Александр Агеев

В России неудачник не плачет...

Александр Агеев

В России неудачник не плачет...

1

...Честно говоря, о судьбах русской интеллигенции стало скушно читать, писать и думать еще лет пять назад. Помнится, она тогда в очередной раз “раскололась”, озадаченная октябрьскими событиями 1993 года, и некоторое время бурно дискутировала о себе любимой, которую никто не любит, не ценит и не слушает. Я тоже написал тогда довольно злобную статью “Двойной стандарт” (“Знамя”, 1994, № 2), подзаголовок которой звучал так: “Российская интеллигенция в борьбе против перемен”, и довольно точно отражал мое отношение и к дискуссии, и к интеллигенции. А самое лучшее, самое точное и медицински-безжалостное, что было об интеллигенции написано в те же примерно годы, — это статьи Льва Гудкова и Бориса Дубина, собранные в 1995 году в книжку “Интеллигенция. Заметки о литературно-политических иллюзиях”. Подзаголовок тоже достаточно выразительный...

Для меня лично эта замечательная книжка дискуссию “закрыла”, но последняя, разумеется, из разряда “вечных” — она всегда тлеет, словно торфяник, и время от времени где-нибудь случается “выброс” открытого огня.

На сей раз паленым запахло из Парижа, где Vladimir Kotliarov, dit Tolsty (Владимир Котляров по кличке “Толстый”) решил отметить 15-летие издания 1-го альманаха “Мулета “А“” и 90-летие выхода в свет сборника “Вехи”. И выпустил, натурально, очередную “Мулету” под названием “Вехи вех. Сборник статей о русской интеллигенции”.

Толстый, если кто не знает, называет себя “первым человеком Вселенной, редактором-провокатором, Артистом и Матадором”, поэтому примерно представляешь, чего от него ждать — какого-нибудь безумно скушного, нафталином пропахшего эпатажа, на сто лет опоздавшего “вызова” общественному вкусу, уцененного авангардизма (вот, кстати, загадка — отчего это именно “передовые художники” у нас такие натужно-занудные?), поэтому брал я эту книжку в руки с большой неохотой, буквально “по долгу службы”.

Однако первая же страница “Нефилософского предисловия” составителя заставила задаться веселым вопросом: “Он что, серьезно?”. Действительно, не пародия ли это на стилистику нашей специфической прессы? Вот послушайте: “Тотальное воровство из казны и из карманов, тотальная ложь в политике, в жизни, в прессе, на домашнем и международном уровне, вымирание народа — с 1985 года население бывшего РСФСР уменьшилось чуть ли не на 10 миллионов человек, а средняя продолжительность жизни — почти на 3,5 года; убийство безнаказными (так в тексте. — А. А.) киллерами сотен и тысяч, а безнаказными властями — десятков тысяч (Чечня)... И все это на фоне никогда ранее не существовавшего на Руси в такой степени презрения к своему народу со стороны властей и холуйствующей перед властью интеллигенции, вернее, ее так называемой элиты — ведь учителя и врачи, т.е. те, от кого действительно зависит будущее наций и народов России, унижены, обворованы и оскорблены, вместе с рабочими и крестьянами, шахтерами и офицерами...”

Дальше Толстый режет правду-матку про интеллигентскую элиту, не щадя ни живых, ни мертвых. Достается Дмитрию Сергеевичу Лихачеву (тогда еще живому), Булату Окуджаве, Андрею Синявскому, Александру Галичу, Татьяне Толстой, Мстиславу Ростроповичу, и особенно диссидентской эмиграции, которая, видать, не была когда-то ласкова к Толстому: “Объявив себя защитниками малых сих, создав свой замкнутый клан, свою культурную и экономическую жизнь, отдельную от жизни других людей, диссидентское движение поставило себя вне оставленного ею народа! Теперь стало ясно, что никаких интересов, кроме личных и узкопартийных, они не защитили. И мы с полным правом можем назвать их отщепенцами в том смысле, который вкладывал в это понятие Овсянико-Куликовский. Выполнив иностранный политический заказ, эта “интеллигенция” отдала свой народ, которому “призвана служить” (Иванов-Разумник), на разграбление и унижения! Получив за это чечевичную похлебку и гражданства бывших заинтересованными в дестабилизации СССР удобных для жизни стран! Т.е. вся деятельность политических диссидентов бывшего СССР имела под собой корыстно-карьерные побудительные причины...”

Dit Tolsty, короче говоря, через голову авторов “Вех” (в лице особо нелюбимого им С. Франка) торжественно подает руку совсем уже архаическим “интеллигентам” народнического толка — Иванову-Разумнику и Горькому, борцам с “мещанским индивидуализмом”, добавляя им некоторое количество своей авангардистской агрессивности.

Но позвольте, — может сказать любой, хоть немного ориентированный в “истории вопроса”, — ведь именно эта дорожка была наглядно и практически пройдена, именно она привела к катастрофе 1917 года и всему, что за ней последовало! Но Толстый “не позволяет” и пишет: “Нынешнее время требует иных слов и иных понятий. “Дух воинственности” (А. Секацкий) заявляет иные формы напряжения и ищет иных степеней познания. Ведущая роль интеллигенции на этом пути не вызывает сомнения. Какой интеллигенции — вот вопрос... И ответить на этот вопрос современные мыслители должны незамедлительно, ибо состояние российского общества находится в провале, власти — в беспределе, а народ — творец культуры и языка — в чудовищной бедности и духовной бездне. Однако, верую! Потому и издаю!”. И — курсивом: “Париж. 4 апреля 1999”. Ну прямо Герцен из Лондона или Ленин из Цюриха — “Колокол” и “Апрельские тезисы” в одном флаконе...

После такого “свежего” и бодрого предисловия составителя логично ждать от авторов сборника “бури и натиска”, “иных слов и иных понятий”, революционной программности, интеллектуальной провокации, на худой конец — хотя бы энергии.

Но увы нам. При ближайшем изучении ничего подобного в сборнике не обнаруживается. Перед нами типичный интеллигентский “междусобойчик”, составленный с неряшливым кухонным дилетантизмом. Над некоторыми статьями долго думаешь — зачем бы они здесь? Зачем, например, здесь любопытная, но никакого отношения к проблемам русской интеллигенции не имеющая статья Александра Тарасова “Декларации без доказательств”, или “Смерть русского андеграунда” А. Курбановского, или статья Александра Казина “Пропасть и вершина”, написанная для издания класса “Нашего современника” или “Журнала Московской патриархии”, но никак не для “Мулеты”? Две первые, очевидно, — “по дружбе”, последняя — как дань дилетантскому опять же “объективизму”. Все остальные статьи — абсолютно типовые для последнего времени, то есть более или менее спокойно констатирующие кризис интеллигентского сознания и предъявляющие интеллигенции требования, сводящиеся к одному: хватит ныть и рефлексировать, хватит быть “прослойкой” и медиатором между народом и властью, пора становиться “классом для себя”, то есть из “интеллигентов” превращаться в “интеллектуалов” и овладевать хоть какой-нибудь конкретной профессией. Какие же возражения? Да никаких...

Между тем, ситуация ведь почти анекдотическая: Толстый становится в позу до-“веховского” интеллигента, жаждет возродить интеллигентский тонус образца первой русской революции, и... призывает в сборник публицистов и философов, которые себя-то уж точно считают не “интеллигентами”, а “интеллектуалами” и потому судят о проблемах “интеллигенции” извне ситуации кризиса. Толстый желал “нового слова”, “бури и натиска” (ведь “новаторы” и “архаисты”, как известно, одним миром мазаны), а получил усталый скепсис и стандартный (не так давно ставший стандартным) набор банальностей и рецептов.

Ну и ладно — мало ли на немереных просторах от Владивостока до Лос-Анджелеса и от Мурманска до Сиднея издается никому, кроме авторов, не нужных сборников на русском языке! Ну, проснулся вдруг Толстый в Париже, разбудил Секацкого и Крусанова, но они почему-то не развернули революционную агитацию, а написали по вполне грамотному и вполне самодостаточному эссею и повернулись на другой бок...

2

И все-таки что-то заставило меня еще раз — медленно, с карандашом — перечитать “Вехи вех”, поскольку и при первом чтении не оставляло очень смутное чувство, что какой-то отдаленный отзвук реально совершающихся процессов развития интеллигентского самосознания там слышен.

И действительно, самая последняя, самая короткая и самая энергичная статья — статья Александра Плюснина “Интеллигенция и ее роль в русской революции” — озвучивает несколько иной строй мыслей, нежели ее соседки по сборнику. Начинается она с бодрой иронией: “Россия — страна победившей интеллигенции! Практически все задачи, ставившиеся перед нею в 80-х, решены! Скажем больше, революционные преобразования 1989—1993 годов есть полное воплощение интеллигентской мечты о добром народе, злых коммунистах и мудром правительстве. Демократия, право слова, свобода выезда — всего добились, и ограничения на все три пункта наложили сами, во избежание “беспредела и анархии”. Полный триумф!”. Дальше доходчиво объясняется, почему “не в коня корм”, почему интеллигенции по-прежнему жизнь не мила, а затем предлагается-таки вполне революционная программа, которую я, принося извинения за обширную цитату, здесь приведу.

Итак: “Есть ли у интеллигенции возможность справиться с внутренним кризисом? Если да, то она, очевидно, связана с постановкой новых целей, отличных от целей государственного строительства. Но этого мало! До сих пор деятельность интеллигенции имела в виду задачи, находившиеся, так сказать, вне ее самой. Народ, пролетариат, Amnesty International — подобно гонимым евреям, кочует интеллигенция по свету в поисках мессии. Но поиски эти никогда не были направлены на саму интеллигенцию. Не имея ни собственных экономических, ни политических целей, интеллигенция сама роет себе могилу, становясь на платформу того или иного движения. В результате, реализация — хотя бы частичная — требований очередного “гегемона” означает утерю интеллектуалом фундамента самоидентификации. Получается замкнутый круг. “Беспочвенность” интеллигенции есть следствие неустанных поисков онтологического основания. Однако условием этих поисков является не избыток критического отношения к действительности, как часто думают, но его недостаток. Последовательное критическое мышление рано или поздно обращается против самого себя, и тогда выясняется, что его единство, как и единство любого другого сознания, есть фикция, обусловленная внешними факторами. В случае русской интеллигенции иллюзорным будет бессознательно психоаналитическое прочтение социальной реальности. Однако необходимо успеть разрушить базис виновного сознания до того, как это сделают политико-экономические обстоятельства. В принципе, принятие интеллектуалом любой реализуемой социальной платформы есть разрушение уникального “беспочвенного” положения, которое само по себе является идеальным условием для функционирования критического сознания — Атмана русской интеллигенции. Так понятая “беспочвенность” никого не провоцирует на невротический поиск “точки опоры”. Наоборот, она станет залогом перманентной революции в сознании “образованного класса”, освобождающегося от норм и предрассудков “ветхой” интеллигенции”.

Что-то смутно знакомое слышится, и даже чем-то связанное с Парижем, не правда ли? “Недостаток критического отношения к действительности”, “успеть разрушить”, рекомендуемый отказ от принятия любой “реализуемой социальной платформы”...

“Будьте реалистами, требуйте невозможного!” — вот что это напоминает, лозунг французских анархистов и вообще “леваков” образца весны 1968 года...

Но — дальше, дальше, дальше: “Необходимо как можно быстрее отбросить заимствованную у неолиберализма программу капитализации России, но это только начало! Революционность сознания предполагает революционность действия. Насущной задачей интеллигенции на современном этапе является не только создание новой радикальной философии и идеологии, но также и обретение как экономической, так и моральной независимости от государства. Это опасный шаг, но он направлен на превращение позорной смерти в инициатический скачок, одним из ближайших просчитываемых результатов которого будет оставление нынешней (малочисленной) оппозиционной интеллигенцией большинства используемых средств протеста и поиск новых форм социального творчества”.

На этом самом месте статья неожиданно обрывается, оставляя читателя с целым рядом недоуменных вопросов. Ну, например, что означает “экономическая независимость от государства”? Интеллектуалы, живущие на соросовские гранты или работающие в многочисленных частных фондах, институтах, учебных заведениях, клиниках, средствах массовой информации — они как, достигли чаемой “независимости”, или нет? Ведь ежели достигли, то только благодаря “программе капитализации России”, которую тут же предлагается похерить. Если не капиталист и не государство — тогда кто даст интеллигенции на пропитание? Без “новых форм социального творчества” явно не обойтись, только вот что имеет в виду автор? Ведь не поголовное же превращение интеллектуалов в капиталистов — все по той же причине неприемлемости капиталистического пути. Почему он вообще так целомудренно оборвал свои программные рассуждения аккурат на этом месте, где, по идее, должен был по-настоящему развернуться, предложив свои “ноу-хау” возможным последователям? Если он имел в виду что-то безобидное, вроде “коммун”, киббуцев, “артелей” и прочей сельскохозяйственной умилительной архаики, так, наверное, не скрыл бы, но, судя по презрению к любым “реализуемым социальным платформам”, оговоркам насчет “ опасности” шага и трактовке его как “инициатического скачка”, он имеет в виду совсем другие “формы социального творчества”. Помнится, весной 68-го парижские студенты дружно занялись лесозаготовками — пилили деревья в Латинском квартале…

Но вернемся к Толстому, с которого начали. Иллюстрируют “Вехи вех” его “Тексты на камнях и деньгах”, часть которых — избранные абзацы из “Нефилософского предисловия”, а часть — вполне самостоятельные “максимы”, последнюю из которых (Материал: камень. Размеры: 21,8 х 32 см) хочется процитировать: “Отталкиваясь от прошлого как от пережитой культуры общества, авангардизм ищет жизни будущего века. Единственный путь к победе в этом подвиге — это безукоризненная верность идее и безусловное самопожертвование. Есть три пути поведения поэта и артиста в мире. Путь модерниста — это первый и самый легкий путь — подольститься к обществу. Второй путь — отказаться от контактов с обществом и ждать признания своих идей. Но следует помнить, что конкуренты и бюрократы сделают все возможное, чтобы не дать признанию состояться при жизни (какой, однако, “буржуазный” и одновременно детски-трогательный прагматизм. — А. А.). Третий путь — это воевать общество и победить! Это путь поэтов-воинов и воинов-поэтов! Это путь авангарда!”.

Не кажется ли вам, любезный читатель, что нас приглашают на прогулку в некие “памятные места”, где мы уже бывали и где некоторым из нас решительно не понравилось?

Но вернусь еще раз — теперь уже к статье Александра Тарасова, которая при первом чтении показалась мне совершенно лишней в сборнике о русской интеллигенции, поскольку посвящена разоблачению концепции “планетарной мелкой буржуазии” малоизвестного нашему читателю итальянского профессора Джорджо Агамбена. Профессор известен нам не очень, но хорошо известен зато его критик — Александр Тарасов, большой специалист по “левому экстремизму” в нашей стране и сам, судя по разным его текстам, если не “экстремист”, то все-таки мыслитель гораздо левее Зюганова. Тарасов драконит Агамбена довольно подробно и с подлинной революционной страстью. Вот послушайте: “Д. Агамбен провозглашает превращение всего человечества в “планетарную мелкую буржуазию” для того, чтобы объявить всех остальных несуществующими. Зачем? А затем, чтобы потом можно было безболезненно привести реальность в соответствие с провозглашенной идеальной схемой. Четыре пятых населения планеты — те, кто не укладывается в идеальную схему Д. Агамбена, жители “третьего мира” — потенциальный враг, конкурент западного обывателя за земные блага, за планетарные ресурсы”. Дальше идут давно известные речи про слишком расточительную жизнь западных обывателей (с завистливым перечислением потребляемых ими ресурсов), в результате которой они рано или поздно превратятся в пауперов, и тут начинается до боли знакомый словарь “юного марксиста”: “...очень скоро, для того чтобы его жизненный уровень катастрофически не упал и сам он не превратился из мелкого буржуа в паупера (а лишенный всего мелкий буржуа — это озверевший мелкий буржуа, а озверевший мелкий буржуа — это фашист), он будет вынужден уничтожать “лишних”. <...> Конечно, философия западного обывателя — либерализм — утверждает, что массовые убийства людей — это геноцид. Но если этих людей нет (как и сообщил нам Д. Агамбен), то нет и геноцида! <...> Говоря иначе, вся концепция “планетарной мелкой буржуазии” — это психо-идеологическая подготовка массового уничтожения населения стран “третьего мира” (Россия тоже сюда входит: подсчитали же для России “теоретики” “устойчивого развития”, что страна может содержать лишь 50 миллионов человек; следовательно, остальные 100 миллионов жителей России должны умереть, и желательно — до 2015 года!).

Это уже не философия. Это уже социальный заказ. Если это социальный заказ, вопрос переходит из сферы борьбы идей в сферу прямого действия. Говоря иначе: есть за что профессора Агамбена судить судом революционного трибунала и (принимая во внимание обычную для революционных трибуналов перегруженность, ускоренную судебную процедуру и ограниченность в выборе мер наказания) приговорить к расстрелу”.

К концу статьи бедному профессору (который, кажется, никого и не хочет убивать) навешивается еще парочка смертных приговоров, а в постскриптуме он назван “козлом”. Вот так нынче “левые” шутят... Или действительно, “это уже не философия”? Есть ведь уже и журнальчик такой — “Прямое действие”...

Нет, право, неужели вы, читатель, не соскучились втайне вот по таким, например, великолепным фразам, какими пишет Тарасов свою статью: “Полагаю, единственная почетная и достойная роль для философа (если он не хочет стать запыленным музейным экспонатом, абзацем в курсе по истории философии, скороговоркой проговариваемым лектором и скороговоркой же сдаваемым студентом на зачете) — быть понятым и принятым революционным субъектом. Если революционный субъект не нуждается в философии профессора Агамбена, это личная проблема профессора Агамбена, никак не планетарная трагедия. Более того, если окажется, что в современной Италии и вообще на развитом Западе отсутствует революционный субъект (а похоже, западный человек лишил себя даже потенции стать революционным субъектом), значит, Италии, Западу, западному человеку и самому профессору Агамбену придется стать жертвами революции. Так им и надо. История сама по себе — старушка безжалостная”. При желании можно восстановить “три источника, три составных части” этой тирады, и все они у меня в зубах навязли еще во времена всеобщего изучения “диалектического и исторического материализма”...

Но что сей сон означает? Какое у нас тысячелетие на дворе?

3

Когда в России началась “шоковая терапия”, помнится, обнаружилось огромное количество “абстрактных гуманистов” и борцов за социальную справедливость. Своим идейным противникам — “либералам и монетаристам” — они почему-то настойчиво приписывали фразу, которую никто из последних ни разу (умные же люди!) не произнес: “И пусть неудачник плачет!”. Между тем, многие из “гуманистов” и народных заступников читали (и даже плодотворно изучали!) Достоевского, поэтому как-то даже странно, что они не усвоили мысль, вытекающую хотя бы из “Преступления и наказания”: в России неудачник не плачет, а берет топор и идет убивать старушку-процентщицу. Или факел, чтобы поджечь помещичью усадьбу. Или становится “революционным субъектом”. Или присоединяется к “непримиримой оппозиции”...

Западный обыватель не очень-то свободен: там все играют в одну игру со строгими, многовековой традицией освященными правилами, и проигравшему действительно остается лишь поплакать и снова встать в ту же очередь. У нас не так, у нас гораздо больше возможностей для маневра: проиграв, можно уехать на Кавказ или на Дон, можно объявить других игроков шулерами, можно поменять правила, можно навалиться всем проигравшим миром и вообще запретить всякие игры...

Словом, неудачнику плакать у нас решительно некогда.

...Странно было бы думать, что советская интеллигенция, потерпевшая сокрушительное историческое поражение вместе с тем строем, порождением которого была, ограничится старческой ностальгией по кратким периодам своей востребованности (1956—1968, 1985—1992). Еще страннее было бы предположить, что она сможет внутренне переродиться и заняться будничной профессиональной работой. Как писали Гудков и Дубин пять лет назад, “для уходящей советской интеллигенции, всегда идейно боровшейся с “повседневностью”, “бытом”, “рутиной”, это испытание, видимо, серьезней, чем для других групп. Ресурсы самооправдания и авторитетности у нее все более ограничены — национальная (в том числе — державная) идея, религиозное “возрождение”, духовность, олицетворенная классикой. По все более истерическому тону и растущему догматизму суждений значительная часть нынешнего образованного слоя заметно превосходит средний уровень массы”.

В дальнейших рассуждениях отчего бы не воспользоваться такой юношеской и такой догматической методологией Александра Тарасова? Итак: проигравший морально и материально интеллигент — это озверевший люмпен, а озверевший люмпен — это революционер, готовый освободиться от “норм и предрассудков “ветхой” интеллигенции” и заняться поиском “новых форм социального творчества” (это я уже вернулся, как вы понимаете, к статье А. Плюснина). То, что эти “новые формы” разительно напоминают “старые”, никого особенно не заботит: почему-то именно последние десять лет ярко засвидетельствовали чрезвычайную нетвердость социальной памяти.

Надежды на реванш особенно подогрел августовский кризис 1998 года, который разномастные публицисты с великой радостью называли не иначе как “окончательным крахом либеральных иллюзий” (последний раз это утверждение я прочитал в статейке П. Басинского, где он ратовал за цензуру — в ноябрьском номере “Октября” (1999), то есть за месяц до выборов, которые показали, что “правое дело” в России отнюдь еще не проиграно).

Но, с другой стороны, ведь реванш — подвиг, требующий вроде бы молодой энергии, нерастраченных сил, юношеского максимализма, способности к самопожертвованию, то есть всего того, чего у “ветхой”, “уходящей советской интеллигенции” и быть не может?

Всего этого у нее и нет. Но зато у нее есть кафедра .

Покажите мне на просторах огромной России хотя бы один из многих сотен гуманитарных факультетов, где восприимчивую молодежь воспитывает хоть кто-нибудь кроме ущемленной, униженной, озлобленной, “уходящей (никуда со своих кафедр не уходящей!) советской интеллигенции”! Вы что же думаете, она не пользуется свободой слова и молчит, как молчала при советской власти? Она очень даже говорит. Например, она очень откровенно говорит студентам-гуманитариям, что их знания никому в нынешнем российском обществе не нужны, что они обречены на нищету и маргинальное существование, что культура и духовность вообще гибнут, а раньше цвели...

Юношеству по самой его природе не может не импонировать ореол оппозиционности, овевающий почтенные лысины наставников, юношество не застало времена, которые были подлей нынешних, юношество не знает, что у настоящей оппозиционности когда-то была совсем другая цена...

Я бы мог здесь назвать довольно много фамилий, институтов, кафедр, с которых нынешнюю молодежь довольно интенсивно заряжают энергией поиска “новых форм социального творчества” (есть случаи откровенно уголовные, описанные в соответствующих статьях УК), но делать этого не стану: непременно какой-нибудь Басинский вспомнит о “либеральной жандармерии” (даром что сам ходатайствует о введении цензуры) и запишет меня в доносчики. На деле нужно не обличать отдельных доцентов и профессоров (пусть имя им легион), а сломать наконец всю систему “самого лучшего в мире” советского образования, которое за прошедшее десятилетие претерпело минимум чисто косметических изменений, зато успешно коррумпировалось, пользуясь и прикрываясь своей мнимой “бесплатностью”.

Те же Гудков и Дубин писали по этому поводу: “Прежняя, полуобветшалая сейчас система высшего образования в гуманитарных дисциплинах, социальных науках, экономике, праве и т.д. требованиям современности ни по преподавательскому составу, ни по господствующим представлениям, ни по формам организации знания и обучения, конечно, не отвечает. Регенерировать ее вокруг прежних ретроспективных ориентиров — идей “наследия” и “хранения” — вряд ли возможно и нужно. А идея сложности, представление о реальности в многообразии ее здешних и сегодняшних проблем пока не слишком авторитетны в интеллектуальных кругах и в общественном сознании”. За пять лет ничего не изменилось — за пять лет “полуобветшалая” система пережевала и выплюнула еще один выпуск студентов, многие из которых вышли в самостоятельную жизнь готовыми радикалами и пополнили молодежный актив крайне левых и крайне правых партий (увы — именно “идейная” и “образованная” вышеописанным способом молодежь их теперь в основном пополняет).

Чтобы выразительный пример привести, не буду далеко уходить от литературы — открою все тот же “Октябрь” за позапрошлый год (август 1998!), где большой любитель всяких радикалов и маргиналов Вячеслав Курицын почти что почтительно предваряет своим предисловием рассказ Алексея Цветкова (1975 года рождения, только что закончил Литинститут, успел уже основать ультрарадикальный “Фиолетовый Интернационал” и Профсоюз студенческой защиты, а теперь вроде бы трудится в “Лимонке”). Рассказ этот называется “Герой рабочего класса” и, поскольку книжка рассказов Цветкова названа “The”, хочется сразу перевести на английский: Working Class Hero (ежели кто не помнит — одна из “революционных” песен Джона Леннона). Персонаж этого коротенького рассказика, по имени так и не названный, после армии (был ранен в Чечне) “устроился учеником на завод, хотя зарплату там давно не платили. Деньги он в крайнем случае мог отнять у вечернего прохожего или заработать на разгрузке платформ. На заводе он искал другого — коллективности, занятости, нужности, того, к чему привык в окопах, лекарства от одиночества. И нашел, даже больше, чем думал, потому что на заводе действовала партия. Сначала ему было скучновато, на собраниях все больше пенсионеры, и слишком длинный строй томов сочинений Сталина за спиной выступавших угнетал, но зато теперь ему было, куда идти. <...> Слушать выступления ему нравилось, строиться, грохотать сапогами, скандировать. Нравился даже дождь, под которым он метался по митингу с разбухшей от сырости охапкой газет в окоченевших руках. Полюбил митинги за месть, объединявшую всех, пришедших сюда, за солидарность, за какую-то непобедимость людей под красными флагами. <...> А когда получал билет, с ним случилось то, на что он надеялся когда-то давно, при крещении. <...> Он шел вместе с другими, сцепившись с ними локтями, многие были старше, чем он, и веселели, глядя на него, подстраивались под его широкий солдатский шаг, он был им нужен как подтверждение того, что они правы, того, что все еще впереди и главный бой в будущем”.

Ну? Разве это не классика? Разве это не начало новой “пролетарской литературы”?

Увы, это и в самом деле классика — только это не начало “новой пролетарской”, а реанимация очень даже старой “интеллигентской” литературы. Когда-то люмпен-интеллигент, дворянин и поэт-авангардист Маяковский тоже написал: “Ешь ананасы, рябчиков жуй...”. Ничем особенно хорошим это не кончилось — исчезновением буржуев, рябчиков и ананасов пролетариат и “разбудившая” его “левая” интеллигенция не удовлетворились, так что поэты-авангардисты тоже вскорости исчезли с литературной поверхности...

А появившись на ней вновь, опять завели шарманку про рябчиков и буржуев...

Как это у первого Гайдара: “Что это за страна? — воскликнул тогда удивленный Главный Буржуин. — Что же это такая за непонятная страна...? Торопитесь же, буржуины... Заряжайте же пушки, вынимайте сабли, раскрывайте наши буржуинские знамена, потому что слышу я, как трубят тревогу наши сигнальщики и машут флагами наши махальщики. Видно, будет у нас сейчас не легкий бой, а тяжелая битва...”