|
ПРИСТАЛЬНОЕ ПРОЧТЕНИЕ
Об авторе | Павел Сергеевич Глушаков (р. 1976) — PhD, доктор филологических наук, специалист по истории русской литературы ХХ века. Автор книг: «Шукшин и другие» (2018), «Мотив — структура — сюжет» (2020), а также ряда статей, опубликованных в российских и зарубежных изданиях. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Литературные поставщики»: о поэзии давно прошедшей эпохи (2025, № 9).
Павел Глушаков
Едкая древность веков: чувство времени в литературном тексте
*
В 1962 году — в эпоху бравурных побед космонавтики — появляется стихотворение Евгения Долматовского «И на Марсе будут яблони цвести», которое станет широко известно благодаря музыке Вано Мурадели и исполнению Владимира Трошина:
Жить и верить — это замечательно!
Перед нами небывалые пути.
Утверждают космонавты и мечтатели,
Что на Марсе будут яблони цвести!
Хорошо, когда с тобой товарищи,
Всю вселенную проехать и пройти.
Звезды встретятся с Землею расцветающей,
И на Марсе будут яблони цвести!
Я со звездами сдружился дальними!
Не волнуйся обо мне и не грусти.
Покидая нашу Землю, обещали мы,
Что на Марсе будут яблони цвести!
Здесь традиционный для эпохи взгляд: движение к новым космическим свершениям, экспансия земного развития на другие планеты. Этот подход раскрывал определенную философию, на новом историческом этапе возрождающую идею пресловутой «мировой революции». Только теперь революция эта «выдвигалась» за пределы Земли, становилась поистине космической.
Этот взгляд как бы вступал в противоречие с тем, который виделся прогрессивным еще каких-то тринадцать лет назад, в 1949-м, когда перо Николая Грибачёва провозглашало куда как менее экспансионистские планы, более соответствующие идеям построения социализма в одной отдельно взятой стране:
Мы еще пока что не в ответе
за материки на всей планете <…>
Все ли так на Марсе, нет ли — что же,
смелые, как воины в строю,
мы и жизнь других планет итожим,
чтобы сделать лучше всех — свою! <…>
Если впрямь ты есть, сосед с планеты,
гаснущей при проблесках зари,
до тебя не долететь привету
дерзновенных жителей Земли,
но пройдут года — и вы оттуда
вдруг увидите земное чудо,
и объявит ваш ученый древний,
разглядев зеленый свет вдали,
что явился небывалый Гений,
изменяющий лицо Земли!1
Стихотворение Грибачёва посвящено теме борьбы с засухой и неурожаем. Из своеобразных эпиграфов к тексту (цитаты из речи Сталина и документов Совета Министров СССР) явствует, что, условно говоря, яблони цветут далеко еще не по всей нашей стране.
Если с «небывалым Гением» (Сталиным) в юбилейный для «корифея» 1949 год все, в сущности, понятно, то с будущим Земли в этом грибачёвском творении в порядке далеко не все. Дело в том, что увиденный марсианскими учеными зеленый свет на месте нашей планеты более чем красноречиво свидетельствует о прекращении жизни на Земле, как известно, окруженной пока еще голубым свечением атмосферы.
*
Ревнители биологической точности давно указали Есенину на его «ошибку» в стихотворении «Выткался на озере алый свет зари…»: иволга («Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло») селится не в дуплах, а строит гнезда2. Однако, кажется, дело как раз не в орнитологии: иволга оттого и плачет, что вынуждена прятаться не в родном гнезде, а в чужом дупле3.
*
Из диалогов поэтов: Владислав Ходасевич и Михаил Ломоносов:
Пробочка над крепким йодом!
Как ты скоро перетлела!
Так вот и душа незримо
Жжет и разъедает тело4.
Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный аквилон сотреть не может,
Ни множество веков, ни едка древность5.
*
Еще одна параллель к «Стрекозе и Муравью» И.А. Крылова6 — стихотворение Ломоносова (1761):
Кузнечик дорогой, коль много ты блажен,
Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!
Препровождаешь жизнь меж мягкою травою
И наслаждаешься медвяною росою.
Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,
Но в самой истине ты перед нами царь;
Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен!
Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен,
Что видишь, все твое; везде в своем дому,
Не просишь ни о чем, не должен никому7.
Здесь многое откликнулось у Крылова: и подспудно (цикада-кузнечик в предшествующих текстах: от византийской басни до лафонтеновской «Цикады и Муравья»), и явно («мягкая трава» Ломоносова и «В мягких муравах у нас» Крылова; «Ты скачешь и поешь» и «Песни, резвость всякий час» и т.д.). Но еще одна тема — свободное преодоление границ и земных преград — выводит уже на иной уровень: «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа» (Ин 3:8).
*
Когда Маяковский провозглашал:
Единица — вздор,
единица — ноль…,
он так или иначе мог опираться на «Возмездие» Блока, где сходное ритмическое сочетание возникает в связке с разговором о нигилизме (то есть о «ничто»):
И нигилизм здесь был беззлобен,
И дух естественных наук
(Властей ввергающий в испуг)
Здесь был религии подобен.
«Семейство — вздор, семейство — блажь».
*
Два самых опасных запаха 1930–1950-х годов чутко улавливали партийные носы тех лет. Сначала в 1938-м П. Павленко, говоря о Мандельштаме, вдруг провозгласил: «Язык стихов сложен, темен и пахнет Пастернаком»8. Второй распространился, начиная с 1953 года, когда в 12-й книжке «Нового мира» появилась статья В. Померанцева «Об искренности в литературе». Этот запах ленинградская писательница Е. Серебровская учуяла спустя три года, когда осуждала О. Берггольц за «ненужные слова»: «Было это, когда она говорила, что не только партийность, но и искренность должны быть в литературе. Откуда-то померанцем пахнуло»9.
*
Когда читаешь строки пушкинского «Пророка» («И жало мудрыя змеи / В уста замершие мои / Вложил десницею кровавой»), то кажется, что жало здесь менее всего заостренный нож, разящее орудие, а то, что для русского человека является синонимом слова «любовь» — жалость, способность жалеть другого человека, других людей.
*
В диалоге ахматовского стихотворения «Музе» («Ей говорю: “Ты ль Данту диктовала / Страницы Ада?” Отвечает: “Я!”») дальним эхом откликается другое явление — из пушкинского «19 октября 1825». Именно там появляются сразу две музы («две музы к нам летали») и звучит сакраментальный вопрос:
Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?
Ожидание Музы у Ахматовой («Когда я ночью жду ее прихода…») как бы рифмуется с пушкинскими строками:
Я жду тебя, мой запоздалый друг…
*
«Мы все взываем к человечности, но как часто нам некогда быть человеком. Мы все делаем ради человечности, ради того, чтобы другие стали человечнее, но самим-то нам, замотанным, задерганным, утопающим в делах, в суетности, некогда быть человечными. И мы становимся человечными лишь в годину утрат, потрясений, тяжких болезней, смерти близких людей. И все эти болезни, смерти, утраты не существуют ли для того, чтобы время от времени возвращать нас к человечности, чтобы мы не забывали своего истинного звания?»10
*
В рабочих записях Василия Шукшина есть запись его выступления на встрече с Михаилом Шолоховым: «Мы с вами распустили нацию. Теперь предстоит тяжелый труд — собрать ее заново. Собрать нацию гораздо сложнее, чем распустить»11.
Возможно, здесь под словом «распустить» Шукшин имел в виду не только экспрессивно-метафорическое понимание, но и вполне конкретное — революционную русскую смуту начала ХХ века. После роспусков Государственной думы еще в царское время этот же «рецепт» был использован большевиками, которые в январе 1918 года распустили Учредительное собрание, окончательно прервав традицию демократической выборности.
Поэтому не лишено резона предположение, что Шукшин говорил не только и не столько о «дисциплине», сколько о самоорганизации народного представительства, о включении народа в жизнь государства.
*
В тех же рабочих записях Шукшина — краткая сентенция: «Один борюсь. В этом есть наслаждение. Стану умирать — объясню»12. Объяснить это свое чувство он не успел, но оставил литературный ключ, который поможет приблизиться к пониманию. Это «Песня Председателя» из пушкинского «Пира во время чумы»:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
Итак, — хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьем дыханье, —
Быть может… полное Чумы!
1 Грибачёв Н. Наша земля // Новый мир. 1949, № 3. С. 7.
2 Вадим Перельмутер почему-то называет причину этого «промахом горожанина» (Перельмутер В. Записки без комментариев // Арион. 2002. № 2: https://www.arion.ru/mcontent.php?year=2002&number=73&idx=960).
3 Ср. с многочисленной символикой «бездомности», например, у Тургенева: «Осужден я на цыганскую жизнь — и не свить мне, видно, гнезда нигде и никогда!» (Письмо Дружинину от 5 (17) декабря 1856 года). Или: «Нет, уж точно: „Этак жить нельзя“. Полно сидеть на краюшке чужого гнезда. Своего нет — ну и не надо никакого» (Письмо Некрасову от 12 (24) августа 1857 года).
4 Ходасевич В. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1989. С. 138. («Библиотека поэта. Большая серия»).
5 Ломоносов М.В. Избранные произведения. Л.: Советский писатель, 1986. С. 255.
6 См. подр.: Глушаков П. «Стрекоза и Муравей»: Poetica et moralia // Новый мир. 2024, № 3. С. 164–172.
7 Ломоносов М.В. Избранные произведения. М.; Л.: Советский писатель, 1965. С. 293. («Библиотека поэта. Большая серия»).
8 Павленко П. О стихах Мандельштама // «Сохрани мою речь...». Вып. 1. М.: Изд. предприятие «Обновление», 1991. С. 59.
9 Цит. по: Золотоносов М. Гадюшник. Ленинградская писательская организация: избранные стенограммы с комментариями. М.: НЛО, 2013. С. 281. Ср. с одобрительной характеристикой А. Прокофьеву, которую ему дал секретарь по идеологии Ленинградского обкома: «Прокофьев — старый коммунист, замечательный поэт, человечный человек… и чуткость, и партийный дух, и нюх» (Там же. С. 303).
10 Абрамов Ф.А. О хлебе насущном и хлебе духовном. М.: Молодая гвардия, 1988. С. 207.
11 Шукшин В.М. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 5. М.: Panprint publishers, 1996. С. 236.
12 Там же. С. 235.
| 
