Аркадий Мильчин

Из жизни одного издательства

Аркадий Мильчин

Из жизни одного издательства

Картину духовной и социальной жизни общества какого-то времени можно представить как огромную мозаику событий, эпизодов, каждый из которых несет в себе черточку этой жизни и, складываясь с другими, воссоздает эту картину более или менее полно и всесторонне.

Издательская жизнь богата такими эпизодами. За многие годы работы в издательстве “Книга” мне пришлось быть их невольным участником или свидетелем. Некоторые из наиболее запомнившихся своей абсурдностью я попытался восстановить именно ради полноты общей картины послевоенной культурной жизни страны.

Идеологический катаклизм

Это катаклизм именно идеологический. В природе он не наблюдался. Судя же по тексту некоторых книг, он потряс нашу планету. Возник катаклизм из-за обострившихся отношений между Советским Союзом и Китаем после ХХ съезда компартии. Дружба между двумя социалистическими странами сменилась явной враждой. Нетрудно предположить, что это сразу сказалось на тоне писаний о нашей стране в китайской печати. Не осталась в долгу и печать советская. Говорить о Китае и китайцах хорошо, отдавать должное их вкладу в мировую культуру стало предосудительным. Главлит, получив, видимо, руководящие указания, тщательно следил за тем, чтобы такого рода информация не попадала в издания.

Редакторы, чтобы не сорвать выпуск книг на этапе подписания их к печати, шли на компромисс, исключая подобные тексты или вуалируя их эвфемизмами вроде в некоторых странах Дальнего Востока. Общими усилиями Китай стал исчезать со страниц советских изданий, поглощенный пучиной идеологического и политического противостояния двух стран.

Мне самому пришлось стать участником подобных фальсификаций из чисто деляческих соображений: только бы выполнить план выпуска своей редакции. Вспоминать об этом стыдно, но лучше покаяться, чем скрывать.

Идеологический катаклизм в действии наглядно демонстрирует книга Е. Л. Немировского и Б. С. Горбачевского “С книгой через века и страны” (М.: Книга, 1964) при сопоставлении с первым ее изданием, выпущенным в 1957 году издательством “Советская Россия” под заглавием “Рождение книги”.

Вряд ли можно упрекать авторов за то, что “китайские главки” либо вообще вылетели из второго издания этой популярной истории книги и книжного дела, либо изменили свой заголовок и утратили “китайский материал”. Авторы, так же как и редакция, хотели видеть свою книгу изданной, тем более что она входила в число юбилейных изданий к 400-летию книгопечатания в России.

Если в первом издании изобретателю набора литерами китайскому кузнецу Би Шэну была посвящена главка “Человек в бумажной одежде” (так называл этого кузнеца, подчеркивая его принадлежность к простому народу, китайский повествователь Шен Хуа, оставивший о нем запись), то во втором издании эта главка стала называться “У истоков наборного книгопечатания”, где Би Шэн превратился в анонимного мастера, а Шен Хуа стал “некоторыми учеными”. Сравните:

В первом издании:

“Китайский кузнец Би Шэн, живший в середине XI столетия, впервые в истории человечества применил для печатания подвижной шрифт. Би Шэн брал мягкую глину и лепил из нее прямоугольные брусочки. Затем на верхнем торце бруска он с помощью заостренной палочки выдавливал зеркальное изображение иероглифа... Готовые литеры Би Шэн обжигал на огне...”

Во втором издании:

“...В ХI—ХII столетиях в странах Дальнего Востока известный со времен античности принцип набора стали применять в процессе изготовления печатной формы.

Что это была за техника, в точности мы не знаем. Однако некоторые ученые реконструируют ее следующим образом. Мастер брал мягкую глину и лепил из нее прямоугольные брусочки.”

(Далее по тексту 1-го издания).

Если в первом издании Би Шэн упоминался 5 раз, то во втором он, чудом уцелев, назван по имени только раз, в главке “Матрицы и стереотипы”, утратив, правда, свою национальность:

В первом издании:

“Китайский кузнец Би Шэн в ХI веке впервые в истории человечества стал печатать подвижными литерами”.

Во втором издании:

“Кузнец Би Шэн в ХI веке впервые в истории человечества стал печатать подвижными литерами”.

Национальности лишился и Конфуций:

В первом издании:

“Свыше 2000 лет назад жил в Китае великий философ и государственный деятель Кон Фу-дзе (европейцы впоследствии назвали его Конфуцием).

<...> Труды Конфуция... были очень популярны в древнем Китае <...> Наиболее важные тексты из этих книг были высечены на высоких каменных стелах”.

Во втором издании:

“Во II веке нашей эры последователи популярного в странах Дальнего Востока философа Конфуция высекли тексты из его книг на высоких каменных стелах”.

Главка “Китайские книги”, из которой были извлечены только что процитированные строки первого издания, стала во втором называться “Каменные книги”, а главка “В пещерах тысячи Будд”, рассказывающая о первой в мире печатной книге — индийском сочинении на китайском языке “Алмазная сутра”, — исчезла, текст же ее, занимавший около полутора страниц, сжался до двух заключительных фраз в главке “Каменные книги”:

“Первой книгой, отпечатанной с цельных гравированных досок, по традиции считается буддийская священная книга “Алмазная сутра”. Напечатана она, судя по надписи в конце ее, 11 мая 868 года”.

Читателю не следовало знать, что книга эта была переводом на китайский, что, кроме даты, в надписи было названо имя китайского мастера, ее напечатавшего, — Ван Чи. Катаклизм сметал все китайское.

Но всех превзошла редакция литературы для самодеятельности издательства “Искусство”, которая, выпуская “Горе от ума” А. С. Грибоедова в серии “Самодеятельный театр” (М., 1979), умудрилась опустить в монологе Чацкого из 3-го действия (явление 21) шесть строк (ниже слева они заключены в прямые скобки и выделены курсивом, а справа монолог воспроизведен так, как он напечатан в выпуске “Самодеятельного театра” на с. 66):

Смешные, бритые, седые подбородки!
Как платья, волосы, так и умы коротки!..
[Ах! Если рождены мы всё перенимать,
Хоть у китайцев бы нам несколько

занять
Премудрого у них незнанья иноземцев.
Воскреснем ли когда
от чужевластья мод?
Чтоб умный, бодрый наш народ
Хотя по языку нас не считал за немцев.]
“Как европейское поставить в параллель
С национальным, странно что-то!..”
Смешные, бритые, седые подбородки!
Как платья, волосы, так и умы коротки!..
“Как европейское поставить в параллель
С национальным, странно что-то!..”

Пропуск вроде бы и незаметен, однако утрата несомненна — читатель и зритель не узнает, как резко относился Грибоедов к русским, не желающим разговаривать на своем родном языке. И только из-за мысли “занять у китайцев премудрого незнанья иноземцев”.

Учиться у китайцев? Да можно ли чему-либо поучиться у китайцев? Не вызовут ли эти строки у читателей и зрителей нежелательных чувств по отношению к китайцам? Не навлекут ли кар на редактора?

Так идеологический катаклизм вырвал из классического текста классические строки.

Конечно, идеологический катаклизм не уносит человеческих жизней и не сметает города, как катаклизм природный, но он наводит смуту на умы и нередко серьезно повреждает их.

Динерштейн... Диманштейн — не все ли равно?

Судьба книги Е. А. Динерштейна “Положившие первый камень:
Госиздат и его руководители”

Выпуск этой книги первоначально был запланирован на 1967 год к 50-летию Октябрьской революции.

Госиздат — одно из первых советских издательств и одновременно руководящий орган нового книгоиздания. Исторические очерки о том, как он создавался, кто им руководил, какие цели эти люди перед собою ставили и каких результатов добились, были, несомненно, страницами истории революции применительно к области книгоиздания. Автор, уже известный по статьям как дотошный исследователь-фактограф, писал книгу на основе архивных материалов, так что она обещала быть не компиляцией, не популярным пересказом других печатных работ, а в той или иной степени новым словом, существенным для разработки истории советского издательского дела. Так и случилось.

Казалось бы, для выпуска такой книги не должно было быть никаких препятствий. Издательство включило ее не только в план выпуска 1967 года, но и в план юбилейных изданий к 50-летию Октября, что ни у кого не вызвало сомнений.

Оригинал книги был сдан в набор, поступили корректурные оттиски, но тут на ее пути возникло непреодолимое препятствие в лице Василия Михайловича Горелова, заместителя директора издательства по производству.

Он упорно, можно сказать, яростно добивался, чтобы книгу исключили из плана и прекратили ее издание. Именно по поводу нее он произнес в очередной раз на собрании свою любимую фразу: “Куда идем, куда заворачиваем?” Однако понять из его косноязычного выступления, почему именно эта книга сбивает нас с пути истинного, было невозможно.

Я не мог этого понять тогда. Тем более трудно мне было добраться до мотивов такого преследования сегодня, когда за тридцать с лишним лет подробности издания этой многострадальной книги стерлись из памяти.

Может быть, что-то помнит автор?

И хотя он тоже многие детали позабыл, все же кое-что любопытное вспомнил.

В Издательстве Всесоюзной книжной палаты работал помощником директора по кадрам отставной полковник Иван Васильевич Будилёв. На той же должности он остался и в “Книге”. Иван Васильевич знал Ефима Абрамовича Динерштейна не только как сотрудника Всесоюзной книжной палаты — их связывало участие в боях на одном фронте. К тому же, И. В. Будилёв хорошо знал командира части, в которой воевал Е. А. Динерштейн. Поэтому Иван Васильевич и просветил последнего о причинах неистовой активности В. М. Горелова. Из его слов стало ясно, что тот спутал Динерштейна с Диманштейном, ответственным работником ЦК ВКП(б), безвинно расстрелянным в 1937 году и ко времени истории с “Положившими первый камень” посмертно реабилитированным.

Но что для “истинных” партийцев реабилитация?

Все бывшие “враги народа” оставались для таких, как Горелов, личностями более чем подозрительными. Даром, что ли, гореловы дружно клеймили их в свое время и истошно вопили: “Распни!”? Ни бывшим “врагам народа”, ни их детям, на взгляд гореловых, доверять нельзя, и их выступлениям в печати надо поставить прочный заслон. Они могут поколебать веру в партию, в правильность ее политики репрессий и произвола. Самим своим существованием они подрывают социалистический общественный строй. Конечно, таких слов гореловы не произносили, но они так ощущали, так думали, что вытекает из их действий. К тому же бывшие “враги народа” резали гореловым глаз еще и потому, что объективно делали последних соучастниками необоснованных убийств. Так что понять мотивы бурной активности В. М. Горелова, конечно, можно. Он, не сомневаюсь, был в числе самых жестоких преследователей невинных. Как многие горбуны, он был злобен и снедаем подозрительностью.

А то, что Иван Васильевич Будилёв не выдумывал, а говорил чистую правду, подтверждается фактами, которые не сразу, но все же всплыли в моей памяти после того, как я услышал об этом от Е. А. Динерштейна. Именно тогда вызвал меня к себе в кабинет директор издательства Михаил Яковлевич Телепин и стал пытать, интересуюсь ли я данными о родителях наших авторов и, в частности, знаю ли я, чем занимался отец Е. А. Динерштейна. Конечно, я сказал, что не знаю и не понимаю, зачем мне это нужно знать. Присутствовал ли при разговоре Горелов, не помню, но если и не присутствовал физически, то дух его в директорском кабинете витал несомненно. В приказном тоне директор обязал меня делать это впредь, объяснив, что для советского издательского работника, бойца идеологического фронта, такая неосведомленность чревата недопустимыми политическими промахами. И я вынужден был отправиться наводить справки об отце Е. А. Динерштейна.

Оказалось, что сообщить нашим стражам авторской расово-идеологической чистоты мне было нечего. Ничем предосудительным отец Динерштейна себя не запятнал, был честным тружеником. Безумное, малограмотное подозрение Горелова в том, что Динерштейн сын Диманштейна, отпало. Однако это ни Горелова, ни подпавшего под его влияние Телепина, также склонного к идейно-классовой подозрительности, не успокоило.

Во-первых, среди героев книги были А. К. Воронский, считавшийся, несмотря на реабилитацию, проповедником троцкистских взглядов, и Н. Л. Мещеряков, заканчивавший свой путь рядовым редактором Гослитиздата (не подозрительно ли?).

Во-вторых, что Диманштейн, что Динерштейн — все равно ...штейн, нечто чуждое чистому русскому уху. Так что в совокупности с двумя сомнительными героями книги это создавало возможность критики издательства за попытку пропуска в печать если не совсем чуждых, то близких к ним взглядов.

Так или иначе, но привести каких-либо внятных аргументов, которые позволили бы обвинить редакцию и автора в идеологических ошибках и отказаться от выпуска книги, ни Телепин, ни тем более Горелов не могли. В то же время и признать безосновательной затеянную ими возню было выше их сил. Поэтому они для подстраховки отослали корректурные листы в Главную редакцию общественно-политической литературы.

Ефим Абрамович Динерштейн помнит, что в издательство была прислана из Комитета рецензия, подписанная Дмитрием Николаевичем Соловьевым, заместителем главного редактора Главной редакции общественно-политической литературы. Суть претензий, кроме одной, касающейся неправомерности включения в книгу очерка о Воронском, ни он, ни я не запомнили.

Одновременно редакция по просьбе автора заказала отзыв на работу о первых руководителях Госиздата доктору исторических наук Илье Сергеевичу Смирнову, авторитетному специалисту, в недавнем прошлом ответственному сотруднику Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, но его благоприятный отзыв ничего не мог изменить. Авторитет начальства выше научного авторитета. От автора потребовали доработать рукопись по замечаниям Д. Н. Соловьева.

Между тем типография, неоднократно предупреждавшая, что отправит набор в переплавку, известила издательство, что свою угрозу привела в исполнение и выставила счет за понесенные расходы. О выпуске издания в 1967 году пришлось забыть. Как вспоминает автор, такой оборот событий огорчил его еще и потому, что задержка с изданием означала: с отличным юбилейным оформлением, которое ему очень нравилось, придется распрощаться.

Но самое неприятное было в том, что М. Я. Телепин продолжал сопротивляться изданию книги. Она повисла.

У автора появилась возможность выпустить книгу в другом издательстве. Профессор Высшей партийной школы при ЦК КПСС А. З. Окороков, знакомый с работой Динерштейна и ценивший ее за впервые вводимые в научный оборот материалы, предложил автору включить книгу в план издания учебных пособий для ВПШ, выпускавшихся тогда издательством “Мысль”. Е. А. Динерштейн все же по совету своего начальства в Палате предпочел не разрывать отношений с “Книгой”, как с издательством, выпускавшим все издания Палаты.

Но время шло, и никаких сдвигов не происходило. Юристы посоветовали Е. А. Динерштейну потребовать от издательства в связи с истечением срока издания выплаты 100 процентов гонорара и, если оно этого требования не выполнит, подать в суд иск к издательству об их выплате. Подобный шаг мог побудить издательство возобновить работу над книгой и выпустить ее. Дело для автора было беспроигрышным. Правда, победа в суде могла еще более ожесточить директора издательства и совсем закрыть дорогу к выпуску книги. Но ведь и без того она не двигалась.

М. Я. Телепин сам пошел на заседание суда вместе с юристом и заставил пойти на него и меня. Естественно, что никаких юридических оснований для отказа в выплате гонорара автору не было. Попытки сослаться на недостатки работы после того, как она была одобрена, набрана и автору выплачены 60 процентов гонорара, выглядели, с правовой точки зрения, жалкими. Отчетливо помню чувство неловкости от участия в этом нелепом процессе. Никакого отношения к сути иска разговор о недостатках работы не имел, да и сами недостатки не были такими, чтобы книгу нельзя было выпустить после авторской доработки. Судья, естественно, удовлетворил иск автора и обязал издательство выплатить все 100 процентов гонорара. Что и было сделано.

А книга все равно застряла в издательском портфеле: Телепин по-прежнему не соглашался на ее выпуск. Насколько помню, дело сдвинулось с мертвой точки только после того, как на одной из ежегодных балансовых комиссий книга Динерштейна привлекла внимание главного редактора Главной редакции общественно-политической литературы Василия Савельевича Молдавана. Во-первых, Комитет контролировал сроки прохождения изданий, а книга “Положившие первый камень” находилась в издательском портфеле уже несколько лет без всякого движения. Во-вторых, Комитет тщательно следил за тем, чтобы не замораживались средства, а тут затраты на гонорар автору, художнику, на типографские расходы не только покоились мертвым грузом, но и грозили быть списанными в чистый убыток, что Комитет преследовал безжалостно. Не помню точно, но, возможно, М. Я. Телепин даже предложил прекратить издание, списав расходы как убытки издательства.

Жесткая критика со стороны В. С. Молдавана вынудила М. Я. Телепина согласиться на выпуск книги, и в 1972 году она вышла в свет. Никаких нареканий она не вызвала, наоборот, стала одним из основных источников по истории книгоиздания первых лет советской власти.

Российскому издателю самого конца ХХ века история с книгой Е. А. Динерштейна может показаться сюжетом для театра абсурда. Но она не выдумана. Это быль, которая дает представление об атмосфере второй половины 60-х годов в советских организациях культуры, об умственном и нравственном уровне некоторых издательских руководителей.

Всесилие ленинской цитаты,

или Что случилось с книгой Б. А. Фельдмана

“Газетное производство” (М.: Книга, 1972)

В этой книге автор, директор издательства и типографии газеты “Правда”, описывал на основе опыта своего предприятия технику и технологию набора и печати газет.

Когда издательство получило из типографии сигнальные экземпляры книги, редакция и я как главный редактор подписали ее “на выпуск в свет”. Параллельно заместитель главного редактора издательства Павел Тимофеевич Зубехин то ли из любопытства, то ли из желания найти что-либо компрометирующее меня, стал ее изучать. Вряд ли он пошел дальше предисловия: техника и технология полиграфического производства интересовали его мало. Но в небольшом авторском предисловии он быстро нашел поживу.

Автор писал там о тех целях, которые он ставил перед собой, создавая книгу, о большом значении типографии газеты “Правда”, печатающей “Правду” и другие центральные газеты, о их значении в жизни страны и народа, о необходимости развивать и совершенствовать техническую базу типографии для повышения качества и ускорения сроков производства продукции.

Казалось бы, все сказано: книга не о содержании газет, а об их производстве. Для нормального человека — так. Но для бывшего секретаря Липецкого обкома КПСС, хотя и снятого с этой должности за какой-то безобразный бытовой проступок, совсем не так. Увидев, что в предисловии нет основополагающей ленинской фразы: “Газета — не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но... и коллективный организатор”, он усмотрел в этом идеологическую ошибку и, ни слова не говоря мне, пошел к директору издательства Михаилу Яковлевичу Телепину и так напугал его вскрытым прегрешением, что тот побежал советоваться в Госкомиздат СССР, как поступить. Там ему вняли, но сами ничего не решили, а передали дело о пропущенной цитате в Отдел пропаганды ЦК КПСС. Во всяком случае, заведующий сектором полиграфии Михаил Николаевич Яблоков пригласил к себе автора и посоветовал ему вставить в предисловие помянутую ленинскую цитату — перепечатать страницу с оборотом предисловия и вклеить ее взамен выдранного листа. Можно с большой вероятностью предположить, что Яблоков по-дружески попросил Фельдмана: “Вставь цитату, чтобы избежать разговоров”. Слова, конечно, могли быть другими, но смысл именно такой. Будь иначе, раздули бы дело, виновные — редактор, заведующий редакцией, главный редактор — понесли бы наказание. Не исключаю, что и Фельдман высказал просьбу не наказывать редакторов. Уверен: почти наверняка все, кому пришлось рассматривать выдвинутую Зубехиным проблему, понимали необязательность цитирования Ленина в предисловии к такой книге, но раз нашелся человек, который посчитал это грубой идейной ошибкой, не стали ему возражать, чтобы самим не стать мишенью. Так или иначе, но выдирка была сделана, и книга вышла в свет без всяких последствий для виновных в “идейном” просчете.

В этом эпизоде не может не обратить на себя внимание подлая манера П. Т. Зубехина действовать за спиной (ведь он пошел пугать Телепина, не предупредив меня) и трусливость директора, который вполне все мог решить сам, но побежал доносить на самого себя (ведь по советской традиции ошибки подчиненных — это ошибки и руководителя). Обоим было важнее продемонстрировать свою политическую бдительность, а быть может, заодно и подчеркнуть недостаточную идейную зрелость главного редактора.

Под огнем “Записки Отдела рукописей”

Как только прочитал в “Литературной газете” за 24 января 1996 года заметку Мариэтты Чудаковой “Деятель культуры” в условиях несвободы”, так сразу понял, что обязан написать о том, как преследовались “Записки Отдела рукописей”. Даже Сарра Владимировна Житомирская, которой больше всего досталось за ведомые ею “Записки...”, звонила мне, чтобы уточнить детали тех событий, которые привели к тому, что ее уволили с поста заведующей Отделом рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина (см.: Житомирская С. В. Конец сюжета // Новое лит. обозрение. 1999. № 38).

Началось все в 1973 году, когда в издательство поступила рукопись 34-го выпуска “Записок...” с большим “Обзором архива М. А. Булгакова”, написанным М. О. Чудаковой, в ту пору работавшей научным сотрудником в Отделе рукописей и выполнявшей роль ведущего редактора “Записок...” от библиотеки.

В юбилейной заметке — слове хвалы Сарре Владимировне Житомирской, хвалы справедливой, к которой хочется присоединиться (непонятно только, почему газета в заглавии заключила слова “деятель культуры” в кавычки) — Мариэтта Омаровна так описывает злоключения своего обзора: “Рукопись моей большой (одиннадцать с лишним печатных листов) обзорной статьи об архиве М. Булгакова была названа идейно-порочной в специальном постановлении так называемого Главкомиздата: этого было более чем достаточно для того, чтобы ответственному редактору “Записок Отдела рукописей” отречься от нее и забыть. В феврале 1974 года, уезжая в отпуск, С. В. сказала мне: “У меня сейчас такое состояние, будто я вернулась с похорон близкого родственника, умершего от рака, — очень жалко, но и некоторое облегчение: слишком мучительно он умирал”. — “Давайте, С. В., лучше считать, что мы его заморозили за большие деньги и ищем лекарство от рака””.

Далее М.О. Чудакова сообщает, что лишь благодаря стойкости С. В. Житомирской в 1976 году обзор был опубликован “в том самом виде, в котором был написан и осужден”. Это правда. Но правда и то, что без настойчивости самой Мариэтты Омаровны и Константина Симонова, без поддержки некоторых сотрудников Отдела культуры ЦК КПСС, в частности Ю. Б. Кузьменко, сделать это было бы невозможно. Впрочем, история публикации обзора архива М. Булгакова и осуждения “Записок Отдела рукописей” представлена в заметке “Литературной газеты” в самом общем виде, что, конечно, понятно: и объем не позволял, и тема все же побочная. Да и некоторые детали могли быть Мариэтте Омаровне неизвестны.

А события, свидетелем и участником которых я был, развивались после поступления рукописи обзора архива следующим образом. В издательстве “Записки...” к производству готовила редакция литературы по библиотечному делу и библиографии. Заведующая этой редакцией Р. А. Кошелева, человек очень осторожный, более того — неуклонный проводник партийной линии и указаний руководства, как только познакомилась с составом выпуска, сразу стала бить тревогу. Она знала о настороженном, мягко говоря, отношении ЦК КПСС и руководства Госкомиздата СССР к М. А. Булгакову и его творчеству. Хотя однотомник Булгакова и был издан в 1973 году “Художественной литературой”, но почти весь тираж был отправлен за рубеж, и отечественному читателю он был практически недоступен. Так, во всяком случае, говорили в издательских кругах. Правда, тогда лучшие произведения художественной литературы, не только романы М. Булгакова, были малодоступны и доставались лишь счастливцам. Я не смог купить однотомник Булгакова даже по списку Специальной книжной экспедиции.

В то же время хорошо было известно, что издательство “Книга” подверглось в 1972 году жесткой идеологической критике председателя Госкомиздата СССР Б. И. Стукалина в его отчетном докладе на партийно-хозяйственном активе отрасли по итогам 1971 года и в решении актива за несколько, казалось бы, безобидных абзацев в книге В. Н. Ляхова “Очерки теории искусства книги” (М.: Книга, 1971). Разбирая в главе “Литература. Иллюстрация. Книга” сложную проблему воспроизведения словесных тропов писателя иллюстратором, В. Н. Ляхов в параграфе “Выразительность слова. Тропы” писал, в частности:

“Современный читатель все более углубляется в подтекст, ищет скрытые моменты литературного повествования. И интерес к художественной форме во многом исходит именно отсюда.

Без этого невозможно, например, войти в удивительный, трогательный и величественный роман М. Булгакова “Мастер и Маргарита”. В его сложнейшей художественной структуре легко обнаруживаются два смысловых и, соответственно этому, два пластических плана: бытовой (реальный) и фантастический. Прихотливо переплетая их, писатель, однако, повсюду остается верен с самого начала принятому колористическому принципу. “Земной” мир выдержан им в сером, как бы тоновом регистре, в системе точных пространственно-предметных отношений, которые не утрачиваются даже в самых острых гротесковых описаниях. А рядом, в мире, не подчиняющемся законам земной причинно-следственной зависимости,— сверкание цвета: то мрачно-таинственного, врубелевского, то идиллически мягкого, то беспощадно резкого, но всегда звучного и значимого, дающего музыкальный тон всему действию. Вспомним, как сильно звучит переход от первой главы книги ко второй, когда в глаза прямо-таки ударяет поток света, цвета... “В белом плаще с кровавым подбоем...” Целый каскад красочных пятен будит в нас чувства, совсем не похожие на те, что возникали на первых страницах книги, где гомонила задыхающаяся от жары вечерняя Москва, где звучали слова о пиве, МАССОЛИТе, о подсолнечном масле и антирелигиозной пропаганде...

“Мастер и Маргарита” — одна из книг, которая заставляет всерьез задуматься над природой художественного издания писателя и возможных путях отражения его своеобразия в искусстве иллюстрации” (с. 235).

Почему же этот текст был признан руководителем Госкомиздата СССР идейно-порочным? Он сам ответил на это в своем докладе: потому, что Михаил Булгаков был антисоветски настроенным писателем, а значит, всякая похвала его произведений (а в тексте Ляхова она звучала вполне отчетливо) не отвечает интересам Партии и должна быть осуждена, а действия издательства, которое похвалу пропустило, могут быть объяснены только его идейной нетребовательностью.

И этой позиции Б. И. Стукалин держался твердо. Когда Андрей Дмитриевич Гончаров, заведовавший кафедрой в Московском полиграфическом институте и тесно связанный с Госкомиздатом в качестве одного из самых авторитетных членов жюри конкурса искусства книги (он, кажется, даже был его председателем), вместе с В. Н. Ляховым, тоже членом того же жюри, пошли к нему и попытались отговорить его от нападок на издательство и книгу, поскольку об этих нападках стало известно заранее (решение актива готовится-то загодя), они потерпели неудачу. Идейная неполноценность работников “Книги” была заклеймлена. Думаю, что сейчас Б. И. Стукалину не очень приятно вспоминать этот эпизод преследования М. А. Булгакова, признанного, по опросу, лучшим русским писателем нашего столетия.

Естественно, что Р. А. Кошелева сразу же передала рукопись выпуска “Записок...” с обзором архива М. Булгакова директору издательства М. Я. Телепину, а тот счел необходимым послать рукопись обзора в Госкомиздат СССР (в Главную редакцию общественно-политической литературы, в подчинении которой находилась “Книга”) для того, чтобы комитет дал санкцию на публикацию такого взрывоопасного материала. При этом М. Я. Телепину было известно от меня, что мне звонил инструктор Отдела культуры ЦК КПСС Юрий Борисович Кузьменко и просил меня не чинить препятствий публикации обзора, но Телепин хорошо усвоил принципы субординации, да и урок, преподнесенный Б. И. Стукалиным, был еще свеж в памяти. Отвечать-то будет не Кузьменко, а он, Телепин.

После того как мне позвонил Ю. Б. Кузьменко, я прочитал обзор. Никаких существенных замечаний к содержанию у меня не было. Единственное, о чем я говорил С. В. Житомирской и М. О. Чудаковой: почему бы прямо не раскрыть отношение М. А. Булгакова к Советской власти (критически, конечно)? М. О. Чудакова старательно обходила это в обзоре. И С. В. Житомирская и М. О. Чудакова в один голос старались убедить меня, что делать этого не следует, что это только усложнит публикацию обзора. Они меня не убедили, и я по наивности остался при своем мнении, которого, впрочем, им не навязывал. Мне казалось, что идейная, с советских позиций оценка мировоззрения М. А. Булгакова облегчит публикацию обзора и избавит издательство от придирок. Теперь я понимаю, что был не прав. Если бы это было сделано, у идеологических церберов непременно возникли бы вопросы: “А зачем, собственно, вообще публиковать обзор архива идейно чуждого нам писателя? Почему именно он заслужил такое внимание? Зачем вообще печатать что-то об антисоветских взглядах кого бы то ни было, да притом с явной симпатией к самому автору этих взглядов и к его творчеству?” По гибкости идеологических наскоков и госкомиздатовские и цэковские начальники были большими мастерами: в укор шло не то, так это.

Из Главной редакции общественно-политической литературы рукопись обзора перекочевала для оценки в Главную редакцию художественной литературы Госкомиздата, где ее прочитал заместитель главного редактора В. Туркин. С ним Ю. Б. Кузьменко тоже побеседовал, и поэтому он не был настроен на разгром. После того как он прочитал рукопись, главный редактор Главной редакции общественно-политической литературы В. С. Молдаван созвал совещание, на котором В. Туркин изложил свои замечания, вполне частного характера. О невозможности публикации речи не было. В. Туркин поставил ряд условий, без выполнения которых обзор публиковать нельзя: издательство должно послать рукопись обзора В. Я. Виленкину, поскольку там речь шла о МХАТе, и в Министерство культуры СССР, чтобы выяснить, нет ли у них возражений против публикации обзора. Кроме того, исправить текст по тем мелким замечаниям, о которых он говорил. Все это на словах. Ни В. Туркин, ни Главная редакция предусмотрительно никаких письменных заключений издательству не дали. Во всяком случае, нам как будто при выполнении определенных условий разрешили обзор опубликовать.

Но прошло не так много времени (мы еще не успели послать рукопись В. Я. Виленкину и в Министерство культуры), как все вдруг резко переменилось. Каким-то образом о том, что готовится публикация обзора архива М. Булгакова, и о том, что он пользуется поддержкой Ю. Б. Кузьменко, стало известно первому заместителю председателя Госкомиздата Ю. С. Мелентьеву. Он и поставил заслон публикации. Прежде всего он был возмущен вмешательством Ю. Б. Кузьменко, тем, что тот действовал без согласования с руководителями комитета. Сказалось, возможно, и то, что Ю. С. Мелентьев до комитета был заместителем заведующего Отделом культуры ЦК КПСС, а Ю. Б. Кузьменко — его подчиненным. Были произнесены гневные слова о том, что какой-то инструктор смеет командовать издательством через голову руководства комитета. Но главным все же было, вероятно, отношение Стукалина и Мелентьева к М. А. Булгакову как к идейно чуждому писателю. Так или иначе, на публикацию обзора было наложено вето, и мы вернули его в библиотеку.

А дальше произошло следующее. То ли потому, что Ю. С. Мелентьев привлек внимание комитетских деятелей к “Запискам Отдела рукописей”, то ли просто в силу проводившегося Госкомиздатом систематического идеологического контроля за содержанием выпускавшихся книг, под пристальный критический взор попал выпущенный в 1973 году 34-й выпуск “Записок...”. В нем были опубликованы дореволюционные письма О. Э. Мандельштама к В. И. Иванову. В письмах содержались неизвестные ранее стихи поэта. Казалось бы, такой находке можно только радоваться. Но иначе расценили ее в комитете.

Сегодня трудно представить себе, что, хотя Мандельштам был уже тогда реабилитирован, имя его все еще было если не под запретом, то, во всяком случае, любое упоминание о нем в печати вызывало подозрительность. Да, уже вышел (с большими трудностями) его том в Большой серии “Библиотеки поэта”, но редакторы Главлита по-прежнему следили, чтобы его имя упоминалось как можно реже, а в партийных органах к нему по-прежнему относились как к осужденному или, по крайней мере, как к чуждому советскому духу писателю. Для сталинистов он все равно оставался врагом.

В один непрекрасный день созывается коллегия Главной редакции общественно-политической литературы. И коллегия рассматривает вопрос о грубых идейных ошибках издательства “Книга” и Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина в сборниках “Записки Отдела рукописей”.

Что за ошибки? Чем же провинились издательство и Отдел рукописей?

А тем, что опубликовали не включенные в том “Библиотеки поэта” стихотворения Мандельштама.

То есть именно тем, чем гордилась С. В. Житомирская, гордился Отдел рукописей. Еще бы: напечатаны письма с неопубликованными, неизвестными до сего времени стихотворениями замечательного поэта. Такова логика здравого смысла.

Иной была извращенная “партийная” логика. На коллегии нам объяснили, что состав тома “Библиотеки поэта” рассматривался директивными органами (т.е. ЦК КПСС) и был утвержден, а мы посмели напечатать стихотворения, которые в утвержденный (разрешенный) состав не вошли, которые никто не рассматривал и к публикации не разрешал. Мы, мол, не имели на это никакого права. Результат — приказ Главной редакции общественно-политической литературы с взысканием главному редактору, т.е. мне (поставить на вид), за ослабление идеологического контроля над содержанием “Записок Отдела рукописей”. Припомнили на коллегии, конечно, и попытку публикации обзора архива М. А. Булгакова, хотя это трудно было вменить в вину издательству: ведь директор представил рукопись обзора на заключение Главной редакции. Создавалось впечатление, что публикацией писем Мандельштама со стихотворениями воспользовались как поводом для того, чтобы поставить на место работников Отдела рукописей и его заведующего и отбить охоту у издательства лояльно сотрудничать с редакцией “Записок...”

Нападки на “Записки...” в комитете стоили С. В. Житомирской сначала должности их ответственного редактора, а затем и поста заведующей Отделом рукописей. Тогдашний директор библиотеки Н. М. Сикорский предпочел избавиться от сотрудницы, которая, на взгляд надзирающих идеологических ревизоров, исповедовала идейнопорочные взгляды, а к тому же была очень неудобной подчиненной — не умела и не хотела действовать по принципу “чего изволите”, а отстаивала свои взгляды на работу отдела и публикации в “Записках...”. После коллегии ответственным редактором “Записок...” вместо С. В. Житомирской назначили заместителя директора библиотеки, а затем Сарру Владимировну вынудили и вовсе уйти из отдела. Проявив свою партийную сознательность, Н. М. Сикорский нанес непоправимый вред и отделу и библиотеке в целом, потому что те, кто заменил С. В. Житомирскую, уступали ей в широте знаний, в понимании задач отдела, в умении организовать научно-исследовательскую работу и привлечь к ней выдающихся ученых.

Что же касается меня, то взыскание никак не сказалось ни на моей работе, ни на моем положении. Думаю, что Главная редакция общественно-политической литературы больше демонстрировала борьбу с “идейными” отступлениями, чем боролась с ними всерьез. Наверно, В. С. Молдаван, как умный человек, все же понимал всю нелепость и вздорность требований получать разрешение на публикацию каждого произведения Мандельштама в директивных органах. Одно дело состав сборника, совсем другое — письма с отдельными стихотворениями, тем более дореволюционного периода. Даже Главлит не стал к этому придираться. Но под давлением начальства и внешних сил В. С. Молдаван вынужден был показывать свою активность, ограничившись, впрочем, бумажкой с приказом по Главной редакции, объявлявшей мне взыскание и вменявшей издательству вину в идейной нетребовательности при работе с “Записками...”. Тогда я, правда, так не думал и ожидал неприятных последствий вроде понижения в должности или увольнения. Тем не менее на заседании коллегии я не каялся, а изображал непонимание, да и действительно не понимал, в чем моя вина. Только в том, что уважительно относился к творчеству Мандельштама? Но порока в этом ведь не было. Правда, с моей точки зрения, а не с точки зрения тех, кто затеял всю эту возню.

Самое интересное, что через несколько лет, а именно в 1976 году, в выпуске 37 “Записок...” был напечатан тот самый написанный М. О. Чудаковой обзор архива М. А. Булгакова, который незадолго до этого предавался анафеме и из-за которого пострадали Отдел рукописей и С. В. Житомирская. Выпуск стал предметом ажиотажного спроса. В ВААП посыпались запросы из разных стран с просьбой заключить контракт на издание в переводе. Знаю это потому, что из агентства звонили несколько раз в издательство с просьбой дать на это согласие, но издательству приходилось переправлять представителя ВААП к заместителю директора библиотеки, поскольку знак охраны авторского права на “Записках...” стоял не издательства, а библиотеки. Кажется, библиотека такого согласия не давала.

О том, как К. Симонов и М. Чудакова добились своего, не знаю, но обзор опубликовали тогда, когда Мелентьева в комитете уже не было: он был назначен министром культуры РСФСР.

М. О. Чудакова закончила свою заметку в “Литературной газете” словами: “Вспоминать иногда о прошлом полезно для нашего будущего”. Из солидарности с нею я и написал об этих печальных событиях в жизни издательства.

Осторожного коня и зверь не берет,

или О том, как непросто было в 70-е годы выпустить
каталог выставки изданий и графики издательства “Academia”

В выходных данных этого каталога, выпущенного издательством “Книга”, год выпуска — 1980. А если заглянуть в выпускные данные, то нельзя не удивиться датам прохождения издания в производстве: Сдано в набор 02.08.77. Подписано к печати 08.07.80. А в книге всего 149 страниц.

Почему же так много времени понадобилось на то, чтобы подписать каталог к печати? Ведь в то время на производство книг гораздо большего объема уходило в среднем не более полугода. А тут целых три года.

Всему виной климат, но не природный, а идеологический.

Идея провести выставку и выпустить ее каталог принадлежала группе энтузиастов из созданного Московским городским отделением Общества книголюбов РСФСР научно-методического совета по выставкам: прежде всего Марку Владимировичу Рацу, доктору геолого-минералогических наук и крупному библиофилу, ныне сопредседателю Российской ассоциации библиофилов, и Юрию Александровичу Молоку, кандидату искусствоведения, профессиональному редактору и большому знатоку графики, книги и книжного искусства. Московские книголюбы располагали всем, что нужно для издания каталога, без которого они не мыслили выставки. Они подготовили оригинал каталога, отделение запаслось бумагой, у него были средства на издание, договоренность с типографией. Не хватало только разрешения Мособлгорлита — московского цензурного ведомства — на печать и выпуск каталога в свет. Но в разрешении-то книголюбам и отказали. Отказали потому, что, по установленному тогда порядку, правом выпускать издания, минуя издательства (формула не моя, а принятая в нормативных документах), обладали считанные организации, в число которых организация московских книголюбов не входила.

Пришлось им идти на поклон в Центральное правление Всесоюзного общества книголюбов (ЦП ВОК), издания которого выпускало на заказных началах издательство “Книга”. Правда, сначала план выпуска изданий ЦП ВОК на год должна была утвердить коллегия Госкомиздата СССР. Не стоило бы посвящать читателя в эту механику (так, Комитет по делам издательств пытался поставить заслон выпуску необязательных ведомственных изданий), но именно из-за нее возникли препятствия, надолго задержавшие выпуск каталога, а значит, и выставку.

Издательская комиссия ЦП ВОК, возглавляемая заместителем председателя правления Ефимом Семеновичем Лихтенштейном, ученым секретарем Редакционно-издательского совета Президиума АН СССР, а до того главным редактором Издательства АН СССР (ставшего потом “Наукой”), не рекомендовала издательству и московской организации книголюбов выпускать каталог, не получив на это согласия директивных органов, т.е. Отдела пропаганды ЦК КПСС.

Почему?

Казалось бы, издательство “Academia” вписало в историю советского книжного дела и историю советской культуры замечательные страницы. Его издания стали эталоном тщательной редакционно-издательской подготовки. Оно привлекло к созданию книг лучшие культурные и научные силы страны. С ним сотрудничали Е. А. Гунст, В. М. Жирмунский, М. Л. Лозинский, Ю. Г. Оксман, Ф. А. Петровский, А. А. Смирнов, Ю. Н. Тынянов, Б. М. Эйхенбаум и многие-многие другие.

Это издательство прославилось такими шедеврами мирового книжного искусства, как “Vita nuova” Данте и “Рассказы о животных” Льва Толстого в оформлении и с гравюрами В. А. Фаворского, “Евгений Онегин” Пушкина с иллюстрациями Н. В. Кузьмина. Книги этого издательства оформляли и иллюстрировали Н. П. Акимов, Н. И. Альтман, В. Г. Бехтеев, А. Д. Гончаров, Г. Д. Епифанов, Г. А. Ечеистов, В. И. Конашевич, Ф. Д. Константинов, А. И. Кравченко, Н. В. Кузьмин, Н. И. Пискарев, С. М. Пожарский, Г. Г. Филипповский, Л. С. Хижинский. Что ни имя, то классик книжной иллюстрации или книжного оформления либо и того и другого.

Показать профессионалам и любителям издательские творения, которые могут во многих отношениях служить образцами, значило содействовать повышению книжной культуры современных книг. Опыт издательства “Academia” был бесценен. Какие могли быть сомнения в пользе выставки изданий и графики такого замечательного издательства?

Но на беду московских библиофилов издательство “Academia” последние несколько лет, до того как оно было ликвидировано (влито в Гослитиздат), возглавлял не кто иной, как “враг народа” Л. Б. Каменев. Е. С. Лихтенштейн, человек искушенный, знал отношение к Л. Б. Каменеву в партийных верхах. Хотя расстрел последнего был признан незаконным, его роль в истории компартии расценивалась негативно. Достаточно процитировать учебник “История Коммунистической партии Советского Союза (3-е изд., доп. М., 1970), где в связи с постановлением ЦК КПСС “О преодолении культа личности и его последствий” сказано: “Генеральная линия партии подвергалась яростным нападкам со стороны фракционеров, оппортунистов слева и справа. <...> В условиях ожесточенных атак империалистических государств советскому обществу приходилось идти на некоторые временные ограничения демократии” (с. 577). С одной стороны, в учебнике осуждался культ личности Сталина, с другой — все беззакония списывались на него и руководителей НКВД/КГБ и утверждалось, что “политика, проводимая партией, была правильной” (с. 578). Так что выставка изданий и графики руководимого Каменевым издательства и выпуск ее каталога при такой эквилибристике партийных историков вполне могли подвергнуться жесткой критике как идеологически ошибочные акты. Именно поэтому требовалось, по мнению Е. С. Лихтенштейна, заручиться согласием Отдела пропаганды ЦК КПСС.

На мой взгляд, это была излишняя перестраховка: имя Каменева не упоминалось ни в предисловиях, ни даже в библиографических описаниях книг, хотя ему принадлежали вступительные статьи к некоторым из них. К тому же устное согласие какого-либо ответственного сотрудника Отдела пропаганды ЦК КПСС ни от чего не защищало. Но Е. С. Лихтенштейн твердо стоял на своем. И Центральное правление ВОК предпочло подстраховаться.

Тогда меня очень удивляла сверхосторожность Е. С. Лихтенштейна, и я относил ее к желанию Ефима Семеновича продемонстрировать свою сверхосведомленность, знание того, что нам, простым смертным, неведомо, но на чем он, издательский зубр, давно зубы проел. Некоторый форс ему был свойствен. Хотя, конечно, и многие годы работы главным редактором такого издательства, как “Наука”, не могли не сказаться.

И все же, не исключая этих причин, сейчас я начинаю думать, что тут, может быть, взыграла еще и ревность патриота Издательства Академии наук к успеху и славе издательства с близким названием — “Academia”. Главное, однако, в громадном, несопоставимом с моим опыте Е. С. Лихтенштейна, заставлявшем вспомнить пословицу “Осторожного коня и зверь не берет”. Ефим Семенович лучше понимал, как рассуждают сталинисты, продолжающие находиться у власти. Логика идеологического начальства была незамысловатой и вполне применимой к изданию каталога. Раз издательством руководил Л. Б. Каменев, значит, на содержании его книг, на идейно-политической направленности его деятельности не могла не сказаться “предательская” сущность его директора. А отсюда неизбежно следует, что действия тех, кто выставкой и каталогом прославляет это издательство, нельзя истолковать иначе, как реабилитацию Л. Б. Каменева, как признание ошибочным его осуждения партией. Для меня эта логика тогда была недоступна, поскольку положительные качества выставки и каталога настолько перевешивали возможные надуманные обвинения, что последние казались пустяком. Е. С. Лихтенштейну такая опрометчивость свойственна не была.

На встрече руководства издательства с председателем правления Московского городского отделения ДОК РСФСР Я. Н. Засурским, бессменным деканом факультета журналистики МГУ, договорились, что именно он будет консультироваться с Отделом пропаганды ЦК КПСС. Однако он не спешил с консультацией. Время уходило, а без каталога научно-методический совет не считал возможным провести выставку.

М. В. Рац по четыре раза в неделю звонил Я. Н. Засурскому, чтобы побудить его действовать. Разговор начинал приобретать резкий характер, хотя чаще беседовать ему приходилось с секретарем декана, чем с ним самим. Все же настойчивость в конце концов сказалась: Я. Н. Засурский выбрался в Отдел пропаганды. Никаких возражений выставка и ее каталог там не вызвали.

Каталог вышел, и выставка состоялась, хотя и с большим запозданием. И каталог, и выставка имели успех, стали событием в культурной жизни страны. И устои от этого не расшатались.

В поисках масонского заговора

Книга И. Ф. Мартынова “Книгоиздатель Николай Новиков” в серии “Деятели книги” (М., 1981) ничем особенным от книг этой серии не отличалась. Это добротная научная биография того, чье имя стояло в заглавии книги, написанная на основе тщательного изучения архивных и печатных источников. Автор — исследователь истории русской книги ХVIII века, сотрудник Библиотеки АН СССР (БАН) в Ленинграде.

И вот этой книгой неожиданно для нас заинтересовался Комитет госбезопасности. Во всяком случае, в один прекрасный день в моем “кабинете”-пенале на 6-м этаже жилого дома в самом конце улицы Горького, где в нескольких комнатах двух квартир ютился тогда весь редакционный аппарат “Книги”, появился неприметный человек в штатском, представившийся сотрудником КГБ, и сказал, что причина его прихода — выпущенная нами книга И. Ф. Мартынова о Новикове. Поскольку до меня тогда дошли слухи о том, что Мартынов уволен из библиотеки и собрался эмигрировать, то я подумал, что спрос будет с нас за то, что мы печатаем книги сомнительных авторов. Но нет. Сотрудник КГБ очень осторожно поинтересовался, почему И. Ф. Мартынов счел необходимым писать о масонах в книге о Новикове.

Стало ясно, что его тревожит. А не пропагандирует ли Мартынов, а вместе с ним издательство в книге о Новикове злокозненных масонов и масонство?

Я постарался внушить ему, что обойти принадлежность Новикова к масонству Мартынов никак не мог: это существенный факт биографии его героя, без чего невозможно осветить его издательскую деятельность. В масонских ложах состояли тогда многие родовитые дворяне. Без их финансовой поддержки Новикова-издателя ожидало банкротство, а с их помощью он развернул издание книг, далеко выходящих за рамки масонских идей.

Не исключено, что интерес КГБ к биографии Новикова возник не по инициативе самого комитета, а по доносу какого-нибудь доброхота, то ли борца с жидомасонами, то ли ненавистника издательства. В пользу такой догадки говорит то, что посетитель как будто удовлетворился моим объяснением, и больше нас по поводу книги И. Ф. Мартынова не беспокоили.

Так или иначе, встреча и беседа говорили о том, что органам безопасности идея “масонского заговора”, направленного против Советской власти, очень популярная среди кругов, искавших новых “врагов народа”, не была чуждой.

Идейнопорочная верстка иллюстраций

Большой шум вызвала выпущенная издательством “Книга” в конце 1983 года книга Н. Я. Эйдельмана “Последний летописец”, рассказывающая о том, как создавалась “История государства Российского” Н. М. Карамзина. Шум этот, впрочем, докатился главным образом до тех, кто был причастен к изданию этой книги, их друзей, знакомых, родственников. Широкому кругу лиц неприятности, которые претерпели работники издательства, вряд ли известны.

Поводом послужил принцип верстки иллюстраций, предложенный и реализованный художником Виктором Александровичем Корольковым, большим выдумщиком, изобретательно находившим для каждой книги, которую он оформлял, оригинальный ход. В книге Н. Я. Эйдельмана он решил поместить рядом на развороте друг против друга отрицательных и положительных персонажей, имеющих отношение к творческой истории карамзинского труда, подчеркнув этим их противостояние. Книга открывалась предшествующим тексту альбомом иллюстраций — портретов тех, о ком писал Н. Я. Эйдельман. И волею художника Пушкин соседствовал на развороте с Аракчеевым и противостоял ему, Н. М. Муравьев — с архимандритом Фотием, П. А. Вяземский — с Ф. В. Булгариным и т.д. Это оказалось подставкой для ортодоксов. Ею сразу же не преминул воспользоваться Госкомиздат СССР, который и создан был для идеологического контроля за работой издательств и должен был демонстрировать, как он блюдет идейную чистоту книг. А тут все на поверхности — идейно-политическое недомыслие редакторов из “Книги”. Как это можно ставить на одну доску Пушкина и Аракчеева и т.д.!

И началось. Вызвали в комитет директора, потребовали письменного объяснения от редактора книги Э. Б. Кузьминой и заведующей редакцией Т. В. Громовой. Книга стала предметом разбирательства на коллегии комитета. Еще бы. Такая крамола! Когда директор “Книги” В. Ф. Кравченко выступал на коллегии как представитель виновной стороны, он и не пытался защищать принцип верстки, уже заклейменный как идейнопорочный, но ничего не говорил о каких-либо слабостях содержания. Кому-то из членов коллегии этого показалось мало, и он спросил, считает ли Кравченко, что в содержании книги все благополучно. Тот ответил, что к содержанию самого произведения каких-либо серьезных претензий у издательства нет (до этого никто о недостатках содержания и не заикался). Задавший вопрос, выступая затем, сумел что-то крамольное обнаружить и в содержании, но это что-то было настолько маловразумительным, что не запомнилось.

Итогом шума был приказ Госкомиздата об идейных ошибках, допущенных издательством “Книга” в иллюстрировании “Последнего летописца” Н. Я. Эйдельмана. Т. В. Громовой и Э. Б. Кузьминой был объявлен выговор, какие-то замечания были сделаны директору и главному редактору, т.е. мне. От более сурового наказания меня спасло то, что я подписывал в печать только текст, а макета оттисков иллюстраций не видел и не знал, как они будут расположены. Изменил ли бы я принцип верстки, предложенный В. А. Корольковым, не знаю. Скорее всего, не додумался бы. В самый разгар этой истории я лежал в больнице после тяжелейшей операции. Когда же через месяца два я вернулся в издательство, страсти улеглись, и для меня все ограничилось тем, что Главная редакция общественно-политической литературы лишила меня премии за IV квартал 1983 года.

Самое же любопытное заключается в том, что в 1985 году журнал “Вопросы истории СССР” напечатал в № 6 обстоятельную рецензию Л. Г. Кислягиной на “Последнего летописца”, где в самом начале можно было прочитать следующее: “Удачно подобраны и размещены иллюстрации: портреты самого Карамзина, его жены, современников, близких друзей и врагов; на развороте слева — друзья и положительные герои “истории” — А. С. Пушкин, Н. М. Муравьев, П. А. Вяземский и др., справа — ретрограды и враги Карамзина — Аракчеев, архимандрит Фотий, Булгарин”.

То, что Госкомиздат заклеймил как грубый идейный просчет издательства, Л. Г. Кислягина уверенно отнесла к одному из достоинств книги. Госкомиздат еще существовал, но окрика от него не последовало. Дело было сделано, роль свою он выполнил, а времена уже начали меняться, и оказалось, что можно по-разному смотреть на одни и те же вещи и одним хвалить то, что другие квалифицировали как идейное недомыслие.

В рецензии высоко оценивалось и содержание книги, а замечания касались нескольких фактических неточностей, которые рецензент объяснял тем, что “у ее автора, как и у героя, художник иногда берет верх над историком”.

Советский индекс запрещенных книг в действии

Это случилось в 1984 году. Издательство “Книга” выпустило 3-м переработанным и дополненным изданием “Краткий справочник книголюба”. Первое его издание вышло в 1970 году. Его тогда составила на общественных началах группа редакторов издательства к 100-летию со дня рождения В. И. Ленина.

Второе издание было выпущено в 1976 году под маркой Всесоюзного добровольного общества любителей книги (ВОК). Центральному правлению общества издательство уступило переиздание, поскольку правление располагало бумагой для большого тиража.

Третье издание, о котором пойдет речь, Центральное правление ВОК решило выпустить к 10-летию общества в 1984 году. В “Книжном обозрении” было напечатано обращение к любителям книги с просьбой присылать замечания, пожелания и предложения по составу и содержанию справочника. Издательство получило довольно много писем. В соответствии с пожеланиями книголюбов была значительно расширена библиографическая часть справочника и, в частности, включены списки книг массовых серий художественной, мемуарной и научно-популярной литературы центральных издательств. Это новшество и вышло издательству боком.

Неприятность ожидала там, где, казалось бы, ее меньше всего можно было ожидать. Подвел список книг “Библиотеки советской фантастики” издательства “Молодая гвардия”. Он включал в числе первых книгу повестей и романов Аркадия Львова “Бульвар Целакантус”. Между тем Аркадий Львов был эмигрантом, т.е., по тогдашним представлениям властей, предателем, изменником Родины. Мало этого, он сотрудничал с “вражеской” радиостанцией “Свобода”. И еще того хуже, Главлит разослал по библиотекам и издательствам секретный приказ об изъятии всех книг А. Львова и запрете их в нашей стране. Приказ этот я читал, но, когда просматривал список, совершенно о нем забыл. Библиографы же составляли списки книг серий по библиотечному каталогу, из которого карточку с описанием книги А. Львова почему-то не исключили, как и карточки книг некоторых других авторов-эмигрантов. Но в отношении их никаких секретных приказов об изъятии не было. Все же мы, зная имена наиболее известных из них, книги их из списков, как ни неприятно было это делать, выбросили. Оказалось, не всех: мы не могли знать всех авторов, покинувших страну и тем поставивших себя вне литературы, а библиотечные каталоги это тоже не учитывали. Главлит же библиографические списки не проверял, так как они, по правилам Главлита, входили в число текстов, не подлежащих контролю.

И вот через некоторое время после выхода 3-го издания “Краткого справочника книголюба” директору “Книги” В. Ф. Кравченко позвонил заведующий сектором издательств Отдела пропаганды ЦК КПСС И. Ф. Сенечкин и, выговорив за промах с А. Львовым, потребовал прислать справочник. Причем книги сотрудникам ЦК КПСС посылать с курьером через экспедицию было нельзя: это, видимо, рассматривалось как что-то вроде подарка-взятки. Поэтому В. Ф. Кравченко вызвал меня как составителя и титульного редактора книги да к тому же еще и главного редактора издательства и сказал:

— Вы наломали дров. Вы и поезжайте к Сенечкину, отвезите ему книгу и поговорите с ним.

В самом дурном расположении духа, предчувствуя крупную неприятность с оргвыводами, отправился я в Отдел пропаганды. Позвонил из вестибюля по внутреннему телефону И. Ф. Сенечкину. Тот спустился, чтобы взять книгу. Увидев, что на мне лица нет, неожиданно, вместо того чтобы отругать меня, сказал:

— Да вы не переживайте так. Может быть, все обойдется.

И действительно, никаких карательных акций не последовало. Все ограничилось моей объяснительной запиской, посланной в Госкомиздат СССР.

Думаю, что тут сказалось то обстоятельство, что промах издательства заметили не в секторе издательств, а в секторе культуры того же Отдела пропаганды. Сотрудники этого сектора, видимо не без удовольствия, воспользовались возможностью насолить издательству, к которому они имели немало претензий за ущемление, как им казалось, библиотечно-библиографических изданий, а также коллегам из сектора издательств вследствие естественных трений между секторами: один защищал интересы издательств, другой — библиотек. Вероятно, как раз именно поэтому сектору издательств не хотелось раздувать дело об ошибке издательства. К тому же смешно было придавать слишком большое значение описанию книги, вышедшей массовым тиражом (не менее 60 000 экз.) и наверняка имевшейся в домашних библиотеках десятков тысяч любителей фантастики.

Не прошло и десяти лет, как А. Львов перестал быть персоной нон грата. Его превосходный роман “Двор” был напечатан в российском журнале и вышел в России отдельным изданием. Автор приезжал в Россию, выступал по радио. На этом фоне сегодня, когда секретные приказы Главлита, заставляющие вспомнить об индексе запрещенных католической церковью книг, давно перестали действовать, описанный эпизод выглядит уж совсем смешным недоразумением. Тогда мне, правда, он таким совсем не казался.