную Нильсу маленьким волшебником, сами идут за поэтом если не в рай, так к райским подступам. Одни читают Кушнера запоем, хотя это очень тяжело, у других книга его стихов на какое-то время становится настольной.
Прав был Юрий Арабов, когда писал, что стихотворение — это тайное послание автора к читателю. К стихам Кушнера это относится особенно, как к никаким другим. Их обычно не поют, не декламируют, цитируют редко. Они интимны. Коллективное чтение бывает редко и обычно происходит так. Искушенный стихоман, улучив удобный момент, раскрывает заветный томик и бережно кладет его перед неофитом, молча показав на сакральный текст. После прочтения обладатель “черного пояса” спрашивает у посвященного: “Ну, как?”. Самый обычный ответ звучит вопросом: “Где достал?” — “В библиотеке”.
Сравнивая поэзию Кушнера с музыкой как самым эмоциональным из искусств, можно сказать, что поэт с первых тактов начинает разговаривать непосредственно с душой читателя, что она очень редко позволяет даже своему временному обладателю. Попав под обаяние этих музыкальных стихов, читатель мгновенно учится не только с самых первых строчек погружаться в высокий транс, но и приобретает стойкую привычку к этому. Подозреваю, что если по каким-то причинам наш читатель вдруг сойдет с ума, любить поэзию Кушнера он не перестанет: две потерявшиеся половинки его души во время чтения вновь сойдутся. Но питаться постоянно лишь одной амброзией невозможно. Нужно читать и других поэтов — хороших и разных. Но Кушнер... Лучшие его стихи — это мед поэзии.
г. Североморск
