ПЕРЕУЧЕТ

Артём Комаров

Ангел ваш сгонял детей с качелей

Ребенок перед лицом истории в литературной периодике 2025 года

Как пишет обозреватель журнала «U magazine» Анастасия Корн1, «возвращение в детство — главный эстетический код 2025 года. И все это — чтобы снова почувствовать себя в безопасности». Там же она говорит: «Один из трендов этого сезона — ностальгия по детству. Модные бренды, дизайнеры, ювелиры и мы сами чаще обращаемся к воспоминаниям, к культурным кодам, к чему-то из прошлого, что кажется сегодня особенно теплым и настоящим».

Однажды мы уже писали о повторяющемся нарративе дома в периодике 2023–2024 годов («Знамя», № 3, 2024). Дом — нечто уютное: семья, стены, крыша над головой — и очень часто, слишком часто — нечто утраченное. Нечто очень похожее человек чувствует, вспоминая о детстве: оно — тоже утраченный дом.

Так что же такое детство сегодня, каковы особенности воспоминаний о нем именно теперь, в 2025-м, есть ли такие особенности вообще? Как и чем живут герои рассказов и стихов в русской периодике? Мы намеренно рассматриваем вместе стихи и прозу, — да, в рубрике «Переучет» такое обычно не делается, но ведь жанровое деление условно, а настроения, витающие в воздухе времени, вряд ли с такими условностями считаются, и если уж выражаются, то во всем сразу.

Семейная сага Натальи Поляковой «За всех своих» («Урал» № 9, 2025) начинается со случившейся на фоне войны, разрухи, больших социальных потрясений трагической истории из жизни Андрея Полякова и его семьи:

               Ведь мальчишки — это мальчишки…

               Если что-то задумают,

               То непременно сделают.

               Непонятно только —

               Зачем

               Они решили высушить

               На

               разогретой

               печке

               Найденный в снегу

               Неразорвавшийся снаряд…

Снаряд, оставшийся от боев Гражданской войны (и так ли важно, чей именно он был — красных или белых?), взорвался. От дома не осталось ничего, кроме громадной воронки. Мать была искалечена. Трое сыновей и соседский мальчик погибли.

Автор рассказывает настоящую историю из жизни своих предков. Семейную сагу в целом она предваряет рассказом о том, что, как выяснили ученые, травмирующая информация меняет гены ДНК и в буквальном смысле остается в телесно передающейся памяти.

Остаться в живых суждено было немногим участникам этой семейной истории. В их числе оказался и — чудом уцелевший — прямой предок поэта, Пётр, военный летчик. Большинство его родных и домочадцев уничтожила большая история.

               Прежний мир —

               Он лежал у ног разрушенным

               Именно так,

               Как поется в Интернационале, —

               До основания.

               Новый —

               Еще не был построен.

               Только зияющая дыра дымилась на его месте —

               Платоновский котлован.

               И все, что у людей тогда было, —

               Это надежда,

               Что новые дети

               Будут жить в новом,

               Счастливом мире.

В рассказе Романа Сенчина «На большой площадке» («Новый мир» № 5, 2025) главный герой вспоминает фрагменты прошлого: детства, юности, армии, подводит некоторые итоги жизни, соотносит свой опыт с опытом собственных детей. Объем пережитого очень велик — хватило бы на целый роман! Все это автор умещает в крохотный рассказ, который, вопреки своим размерам, читается по меньшей мере как повесть — за время повествования, совсем небольшое, успевает произойти очень многое. Пространством же размышлений героя становятся площадки около детской песочницы. Лучшего места для воспоминаний и не найти.

«В детстве мама буквально заставляла нас с сестрой запоминать имена художников и названия картин: у нее была целая коробка репродукций». Или такой лаконичный рассказ: «С детства я не любил пацанство, бугорство, то, что потом стали называть брутальностью, мачизмом. Мое любимое провождение времени вплоть до окончания школы и отъезда на учебу в Ленинград было чтение, слушанье советского рока, Высоцкого и смотренье в окно. Поэтому меня не зарезали и не посадили, как почти всех моих приятелей, живших в нашем квартале. Они дрались, обворовывали дачи, снимали шапки с прохожих, налетали на посты ГАИ, чтоб завладеть оружием…».

Лютое детство с разбоями, гибелями, ранами и прочим (со всем тем, что слишком даже устойчиво ассоциируется с девяностыми годами) все-таки присутствует таким образом в рассказе, но достается другим его героям.

Рассказ читается как автофикшн — возможно, потому, что автор наделил главного героя своими личными чертами (остальным героям тоже достались некоторые штрихи) и собственным взглядом на мир.

«Да и не писалось, не читалось. Появление дочки почти совпало с началом известных событий, которые до сих пор продолжаются и набирают силу. Выражение “переоценка ценностей”, которое я слышал с ранней юности, стало реальностью жизни. И моей, и общественной. Кажется, даже в перестройку такого не было...».

В рассказе Сергея Ночевного «Вишня» («Юность» № 7, 2025) рассказывается о волчьей силе отца, который на глазах младшего сына бил брата матери главного героя, называя избиваемого словами вроде «верткий», «психопат». С годами отец-насильник ослабел, увидел смерть сына — брата рассказчика, прожил беспокойную жизнь в мытарствах и умер вдали от семьи бродяжьей смертью, как собака. Все это очень напомниает рассказ Евгения Чижова «Боль» — в части, касающейся демонстрации физической силы, и образом самой смерти.

Эпиграфом к рассказу Ночевного стали простые человеческие слова: «И ты меня прости», которые в рассказе не решаются произнести ни отец, ни сын. Добавляет ли света рассказ о жизни отца главного героя? Писатель не выносит окончательного суждения о своих героях, не дает им оценок, но, следуя Достоевскому, показывает все «грани души человеческой».

Сострадаешь ли ты на всем протяжении рассказа сыну, который растет в семье волчонком, а в конце так же, как папа, собирается биться с соперником, пришедшим просить вернуть долг за умершего отца, понимая, что отец в кулачных делах был куда сильнее его самого? Отец и сын оказываются не столь уж различными, как можно было подумать. А мир за пределами семьи — гораздо более страшным и чужим, чем казалось в детстве.

«В детстве самым большим моим страхом было услышать в небе гул немецких самолетов, а следом тяжелый свист падающих бомб. Так начинались многие фильмы о войне, и я часто представлял, что будет, если война однажды ворвется и в нашу жизнь. Но оказалось, что не менее страшно увидеть плачущего отца и почти физически ощутить грань, за которой на смену беззаботному, полному солнца миру внезапно может прийти другой мир — вовсе не такой, как прежний».

Этот мир, «не такой, как прежний», мы отчетливо и наблюдаем сегодня.

В подборке стихов Елены Богдановой «Голосом бессмысленной капели» («Нева» № 4, 2025) есть такие строки:

               Ангел ваш сгонял детей с качелей...

               Вечности до этого нет дела;

               Джотто, Рафаэль и Боттичелли

               Не увековечили пострела.

               Путчи совершились слишком рано,

               Ружья зарядили слишком скоро:

               Ангелу осталось неустанно

               Ангела играть в любую пору...

Ощущение чего-то недоброго, происходящего в мире, настойчиво сквозит в стихах Богдановой. Эмоциональной доминантой этих текстов — сколько бы ни сдерживал их поэт — остаются тревога и печаль.

Поэт и прозаик Сергей Носов в предисловии к этим стихам описывает их следующим образом: «Гипотетический фильм в стиле нуар, оживляемый закадровым голосом, или что-то подобное мне представляется... Театр спонтанных перевоплощений; рампа, лунное освещение... Вдруг будто бы слышится Вертинский. Что-то улавливается от эгофутуристов как будто...».

               Знаешь, Лиза-Виола-Фауста —

               Смуглый лоб и локон вьюнком, —

               Уведи меня в лес, пожалуйста,

               Накорми меня молоком.

Не защитна ли природа этого театра, не попытка ли это уйти от всеразрушающей истории? — Очень возможно.

Что можно заметить? Даже по этим, почти случайно выбранным примерам видно: сейчас, на исходе первой четверти XXI века, у писателей и поэтов с детством устойчиво ассоциируется то, что далеко не всегда сопутствует ему в культурном воображении: насилие и уязвимость, и в большой истории, охватывающей маленькое частное детство, не без оснований видится прежде всего — едва ли не исключительно — это. Но возможны ли сегодня иные способы видеть детство и говорить о нем?

Возможны. В рассказе Ирины Родионовой «Чужой внук» («Звезда» № 10, 2025), напротив, не происходит, казалось бы, ничего страшного и — в глобальном смысле — судьбоносного. Тем не менее детство в этом тексте выглядит притягательным именно как передышка перед чем-то большим и трудным: перед самой жизнью с ее муками и испытаниями.

Автор до самого конца удерживает читательское внимание в напряжении, оставляя открытым вопрос, над которым не перестает размышлять главная героиня «Чей же сын этот чужой внук — Андрей?». Спросить об этом мужа она не решается. И все равно — уж не против ли своей воли? — любуется мальчиком.

«Дед съездил до реки на велосипеде, привез пакет темного песка с мелкими камешками и створками сухих мидий. Андрею нравилось играть в самодельной песочнице, а им нравилось внуку угождать. Вынесли из сарая старенькую пластиковую ванну, в которой замачивали по осени капусту. Отмыли бока, наполнили водой из шланга. После обеда ванна нагревалась от солнца, Андрей плескался и визжал, улыбался во все мелкие белоснежные зубки».

Рассказ вообще неровный (например, мать Андрея, появляющаяся ближе к концу рассказа, прописана однобоко, авторского внимания ей почти не достается), но это, в конечном счете, искупается тем, что здесь сказано нечто очень существенное: любовь гораздо важнее и сильнее разделения на «своих» и «чужих». Она в конце концов и побеждает.