Первый московский
международный
фестиваль поэтов
“Я не люблю эту всякую поэзию...”
Зощенко, “Грустные глаза”
У поэтов есть такой обычай: сочинять стихи и тосковать в одиночестве. А тут добрые люди решили собрать в Москве много-много стихотворцев, накормить их и напоить, приголубить и позабавить. Позволили нам почитать и послушать. За других не скажу, а у меня очень повысилась самооценка.
Устроили этот праздник Русский ПЕН-центр, журнал поэзии “Арион”, фонд Достоевского, журнал “Знамя”, Российский фонд культуры и Международный литфонд. Созвали гостей со всей России и из-за границы. В потрясенную недавними взрывами Москву приехали Виктор Кривулин из Питера, Джон Хай из Америки, Вероника Волков (не говорящая по-русски внучка Троцкого) из Мексики, Вивиан Ламарк из Италии, Светлана Кекова из Саратова, Сергей Лейбград из Самары, Елена Смоловская из Австралии. Это не все, а так, для примера.
Приятные сюрпризы начались сразу же. Украинец Сергий Жадан увлекся разговором и проехал конечную станцию метро. Когда поезд вернулся из тупикового тоннеля на свет, рассеянных уже ждал на перроне наряд ОМОНа. Словом, замели в ментовку, давай допрашивать и обыскивать. Достают из сумки программу фестиваля, и тут главный омоновец говорит:
— Я в этом меню одного знаю, Пригова. Он про милиционеров здорово написал. Так что все свободны.
А я 22 сентября встретил на Белорусском вокзале “моих” литовцев и все следующие четыре дня был для них гидом и толмачом. Так было задумано: гость на вечерах читает на родном языке, а переводчик примерно то же самое исполняет по-русски.
С вокзала отправились в ПЕН-центр, к Александру Ткаченко, где нам дали кофе и ознакомили с дислокацией. Потом был прием в Московской Думе у Евгения Бунимовича, где всех накормили и авансом похвалили.
Вечером в Большом зале ЦДЛ состоялись первые чтения. Уже при открытии была замечательным образом нарушена торжественность. Едва Евгений Бунимович, ведущий программы, потрогал микрофон, из глубины зала раздался голос Александра Еременко:
— Женя! Не дай умереть: срочно нужны 100 рублей!
Бунимович ответил:
— Я бы тебе их прямо со сцены протянул, но боюсь, это будет чересчур театрально. Ребята, кто там поближе, найдите для Еремы сотню.
Сотню нашли.
Читали многие и много. Уже в тот первый вечер изумило: какие все разные. Сосредоточенный и отрешенный Сережа Гандлевский (позже он скажет: “С годами делаюсь все более нелюдимым. И поэзия становится единственным способом общения”). Строгий и одновременно раскованный Игорь Шкляревский. Лукавый Генрих Сапгир. Обстоятельный Александр Кушнер
.
И Ахмадулина, у которой все — стихи: и выход к микрофону, и чувственный рассказ о недавнем опрятном одиночестве, и даже попытки вспомнить позабытое слово. Его и вспоминать не стоило — протяжность звука заполнила все вокруг, глаголы и существительные стали неотличимы от жеста и вздоха. Так всегда: сначала Ахмадулина кажется манерной, но очень скоро она захватывает окружающих до того, что стихи начинают восприниматься как самая естественная речь. Думаю, так они и должны восприниматься.
Назавтра был вечер гостей фестиваля в музее Маяковского. Уже тогда в разноязычных строфах послышалось: подлинный порыв понятен и без перевода. Русские версии принимались как самостоятельные стихотворения, вариации или импровизации на возлюбленные темы: любовь, судьба, свобода.
Кстати пришлось появление недавнего узника Григория Пасько. Красота и стать (и самого Пасько, и его жены Галины) зримо свидетельствовали о непобедимости нашего безнадежного дела.
Польский поэт Иржи Чех на великолепном русском читал уморительные фрашки:
Ян не верит в Бога.
Иван тоже не верит в Бога.
Ян не ходит в костел.
Иван не посещает церковь.
Поэтому: Ян — католик,
А Иван — православный.
На следующий день все разъехались по школам. Нам досталась педагогическая гимназия № 1505 за Преображенкой. В самой обыкновенной аудитории собрались девяти-одиннадцатиклассники. Мы почитали стихи. Попросили задавать вопросы. Поначалу разговор не очень клеился. Потом пошло поживее. Одна девочка спросила, не писал ли кто-нибудь из нас под псевдонимом. Марцелиюс Мартинайтис ответил:
— Писал, конечно. Сочинял, например, по-русски под именем Давида Самойлова. Да и мой Кукутис — тоже псевдоним. Про него есть такие слова:
Мои стихи — идеальный способ
вербовки,
у меня есть связи в Стокгольме, Осло,
Таллине и Москве
(слово “Кукутис” — типичный
шпионский шифр)...
Суду я готов сообщить подлинные
фамилии, адреса,
как и когда стихи работали
с агентурой
.
“К вопросу о благонадежности”
Другая школьница спросила, как объяснить родителям, что Пелевин хороший писатель. Антанас Йонинас сказал, что все дело, по-видимому, в языке.
— Если дадите маме мои стихи на литовском, она их не поймет, и это для вас не удивительно. И у Пелевина свой язык. Русский язык, но его внешняя понятность обманчива. Каждый пишет и говорит по-своему. Надо для начала усвоить чужой способ выражения, а уже потом станет ясно, нравится книга или нет.
Кончился урок, а мы только-только разговорились.
В тот день (и в другие дни) стихи читались по всей Москве; в Литературном институте, доме культуры “Рублево”, РГГУ, библиотеке Ахматовой, салоне “Премьера”, ДК МГУ, клубе “Авторник” и т.д. и т.п. А потом все съехались в музей Цветаевой, где был поэтический вечер журнала “Арион”. Народу набилось столько, что поневоле вспомнились прежние времена. Так и хотелось выглянуть в фортку (и заодно глотнуть воздуха): какое, милые, у нас десятилетье на дворе?
Это был замечательный зал, потрясающие слушатели. Для меня еще раз подтвердилось наблюдение Мартинайтиса:
Поэзия
обращается к тем,
кто понимает больше,
чем она может сказать.
“Фрагмент”
На другое утро собрались в переделкинском дворе Булата Окуджавы. Там тесовый стол, скамьи и сосновые комли накрыты огромным цветастым тентом, чтобы на гостей не капало. Принимала нас Ирина Ришина. Пили вино, закусывали колбасой и печеньем. Высказывались. Француз Жак Даррас пожелал русской поэзии скорейшего избавления от кандалов рифмы. Все обиделись, а Бахыт Кенжеев сказал:
— Встречают по одежке. Рифма для русского стиха — принадлежность костюма. Не стоит нас раздевать раньше времени. К тому же рифма придает стиху известную энергию. Вот послушайте, это не мое сочинение, но все-таки:
Мы плывём на лодочке
назло всяким выпям,
у нас немного водочки,
и мы её выпьем.
Николай Кононов из Питера сообщил, что в современном искусстве конфликт происходит не между истиной и ложью, красотой и безобразием, гармонией и хаосом, а между умением и профанацией. De profandis. И почему-то привел в пример воспоминания Эммы Герштейн, ту часть, где говорится о сексуальных шалостях Мандельштама.
Инна Лиснянская ответила, что не подвергает сомнению точность мемуаров, но обратила внимание присутствующих на такой факт: в творчестве самого Мандельштама эти пристрастия никак не отражены. Это что-нибудь значит.
Один из гостей сказал, что в Переделкине действительно какой-то особенный воздух: тут очень хорошо и много пишется.
На меня тоже нашло вдохновение:
Я и не думал, что Кушнер похож
на китайца.
Зато предметами не кидается.
Потом был заключительный вечер в реконструированном музее Пушкина на Пречистенке. Золото, мрамор и бархат. Может, и путаю, но ощущение такое. Туалеты, как в пятизвездном отеле. Есть даже унитазы для детей. Двор перекрыт стеклянным куполом. Спрашиваю у представителя власти, почему в стране, где столько голодных и нищих, находятся деньги на всю эту роскошь, а на зарплаты и пенсии — нет. Он утешает:
— Потому что музей — на виду, а зарплаты и пенсии до людей так и так не дойдут, все равно разворуют.
И в этой горькой правде тоже была поэзия.
26 сентября еще угощали друг друга стихами нон-стоп в Чеховской библиотеке.
Мартинайтис и Йонинас читали перед литовцами в своем посольстве.
Но все уже затихало. На приеме в Фонде культуры поэты выглядели утомленными. Но удовлетворенными. Некоторые, утратив чувство меры, декламировали свои произведения, но поэтическая публика устала от красоты и мудрости. В зале было шумно. Но и сам этот мерный гул напоминал эхо какого-то дальнего и непонятного стихотворения. Он был гармоничен. У него была форма.
А ведь форма — она и есть содержание.
Георгий Ефремов
