О разнообразии
возможностей, или
Магия чисел
Шекспир. Двенадцатая ночь. Постановка Марка Вайля. Театр им. Моссовета; Шекспир. Двенадцатая ночь. Постановка Владимира Мирзоева. Театр им. К. С. Станиславского.
К классике можно относиться как угодно — разброс вариантов велик: от сугубо уважительного и бережного до почти панибратского. У столичных постановщиков ныне лидирует последний. При этом, как правило, не идет речь о трактовках хрестоматийного текста; напротив — режиссер попросту выталкивает автора из пространства спектакля, доказывая каждым жестом: я тут хозяин. Подобный подход (мне, в частности) радости не приносит. И он заведомо проигрывает, когда имеется альтернатива — другая постановка той же пьесы. В данном случае — “Двенадцатой ночи”, выпущенной под конец минувшего сезона сразу двумя известными авангардистами.
...Марк Вайль, например, наполнил спектакль яркой, красочной атмосферой шекспировских комедий, отыграв название. “Двенадцатая ночь с начала Рождества” — дата первого представления пьесы — завершала череду рождественских празднеств. И потому — забавам в эту ночь предавались с особой энергией: следующего Рождества нужно ждать год.
Такое безудержное веселье как раз явлено в спектакле. А поскольку всеобщий разгул происходит по ходу действия, то становится как бы дополнительным зрелищем, на фоне которого разыгрывается шекспировская история. Разыгрывается, впрочем, не вполне удачно — большинство актеров лишены азарта и выразительности. То и дело впадает в визг Татьяна Догилева (Оливия), откровенно кривляется Марина Кондратьева (Мария), совсем бесцветен Вячеслав Бутенко (Эндрю Эгьюйчик)... И в итоге — из одиннадцати человек радуют лишь двое. Сэр Тоби вышел у Александра Ленькова жизнерадостным, озорным и — вопреки обыкновению (этакий Фальстаф) — удивительно подвижным задирой. А Евгений Стеблов (Мальволио), играет чванливого, непробиваемого зануду, который, однако, способен трогательно, почти по-детски предаваться мечтам о жизни с Оливией. Оба актера наделили своих персонажей невероятным обаянием, но главное — они именно что “живут в роли”, тогда как половина прочих существуют от нее где-то неподалеку.
Правда, Вайль и не стремился “умереть в актерах”. Он тоже веселится вовсю — напридумав множество авангардных приемов и приколов. Иногда они пошловаты, но чаще — приятны, остроумны и вполне сочетаются со стилистикой пьесы. Частично они связаны с симпатичной, “функциональной” сценографией Марии Рыбасовой, которая содержит много всякой всячины: по-театральному бушующее море — в виде застилающей площадку голубой ткани — золотистую триумфальную арку (с надписью “Twelfth night”), окруженную возвышающимися над сценой проходами, забавную карусель-беседку... Случаются и чисто постановочные находки — например, когда Мальволио догоняет Виолу (чтобы отдать кольцо) на смешном трехколесном автомобильчике с детской пищалкой. Но.
Когда следом на этом транспорте проезжает по площадке Виола — уже не смешно: контраст отсутствует, прием повторяется, а главное — без оригинального передвижения сцена вышла б короче. Что немаловажно: подобных примеров в спектакле не счесть. В результате он растягивается на три с половиной часа, чем несколько утомляет. И чем ближе к финалу, тем скучнее и новые придумки уже не радуют. А жаль.
“Двенадцатая ночь” Владимира Мирзоева нагоняет скуку довольно быстро. Впрочем, Мирзоев — вообще особая тема. Когда в середине 90-х он, прибыв из заграницы, выпустил пару постановок, радикальная авангардная стилистика, помнится, вызвала резонанс. Постепенно, однако, страсти улеглись; режиссер прочно занял место в “авангардной” нише и к настоящему моменту сделал около десятка спектаклей, из которых лишь “Голуби” содержали разобранные (в традиционном смысле слова) роли, а автор пьесы не удалялся со сцены пинками.
Шекспиру повезло куда меньше. Начать с того, что переработке подверглась сама пьеса: Мирзоев для пущего развлечения снабдил ее множеством вставок. Типа того, что на фразу Виолы “Ведь, если я мужчина, не может герцог полюбить меня...” Мальволио замечает: “Бывает, но не будем акцентировать”; а когда Виола в облике Цезарио приходит в дом Оливии и говорит: “Я посол”, ей резонно отвечают: “Ну и посол отсюда!”. Или — на сцене пару раз возникает девушка Оля (чтоб попеть): в красном пальто поверх бикини, с зонтом и неплохим вокалом, но Шекспиром не обозначенная.
А в результате — драматургическая, так сказать, основа действа живо напоминает капустник в честь “Вильяма нашего Шекспира”. Но главное — она напрочь лишена всякого смысла. Равно как и работа актеров. Про них, правда, много говорить не придется — поскольку, на мой взгляд, нечего. Якобы гротескная игра сводится к сугубо физическим затратам (утрированной мимике, резкой пластике, мышечному напряжению). Но гротеск — по идее — не освобождает от психологии, которой в спектакле никак не наблюдается.
Тут следует сказать, что “Двенадцатая ночь” — часть эксперимента. Режиссер организовал в театре им. Станиславского учебную студию, где занимается с выпускниками театральных вузов. Первые его работы с участием учеников составили диптих — они играются в одних декорациях, почти одинаковым составом. А для завлекательности в постановки введены звезды: в “Укрощении строптивой” это Максим Суханов, в “Двенадцатой ночи” — Сергей Маковецкий (Мальволио). Так что описанная выше практика игры как бы обретает теоретическую базу.
И едва ли не единственным достоинством постановки становится зрелищность, на которую вместе с режиссером работают хореограф Ким Франк и художник Павел Каплевич. Несущественные декорации компенсируются разнообразием костюмов. Зрителям предъявляется чуть ли не целая коллекция, в которой важен не столько дизайн, сколько цвет. Обеспечив каждому персонажу по три наряда, Каплевич расчленил действо на три, соответственно, части: черную, красную и белую, — а в паре с костюмами работает плавно трансформирующийся свет.
Эффектную картинку дополняет хореография. Яркие, слаженные мизансцены подчас очень красивы. И когда странноватая пластика не сопровождает текст, то находится в выигрышной ситуации. Но наслаждаться ею одной три часа...
Однако вернемся к классике. Ведь оба спектакля проиллюстрировали и другую теперешнюю особенность: возросший спрос на Шекспира, который в минувшем сезоне был самым популярным автором. Из порядка пятидесяти премьер, вышедших на крупных московских площадках, на его долю пришлось шесть — два “Гамлета” и четыре комедии. А если считать по мелочи (антрепризу, драматический балет, кукольный театр и проч.), наберется почти дюжина. Возможное объяснение происходящего находится без труда: сезон 98/99 предшествует магическому числу 2000, как бы завершая тысячелетие. И Шекспир, будучи едва ли не самым значительным драматургом (и неким культурным символом) последних десяти веков, потому и лидирует.
Денис Сергеев
