НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Лишний человек нового типа

Игорь Бобырев. Петербургские кладбища. — Челябинск: Издательство книжного магазина «Поэзия», 2025.

Новую книгу Игоря Бобырева стоит прочитать всю хотя бы ради «человека катастрофы». Эта находка задает тон повествования. Здесь и в звуке слышится заикание контуженного, и в смыслах все ясно и четко.

Благодаря «человеку катастрофы» возникает довольно неожиданная и новая (каким бы одиозным это слово ни казалось) точка зрения — оптика, как принято говорить в определенных кругах. «Человека катастрофы» поэт показывает как «лишнего человека нового типа». Аппетит немалый, но поэт стоит того, чтобы открывать огромные континенты в раздробленном нашем мире. Если таких континетов нет, поэт сам их сделает, что он не без блеска и самолюбования говорит на протяжении книги не раз. Тут стоит вспомнить, что за Бобыревым некоторое время было закреплено нечто вроде прозвища или определения (не без ерничества данного ему чутким и глубоким поэтом Сергеем Кругловым) — «пасынок социальных сетей». Не знаю, насколько пасынок. Бывают украденные во младенчестве принцы. Появление умершего мальчика в последнем тексте книги закономерно. Там же — оставленный ненадолго автомобиль (все равно что лошадка для тургеневского крестьянина) и вполне реальная бомба.

Необходимость соединить два понятия: «лишний» и «катастрофа» — уже давно висело в воздухе. Это как две части одной сломанной кости. Наложить шину пока никто не решался. Сериалы, чуть подкормленные новой философией, где и йога, и Бодрийяр вместе, что-то предложить боялись, а подводили к порогу: кто этот человек? и что с ним делать? Вполне русские вопросы. Отечественная поэзия после девяностых играла со словом «боль», ничего толком о ней не зная. У Бобырева, в силу обстоятельств, его личной воли и одаренности, получилось описать этот «господ­ствующий психологический тип». Поэт чувствует его нестойкость и даже готов подсказать, что ему на смену придет некий «осуждающий тип».

«Петербургские кладбища» — книга, неуловимо напоминающая о Георгии Иванове («талант двойного зренья»). Но зрение тут не просто двойное, а как солнечный луч, пропущенный через призму. И еще отражающийся от гладких поверхностей, которые возникают повсюду. Это о культурном багаже поэта. Здесь и средневековье (отечестенное и западное), и поэзия XX века, и современные русскоязычные опыты. Например, в каком стройном, почти кокетливом, церемониальном шаге следуют друг за другом два стихотворения («в моих словах есть что-то русское» и «в моих словах изящное русское»), как бы похожие друг на друга, но совершенно разные в эмоциональном и смысловом отношении. При этом в обоих упоминаются все основные культурные платформы: античность, Средневековье, языки, на которых писали классические (в старом понимании) авторы и любимые авторы Нового времени.

Если бы Рембо взбрело в голову приехать в Донецк в 2022 году, он написал бы «Лето в аду» именно так, как Бобырев написал «Петербургские кладбища».

Книга довольно трудна для восприятия. Но читается легко. В самой ее плоти есть парадокс катастрофы — новизна и крушение. Их переживает «человек катастрофы». На одном плане восприятия у книги только один текст, разделенный на паузы. У этого текста строгий и причудливый орнамент, а паузы соответствуют пространствам между фрагментами орнамента. Но получается так, что каждый фрагмент имеет свой уникальный орнамент, не противоречащий идее общего орнамента. Это уже шитье в поэзии от кутюр. Это те самые восемьдесят процентов ручной работы, которые отличают кутюр от верлибрического ширпотреба. На другом плане повествование идет ровно и спокойно, как говорит контуженный, только очень громко. О коте, который прячется в туалете. О женщине, которая сидит во время обстрела под столом. И о том, что было — и чего вдруг, на глазах, не стало. На этом плане даже приятные детские воспоминания, вроде покупки бутылки прохладного напитка и ожидания приза, становятся трагедией. На третьем плане идет совсем уж причудливая и опасная игра: поэт проговаривает то, что должно подразумеваться. Он чудовищно перегружает текст, как вагонетку с рудой, чтобы текст шел как можно медленнее. Он сам тормозит, впадает в чудаковатость, становится болтливым. Но все это играет ему на руку. Потому что его речь делает эвристический поворот, и тут-то и возникает нечаянное (прежде всего для говорящего) новаторство.

Есть такая средневековая история о трех ворах, сидевших за вином в притоне. Двое из них ненавидели людей, а третий был похож на осла и кричал, как осел, потому что был глуховат. Но он тайком кормил детей и стариков, бросал в открытые окна подарки на Рождество. И этот осел, который был такой же вор, как и остальные, любил людей. Казалось бы — какая разница, ведь он тоже вор. Но он любил людей.

«Человек катастрофы», если верить Бобыреву (а я ему верю), — это не человек ненависти, как идущий ему на смену «осуждающий тип». Ненависть вытеснена из человека катастрофы как гной из раны — воспоминаниями, болезнью, попытками осознать происшедшее. В одной рецензии на стихотворения Бобырева автор употребил слова «мечется» и «метания». Но это точно не метания — внутренние или внешние. Это несколько шоковое видение, когда все видимые движения и звуки замедлены донельзя, а тело почти не подчиняется воле. Тут не помечешься особо. Но наблюдательность вырастает до какого-то небесно-звериного, сверхчеловеческого, херувимского уровня. Потому и Петербург — и те, кто спит на его кладбище. И само это кладбище как предмет мечты. И единственный на всю книгу вопль бесприме­с­ной, светлой, огненной надежды: «мы увидим шотландию и каталонию». Наверно, мы их действительно увидим.

Наталия Черных