“Универсаль беллетристик”
Дина Рубина. Последний кабан из лесов Понтеведра. Испанская сюита. — Дружба народов, 1999, № 4.
Название достаточно загадочно. Подзаголовок поясняет: сюита. То есть произведение из нескольких разнохарактерных пьес, объединенных единством замысла. Сюита, к тому же испанская. Это обещает соответствующий набор переживаний: пылкая любовь, безудержная ревность, неизбежная смерть. Ведь Испания — это серьезно. Почти как Россия. Только не так романтично. И, к счастью, лишь в области чувств, а не идей.
Сюита щедро приправлена эпиграфами из сочинений достаточно экзотических — как существующих, так и не очень (есть даже из личной беседы с Иисусом Христом). Эпиграфы честно делают свое дело (для тех, кто на них задерживается), украдкой намекая на некий добавочный, возможно, существующий смысл. В общем, товар упакован по высшему разряду и готов выдержать прибойную волну любого рынка. Читатель, зацепившись взглядом за название (особенно если он женского пола), просто обречен вычеркнуть из жизни — или добавить к ней — как минимум часа два. Сюитность, контрастность постоянно поддерживают искусно выстроенное повествование. Искусность, в свою очередь, компенсирует его искусственность и нарочитость.
Да, это игра, театр марионеток, в которых автор превращает живых людей и так же легко снова возвращает им ничего не значащую обыденность. Но игра требует гибели всерьез: стоящие за нею проблемы нешуточны.
Тема автора, ненавязчиво присутствующего в тексте, лирико-философская, отстраненно-эпиграфическая, переплетается с темами его персонажей — то пошловато-брутальных, то сентиментальных, то бурлескно-иронических, то трагичных.
Энергетический центр сюиты — Таисья, этакая простодушная молочница из Бретани, несущая свои груди, как две дыни, и демонстрирующая максимально возможную амплитуду психических состояний, что заставляет подозревать невроз на сексуальной почве. Количество замужеств и ненормативная лексика укрепляют в этом предположении. Таисья — некое передаточное колесо от автора к развертывающейся истории (пардон, сюиты).
Дело происходит в Матнасе (это всего лишь Дом культуры по-нашему) одного израильского городка с видом на Иерусалим. Рядом Кумранские пещеры (сюита как бы современная рукопись?), древний монастырь. Камни этой земли, как замечает эпиграф, сохранили величие, люди — нет. Бывшие советские, сегодня “олим”, участвуют в привычной бестолочи околокультурной провинциальной жизни. Тем более что культура для пенсионеров — просто заполнение свободного времени. А кто его заполняет — гений или халтурщик, — им и не так важно. Участники повествования так и не догадываются о том величии, к которому обязывают их камни. Вот если бы эти останки как-нибудь использовать! И заработать мешки денег!
Так обязывают камни или не обязывают? Способно ли прошлое подчинять день сегодняшний? А если способно, то в какой мере и по какому праву? И не стала ли вожделенная земля предков (атавизм?) новой Голгофой для целого народа? Вопросы всплывают из текста и заставляют задуматься.
Тем временем на фоне всей этой бессмертной пошлости людской развертывается подлинная, соотносящаяся с сакральным сюжетом праздника Пурим трагедия, которой, как оказывается, никакая пошлость не страшна: весь компромат со временем рассасывается. Миф выступает как инструмент, очищающий обыденность, извлекающий из нее некий неизменный и достойный смысл.
Урод Люсио, красавец Альфонсо, танцовщица Брурия (она любит последнего), жена Люсио (как выясняется, сестра Альфонсо, тоже любит последнего). Только шута и злого насмешника Люсио никто не любит. За исключением автора, демонстрирующего свое духовное родство с ним и приоткрывающего тайну собственного одиночества. В сущности, и бой-баба Таисья, и Люсио воплощают полярные отношения с реальностью — громогласную победу над ней и безусловное подчинение. Это крайности, которых герою-автору желательно избежать. Они, как предупреждающие знаки над пропастью — справа и слева. Автору не хочется быть еще одним последним кабаном. Хочется найти себя на этой земле, где “израильтяне, будучи в сфере материальной людьми вполне практическими, в сфере эмоционально-идеологической продолжают, в сущности, строить коммунизм”. Автор вспоминает, как на курсах иврита “бывшие советские циники, обалдев, боялись переглядываться, чтобы не прочитать в глазах друг друга собачью тоску перед культмассовыми увеселениями еврейских рабочих и крестьян”. Бывший советский интеллигент на первых порах просто растерян: неужели это все и для него, гражданина мира, культивирующего свою утонченность (от изысков в материальной сфере он был избавлен) и вольного приправлять свой духовный рацион всем, чем заблагорассудится — английским, французским, испанским. Последнее отмечено для него безусловной подлинностью в области чувства. Но если на долгожданной родине предков, среди священной истории и всевидящих камней потянуло к испанским пряностям, значит, очевидно неблагополучие в этой самой нежной и тонкой сфере. Чтобы здесь выжить и дождаться своего принца, надо быть такой, как Таисья. Или как Брурия, мертво сомкнувшая челюсти на своей добыче. Во всяком случае, с чем-то уродливым в глазах толпы — здесь она ближе, назойливей — надо безусловно расстаться (Люсио?), похоронить в себе. Поэтому не случайна и смерть Люсио, и само место его смерти — бывшая монастырская емкость для воды. В ней оказался — наполнил собой — носитель утонченной духовности, той влаги, что важнее прочих, которая и могла бы сделать живыми все эти мертво глядящие камни. Но в ней — сейчас и здесь, по мысли автора — никто не нуждается. Мотив сухости, выжженности — постоянный. Только в конце повествования на город обрушивается ливень, утешающий, дающий еще одну попытку на жизнь — без испанщины. Герою-автору очевидна необходимость привести свои чувства в соответствие с климатом — в том числе и духовным — страны проживания. Она же страна предков. И возможно, потомков. Но для этого она должна стать своей землей. А это вовсе не просто. И не каждому желающему под силу. Так же как и любоваться жизнью “как бы она ни выглядела, каким бы потом и пошлостью от нее ни разило”. Здесь, пожалуй, автор перебарщивает. Выживать можно по-разному. Но чтобы любоваться жизнью, нужны все-таки некоторые основания — тем более для человека духовного.
Содержание сюиты Д. Рубиной — то единство замысла, которое она обещала — можно определить как прощание с романтическими иллюзиями советской эпохи, с ее акцентом на повышенной духовности и осмысленности существования и недооценкой материальной стороны бытия. Жизнь — взятая как существование белковых тел — проще. Иногда настолько, что это уже и не жизнь. Родина предков открыла глаза именно на это. Впрочем, за личностью остается право жить и умирать так, как она считает нужным (Люсио). Кому-то ведь надо быть и последним кабаном. Особенно в тех местах, где они уже не водятся.
“Универсаль-беллетристик” — именно такой наклейкой хочется пометить повествование Д. Рубиной. В нем лирика сочетается с очерком, трактат с балаганом, детектив с комедией. На месте была бы и реклама — тех же подтяжек, без которых штаны у героев постоянно сползают. Писатель выговаривает свои проблемы, превращая их одновременно в рыночный и достаточно ходовой товар. Он присутствует в повествовании, как представитель фирмы, обеспечивая некий дополнительный сервис и гарантии производителя. Рынок, господа-товарищи, рынок...
Валерий Липневич
