Михаил Синельников

Я становился всем

Михаил Синельников

Я становился всем

Карасу

Уехали славяне, и несёт
Курдючным салом от хатёнок белых,
Извёстка слезла, карими глазами Смеётся неумытое стекло.
А тёмные туземные строенья...
Они без окон, сле ’ пы, но видны В глубинах озадаченных дворов
Автомобили, розы, казаны,
Ослы, и груды хвороста, и дети.
На ужин — чай и чёрствая лепёшка,
А в погребах — несметные запасы
Пиал, халатов, риса, анаши.
Журчит вокруг приветливость Востока,
Как вечное теченье арыка ’ .
Люблю я осень жгучих стран Аллаха,
Гранатовую, важно-золотую,
Могучую, тугую густоту
Исчерпанности смертной изобилья.
Здесь детским сердцем я узнал ислам
И в облаках увидел неземное.
Подумать, что в начале века здесь
Бежали поезда с открытым верхом...
Как в Индии! Но Скобелев исчез, Софию взял и умер в номерах
Под розгами немецких проституток,
Чтоб войско Фрунзе вместе с головами
Чалмы снимало. В городке уездном, Пылая вместе с чьей-то паранджой,
Трещал комплект журнала “Аполлон”.
Богаты постимперские ларьки
Китайской чепухой, турецкой чушью.
Нетерпеливы блеянье и лай
В обглоданных руинах комбинатов.
Бредём с почтительною Салимой
По улице немой недоуменья,
Но весть о нас умчалась далеко,
И вот уж входим в чуткую ограду
Притихшего Соляриса. Нас ждёт Карим-ходжа, кудесник златозубый.
Его ладони пышут чудным жаром,
Он первым делом мне втирает в пятки
Горячее ореховое масло.
Он мнёт меня, растягивает, лепит,
Ножом диагностирует и плетью Нечистых духов гонит и свистит.
Читает он, перебирая чётки,
Всю жизнь мою. Я мысленно твержу: “Ты не вожатый для слепых. Заблудших
Не обещал ты вынести на свет!”
...Впадая в сон, валясь в небытие,
Я становился всем, и подплывали,
Обритыми качая головами,
Сотрудники из бывших пациентов...
Вот, сострадая, мне в глаза глядят
Гогеновски-прозрачными, святыми
Очами умилённых каннибалов.
“Кто мы? Откуда? И куда идём?”
Здесь были Дом культуры с Домом быта... О, унитазов выломанный быт!
О, зеркало, о, шкаф, о, батарея!
В сон о Москве мне грустно возвращаться По улицам померкшим Карасу.
Придёт весна, и зацветет миндаль,
Закроют двери, двор ковром застелят,
Под жёлто-нежным солнцем на просушку
Зелёненькие выложат бумажки,
Что в пёстрых отсырели сундуках.

Опять на родине

Выбираю ножи на базаре,
Где железо пылает, визжа.
В чадном блеске, в скрежещущей гари
Чти-то взгляды острее ножа.
Вот в ножна ’ х уношу я ремённых
Неизбежное в райском аду.
В поколениях недоумённых,
От рожденья недобрых, иду.
Поколенья вражды и обмана
На дороге шумят, мельтеша.
Воздух затхлый, но благоуханный
Замер в лёгких моих, как душа.

Фотомастерская

Не в кино, не в зоопарке —
На пути стоит верблюд,
В этот день блаженно-яркий
За руку меня ведут.
Будет душу греть во мраке
Этот ранний, свежий жар...
Люди, кони и собаки
По дороге на базар.
В красных юбках курдианки
И в лохмотьях таранча,
И профессор в коломянке,
И начальства чесуча.
Нищий князь, своё ворчащий,
С тусклым будущим на лбу,
Хмурый ослик, волочащий
Дребезжащую арбу.
Нет мучений непосильных,
Потому что мне сполна
Сила беженцев и ссыльных,
Жизнь истлевших вручена.
Это вновь пришло, не выдав,
Притекло издалека,
Словно в спор космополитов
Лепетанье арыка ’ .
Это всё, не отпуская,
Держит за руку меня...
Детство, фотомастерская,
Вспышка чёрного огня.
Я сижу в колючем шарфе,
И глядит из чёрных дыр,
И бренчит на местной арфе
Злой, кусающийся мир.

Учитель

Арест отца и ужас ранний,
И ожиданья поздний страх...
Машинопись воспоминаний,
Желтеющих в моих руках.
Учитель мой, эпикуреец,
Историк Рима, латинист,
Он был и в юрте европеец,
Но, и горяч, и леденист,
И снисходителен, и едок,
Премудрый, и лишённый сил,
Он жизнь поведал напоследок,
Свою войну изобразил.
Послевоенную Россию,
Куда завёл свою Рахиль,
Шестидесятничества мрию,
Провинции сухую пыль.
Всю эту жизнь вобрали травы
И оплели его плиту...
Под небом рухнувшей державы —
Холмы и персики в цвету.
И не пойму, какую правду
Хранят бурьян и бурелом...
Любовь к Теренцию и Плавту
В громадном цирке мировом?
Но вижу, нет меж нами сходства,
Не передал он мне, о, нет,
Ни лёгкости, ни благородства!
И лишь печали тусклый свет...
Лишь одинокую свободу
В пустынях, соприродных ей,
Где посох выбивает воду
Из пробудившихся камней.

В мордве и чуди

О чём они шумят, и тополь и берёза,
В дремучей Кинешме, над синью перевоза,
Где горизонты велики?
“На Западе — гроза, убиты Карл и Роза!”
Здесь Фурманов формировал полки.
Вот в этом домике, где “Кинешмаэнерго”,
В чапаевцы не взял, отверг он Розенберга,
Тот в мюнхенский нырнул подвально-мутный бред.
И Волга катится сквозь память Нюренберга,
Сквозь холод лет.
Сквер. Лупоглазый бюст, изломанные вёсла
И дети нищие... Зачем сюда я сослан?
Но снова стелется предгрозья сизый дым.
И только слышен шум породы малорослой:
“Мы устоим, мы устоим!”

Городок

Тоска строителя Висконти
Здесь узкий выход обрела,
И вот на волжском горизонте
Встаёт миланская игла.
Под ней — причалы и лабазы,
И загулявший в городке
Администратор Троеглазов
С голландским спиннингом в руке.
Где Катерина утопилась,
Грустят, ржавея, корабли.
Промышленность остановилась,
В реке кувшинки расцвели.
Гость отъезжает на рассвете,
В забвенье льётся забытьё,
И просят милостыню дети,
И кто-то подаёт её.

* * *

Такое лето жаркое в России —
Виденья многоцветные в огне,
Что кажется, явление Мессии
Произойдёт в заждавшейся стране.
Что, радостно рыдая, Магдалина
Поверит воскрешенью... Но страна
Вплывает в жар, как вековая льдина,
И только тает, дьяволу верна.
17.VI.1998

Обрывок

Спектакль на языке взрывном и незнакомом,
Разбойная толпа, катящаяся комом,
Чудовищный горбун, прельщающий вдову,
Забытый свежий гроб... Я это проживу.
Сквозь жертвенный дымок, мгновенно скрывший храмы,
Сквозь марево веков, слежу я за орлом.
Чью печень он клюёт? Должно быть, поделом...
Я счастлив, что дошёл до европейской драмы,
Но дни её прошли и, современник ваш,
На эротический вступаю вернисаж.
Здесь проливает свет двуполая Селена
На эти фаллосы, стручочки и сучки.
И, смутно отстранясь, вдыхают запах тлена
Седая бандерша, обнявшая колено,
Блудница храмовая, снявшая очки.

Демосфен

Похож на осетина Демосфен,
Речистый сын фракиянки безгласной... Прошли года печальных перемен,
Где этот город риторично-красный?
Ну, да, немало ходит среди нас
Потомков давних и шумливых рас...
Зачем я в ссоре с вами, осетины?
Вновь не увижу я Владикавказ,
Казбека светоносные седины...
Понурые фигуры скифских ваз
Бредут в обнимку, во хмелю едины.

Цыгане

Невзлюбил этот мир демиург
Продувной, непоседливой расы.
Из Египта пришли в Люнебург,
И отсюда — в Севилью и Яссы.
В электричке прокатится вдруг,
Как звенел посреди ресторана,
Колебаньем украшенный звук
Переливчатых жалоб цыгана.
“На вокзале ночуем...” Луна
Над морозным вокзалом бледна...
Лучше ты научи меня, дядя,
Взглядом вычерпать душу до дна
И пройти сквозь народы, не глядя!

Москва. Вьетнамский рынок

С тем же нежнейшим зноем
Сутолоки входной
Стала Москва Ханоем,
И узнаю Ханой.
Крытые переходы,
Рыхлой торговли спор,
Клейма иной породы,
Дух коммунальных нор.
Эти рубцы, увечья
И через щёку — шрам...
Чудится Красноречья
Краснокирпичный Храм.
Сходка в траве весенней
Каменных черепах
С темами сочинений,
С плитами на горбах.
Грезится море платьиц,
Круглых и острых лиц,
Ящериц, каракатиц,
Истин и небылиц.
Юрких велосипедисток
Щиколотки, и вдруг —
Рубище на буддистах,
Развоплощенья круг.
Годы всё неуклонней,
Глянешь, а вот и здесь —
Вони и благовоний
Недорогая смесь.
Кажется, те же лица
И у прохожих всех...
Только что снег искрится,
Местной нирваны снег.
Стала Москва Сайгоном.
Падаешь на лету
С этим слепым разгоном
В зоркую пустоту.
Мчишься на мотоцикле
В небытие жары,
Чтобы цвели и никли
Мнительные миры.

* * *

Там не едят. Едою богоданной
Жизнь продлевают, услаждая рот .
О этот миг, нежданно-долгожданный,
Кто знал его, воскреснув, не умрёт!
Жизнь впроголодь. Но и она — подарок,
И ты летишь, ничто не тянет вниз.
От легкости болезненной так ярок
Цветущий мир, где возлюбили рис.
Протянешь мясо нищему, однако
Он отстранится, не прервавши сна,
И вот уж в пыль бросается собака,
Суровой кармой отяжелена.

Скорпион

Надо бы и умереть однажды.
Слишком долго длится этот сон,
Но в жару неутолимой жажды
Жизнь земную любит Скорпион.
Райских гурий видеть не желая,
Всё гляжу на женщину одну,
И милее станет пожилая,
Если взглядом юность ей верну.
Твёрже в лица вглядываться смею...
Пусть, забыв земное бытиё,
Женщина за восхищенье ею
Примет вдохновение моё.

* * *

Годы с горем и распадом
Ошалелой беготни...
Вся Москва змеиным ядом,
Красной ртутью, мглой и чадом
Торговала в эти дни.
Ты прошла под листопадом,
Не вернутся к нам они.
Стынет шёлк над шелкопрядом
И во сне летят огни...
Будь вдали со мною рядом
И, предав, не измени!

* * *

Я женился на голосе этом,
Сжавшим сердце струною тугой
С интонацией, веющей цветом
Рощ небесных и чем-то неспетым.
Окликает он детством и летом...
Ах, напрасно, скользнув рикошетом,
Погубил меня голос другой!

Через век

Трезвый прищур и морщины.
Невозмутимо крута
Питерской мастеровщины
Твёрдая недоброта.
С этим уставом и нравом
Кровно сроднился и я.
В том Воскресеньи Кровавом —
Дедовской крови струя.
Горечь брусчатки кровавой
В сердце моём не умрёт.
Горьким похмельем и славой
Кировский веет завод.
Лесснеровский, Ижорский,
Выборгская сторона.
Голуби в плеске и порске,
Глохнущие времена.
Там, где Обво ’ дным каналом,
В стоках его нечистот,
Холодноватым металлом
Чистое небо течёт.

Северо-запад

Кружащимся балом
Завеяны четверть и штоф.
Ораниенбаум
И Гатчина, и Петергоф.
Тоскливое Тосно,
Похмельная дума Петра.
Ненастье несносно,
Как старость и поиск с утра.
Топорщится ельник,
Берёзы, желтея, кипят,
Где дачник-бездельник
С бутылкой в лукошке опят.
Получка рабочих,
Толпы оголтелая голь.
В горячечных клочьях
Белейших ночей алкоголь.

* * *

Где били женщину кнутом,
Иду я по Сенной.
Здесь — распродажа. Дело в том,
Что век совсем иной.
Но так же боль твоя остра,
Всё тот же стыд и зной,
Нерасторопная сестра
Торговки заводной!

Киевский вокзал

М. Джгубуриа Преосвященный Исайя,
И восхищён и уныл,
Стены его освящая,
Зодчего вдруг обвинил,
Ибо грехи умножала
Скорость железных дорог...
Где же, скажи, твоё жало,
Гордости сломленный рог?
Нынче какой же он мерзкий,
Скольких бомжей привязал,
Грязный, когда-то имперский,
Киевский этот вокзал!
Веянье скверны и псины,
Только под сводом пестро —
Нынче в аренду грузины
Верхнее взяли бистро.
Как оказался я с ними,
Как я нырнул в этот чад?..
Кажутся лица живыми,
Вечные песни звучат.
А за окном на панели
Выла Москва невпопад...
Старые бубны гремели,
Время летело назад.

Биллиардная

Жирный голос из города Бельцы,
Пучеглазое, тучное тельце,
Но, глядишь-ты, даётся игра!
А вокруг и другие умельцы,
Паханы, ловкачи, мастера.
Злые руки твердеют и вянут,
И сердца трепетать не устанут,
И трещат, изнывая, столы.
Вновь, твоей нелюбовью обманут,
Жажду чуждой, прокуренной мглы.
Завтра танки пойдут по Таганке,
Бьют и стонут куранты и склянки,
Но нельзя отойти от игры.
Словно морок Психеи-беглянки,
Приглушённые ходят шары.

* * *

Как странен и страшен попутчик!
Мы ночью не спим и молчим.
Вдруг выхватит вспыхнувший лучик
Оттенок, что чуть различим.
В сиянии мчащихся станций
И в льющемся сквозь облака
На смутном лице чужестранца
Проступят черты земляка.
Но чаща и чёрная очасть
Опять зачернят через миг
Отчаянье двух одиночеств,
Единство бессонниц немых.