Александр Уланов

А. Г. Алтунян. От Булгарина до Жириновского

Стили политики

А. Г. Алтунян. От Булгарина до Жириновского. Идейно-стилистический анализ политических текстов. М.: РГГУ, 1999. — 263 с.

Человек — все-таки действительно стиль, и это касается не только писателей. Задача книги Алтуняна — “критически взглянуть на политический текст, различить тот уровень смысла, который стоит за прямо произнесенным словом”. Объекты анализа приведены тут же в приложении — статьи и интервью А. Лебедя, В. Жириновского, А. Козырева, С. Станкевича, Ю. Буртина, дискуссия А. Проханова и В. Янова. А для исторической перспективы — записка Ф. Булгарина “О книгопечатании в России и о цензуре вообще”.

Алтунян анализирует, как, например, полемика с оппонентом заменяется переименованием. Не “война”, а “адекватный силовой отпор”, не “мирный путь решения проблемы”, а “односторонние уступки”. Как нагнетается эмоциональный нажим: “Трагедия международного масштаба”, “уступка — это ружье, которое, вероятно, выпалит в будущем”, “умеренная линия сулит кладбищенскую стабильность”... А после слов “резня” и “бойня” рациональное обсуждение ситуации вообще становится невозможным. И после разговоров об экстремальной ситуации, кризисе, безумии кровопролитие выглядит более естественным и оправданным.

Словарь политика может много сказать о его политике. Алтунян обращает внимание на то, как Жириновский меняет лексику, обращаясь то к одной, то к другой социальной группе, обещая поддержку им всем и вовсе не упоминая, что их интересы порой противоположны. “Обращаясь к народу, к “несчастным”, он говорит о “дешевой водке”, о “домотканом, посконном” социализме, о “портянках”, о “царе-отце”. Для чиновников у него свой лексикон: “нам надо строить дороги, кормить Север”, “...социализм. С большой долей государства и чиновничества.” Для либералов-экономистов — свой: “Никаких целевых кредитов... Деньги давать не напрямую, а через устойчиво работающие коммерческие банки...” И это имеет успех, потому что аудитория, с одной стороны, уже имеет право что-то решать на выборах, а с другой стороны, еще не научилась вникать в смысл сказанного и слышит скорее отдельные слова и интонацию. Текст Жириновского близок к сказке. И там, и там народ нужен лишь для того, чтобы “императору” было кого охранять, народ мечтает о “бесплатном молоке” (молочные реки) и “бесплатном хлебе” (кисельные берега), сказочная страна Россия “слишком большая” и “слишком богатая”, враги хотят ее “съесть”, а “молодые волки”-предприниматели — сказочные помощники.

Алтунян стремится выявить априорные посылки автора, порой не осознаваемые им самим, увидеть случаи, когда высказанная мысль оказывается противоречащей комплексу идей, организующих мировоззрение говорящего. Так, речь А. Проханова, весьма негативно относящегося к Западу, оказывается переполненной иноязычными словами, к тому же порой неуместно употребляемыми. Но такое противоречие позволяет, например, сделать вывод о социальной базе политика: “Потенциал” нельзя “сконцентрировать” (а можно только увеличить или уменьшить)..., но “из высказывания о “концентрации потенциала”, где автор оперирует понятиями и стихиями, возникает размытое смысловое облако образа чего-то огромного, мистически связующего собою материальные ресурсы и космос. Все это имеет смысл, если среди потенциальной политической аудитории существует слой, для которого варваризмы и псевдонаучные слова являются “высокой”, авторитетной лексикой.”

Стиль демонстрирует, что у слишком многих российских политиков народ является объектом, а не субъектом. По Жириновскому, власть — не законы, а указы. “Быстро, жестко, соответствующим указом препроводить”, “я заставлю государство”, “я... просто расстреляю”, “дать долю”, и так далее. Рядового гражданина как самостоятельного субъекта нет, за него решает “красный монарх”. И его право делать с народом что угодно сомнению не подвергается. Власть неприкосновенна — свободный разговор о возможности смещения президента приравнивается Жириновским к его убийству. У Проханова народ — объект манипуляции “управленцев”, жертва враждебных России сил — но никак не действующий субъект. Фразы “окажись я хозяином”, “будь я императором” в ответах Проханова демонстрируют, что, с его точки зрения, знать и действовать может только “хозяин”, император, да и для него это не естественное право мысли и дела, а выполнение роли, связанной со статусом в империи, чином. В идеальном “порядке” Проханова не свободен никто.

И генерал Лебедь рассматривает народ как “толпы”, которые направляют, выводят, которым навязывают свою волю, которых даже голод ничему не учит. “Странно будут смотреться толпы...” Здесь важно это слово — “странно...”. Лебедь как бы бросает на эту толпу отстраненный презрительный взгляд сверху.” Причем он определенно отличает эту толпу от американского налогоплательщика, который “задает вопросы”, вмешивается в политику. Презрение Лебедя может распространяться на целую группу стран. Восточная Европа — вещь, оставленная “владельцем” (СССР), которую собирается прикарманить НАТО. Алтунян отмечает, что обращения в статье Лебедя — не к читателям газеты, а к западному политику, натовскому генералу. Это — сила, с которой он согласен разговаривать. Презрение к толпе предполагает, что подлинным носителем национального достоинства России является тот, у кого власть. И Лебедь в своей статье выступает на первый план: “встречи... убедили меня”, “я почувствовал”, “согласен” и т.д. Его текст — не объяснение своей позиции избирателю, чтобы заручиться его поддержкой , а взгляд сверху на толпу полуголодных людей. Алтунян делает вполне резонный политический вывод: это стилистика потенциального диктатора.

Но показателен и анализ статьи демократического публициста Ю. Буртина. Он посвящен самому Буртину — “с любовью”, очевидно, позиция Буртина во многом близка Алтуняну. Но анализ отмечает утверждения Буртина, что народ должен “уважать” власть, “считать ее своей”. Что народ “надеется”, “доверяется” власти — и тем самым рассматривается как пассивный объект, а деятельное начало целиком принадлежит власти. Алтунян справедливо утверждает, что “предпочтение моральной связи, теплых человеческих отношений” с властью “отношениям формальным: заключение договора, принятие обязательств, механизм контроля” напоминает крестьянский идеал доброго царя. Стремление построить отношения власти и народа на этических, а не на договорных началах, вынуждает Алтуняна констатировать, что “наши корни в авторитарной эпохе, наши идеалы демократического государства на уровне усвоенных, базовых стереотипов , формировались на основе образцов отечественной общественной мысли прошлого века”. Что еще многие не понимают разницы между гласностью, обращенной к власти, и свободой слова, обращенного ко всем. Что власть и ее действия могут быть законными или незаконными, но не “своими” или “чужими”. Что мы до сих пор не совершенствуем формальные механизмы, а ищем честных вождей. Что требовать от государства уважения к трудящемуся — “это значит опять отдать ему функцию воздаяния человеку за его таланты и труды. Оно, может быть, и возьмет. Обратно получить потом будет трудно”. Что мы по-прежнему полагаемся на контроль за справедливостью со стороны общины (то есть произвола), а не закона. Что “не выработано иной нормы отношений личности и власти (личности, а не народа!), кроме идеала единения, которое осмысляется как сопричастность личности народу и власти”.

И, может быть, зараженность даже демократов патерналистскими идеями, трогательная вера в новую власть в первые месяцы после августа 1991-го — вместо создания эффективных механизмов контроля — и являются одними из основных причин произошедшего далее.

“Только самоотверженный патриотический порыв миллионов способен вырвать Россию из тисков тяжелейшего недуга... У меня есть отчетливое предчувствие, что Россия... обязательно станет Державой. Успеть бы нам всем побольше сделать для этого”, — говорит С. Станкевич. Алтунян спокойно комментирует, что из этой фразы получается, что Россия болеет отдельно от “нас”, “миллионов”; и Державой станет тоже без нас, поскольку мы можем и “не успеть”; причем исцеление будет мгновенным... А читатель еще вспоминает другую главу книги, где Фаддей Булгарин предлагает идею России-матушки как мобилизующую.

Об одном из анализируемых текстов Алтунян делает вывод, что политическая статья, написанная вроде бы для убеждения аудитории, построена как документ, относящийся к аппаратным играм. Видимо, другого многие политики писать еще не научились. Власть и сейчас, как при Николае I, не стремится кого-то убеждать — и не собирается ни перед кем отчитываться.

Многое обнаруживается при анализе стиля... Что политика беспокоит в конечном счете не то, как относятся к конкретному русскому, живущему в конкретном месте бывшего СССР, а — престиж России. Не сущность события, а какое впечатление оно произведет на Западе. И это при том, что Запад для большинства политиков и публицистов остается недифференцированным — голоса Европы, Америки, разных политических групп с разными интересами не различаются.

Или — что близки картины мира у А. Проханова и живущего 170 годами ранее адмирала Шишкова — жесткое разделение идей на полезные и вредные, связанные с адским началом, с которыми никакой компромисс невозможен — только пресечение в корне. “И вы, и я, дадим ответ перед Судом Божиим, когда не ополчимся против сего яда, во тьме пресмыкающегося...” — это о сочинениях привычного нам Карамзина...

В будущем политики, вероятно, станут поотесаннее: “Чем более умелыми становятся манипуляторы общественным мнением, тем укорененнее демократия”. Но относительно манипуляторов у Алтуняна иллюзий тоже нет — он напоминает, что одним из первых в России предложил управлять общественным мнением Фаддей Булгарин.

Книга Алтуняна нацелена на очень далекую перспективу — на изменение стереотипов мышления. Но когда-то же надо начинать.

Александр Уланов