Александр Левин

куда’блин-туда’блин

Александр Левин

кудаблин-тудаблин

Последний рассказ старого аксакала

К нам приехал господин ноль один.
Очень странный гражданин —
без штанин.
Он в одной руке имел карабин,
А в другой имел штук пять магазин.
А за ним везут балшой чемодан.
Я такого чемодан не видал.
На колёсах чемодан-мамадан,
на верёвке как фашист-партизан.
Ай, зачем такой балшой чемодан?
Что за странний, говорю, человек?
И зачем он, говорю, без штанин?
Будем кушать, говорю, бешбармак?
Очень важный, говорят, камерсан.
К нам возил его зампред Барадин.
Референ ему стучал барабан,
Военком ему патрон приносил.
А зачем он, говорю, без штанин?
Будем кушать, говорю, бешбармак?
Это шорты, референ говорил.
Он охотился на горный баран.
Сколько лет прошло — никак не пойму,
для чего такой балшой чемодан?
Для чего такой балшой человек
на охоту приходил без штанин?
26.01—2.02.1999
* * *
Уходит на запад кудаблин-тудаблин,
спокоен, взволнован, упрям и расслаблен.
Несут его в море колибри-корабли,
палят гарнитуры большого калибра,
гремят полонезы прощальные вьюги
и машут платками подруги-задрыги.
Он слёзы глотает, он бодро смеётся,
как птицая птица, душа его мнётся
у входа на долгий форматтер-фарватер,
на дымный, на тёмный,
как наш избиратель.
На запад, на запад укажут компасы,
бегут, полосаты, матрасы-матросы,
и тросы, и шканцы, тянули-качали,
задраив до блеска отсеки печали.
Стихает вдали лихорадочный гомон,
и мир оседает, как сплющенный гоблин,
как сдувшийся пи ’ нгвин,
как рухнувший рубель,
как канувший за борт
фальцгобель-зензубель.
Сгущается хаос, солёный и рваный,
и реют на реях огни Вассермана.
Уходит на запад кудаблин-тудаблин.
Вернется ль обратно?
Да нет, никогда, блин.
17—20 марта 1999
* * *
испортилась кожа
испортилась рожа
испортилась лысина
живот и орясина
точнее балясина
а может уключина
испортилось тело
испортились нервы
характер испортился
походка испортилась
улыбка повадка
помадка испортилась
испортилась водка
и тачка не ездит
испортилась пища
испортился воздух
испортилось солнце
зима и мороженое
испортились Сочи
пропало Сухуми
Батуми и Поти
Паланга и Отепя
не пахнут цветы
чебуреки невкусные
засохла икра
осетрина испортилась
прокисло шампанское
высохла музыка
и недостижимы
вареники с вишнями
31 августа 1998

Народная песня

Народы шумят как травы перед лицом Господа
Липа шелестит литвою,
клён качается эстонет.
Над моею головою
чёрный ворон ветку клонит.
В поле белые поляки
люли-люли встали в ряд
и мудрёные словаки
по-словенски говорят.
Я взойду на черногорку,
отыщу траву-мораву,
заварю себе настойку,
неопасную отраву.
По покосовому полю
пробегу я босняком,
и пойдут слова на волю,
и повалят косяком.
И окрасится багрянцем
сшитый мамой сарафан —
оттого ли, что с романцем
чудью мерялся герма ’ н?
Или это деревляне,
от огня приемля смерть,
светят, как костёр в тумане? —
жмудь и оторопь смотреть.
Или входят острияки
в беларусь по рукоять?
Но почешутся словаки,
и чухнут, и лягут спать.
А я хлебну еще отравы
и усядусь на пеньке,
и народы, словно травы,
зашумят на языке...
8 мая — 10 декабря 1998
 
Сон конца апреля 99-го

Всю ночь снился currency board.
Проснулся умиротворенным.
Сон конца августа 98
Ужасное, кривое юрлиц у
бежит за мной по топкому болоту,
отбрасывая ноги и хвосты,
копыта, и печати, и валюту.
Оно бежит, раздвинув корсчета,
зубчатые, ужасные, кривые,
и маржа ядовитая летит,
качаясь, у него над головою.
А я бегу в трясине и соплях,
испуганный и мокрый, как инвестор
портфельный, сумчатый,
весь в драных векселях,
в каких-то вэбовках и кепке неуместной.
Боюсь! Боюсь! Проснуться и забыть,
как атакует одичалый трейдер,
собравшись в стаю, как рыдает выпь,
роняя рупь багряный свой, некрепкий...
Ужасный и кривой нерезидент
хеджирует со свистом над болотом.
А я бегу. А он несёт пакет...
И вдруг меня блокирует пакетом,
хватает, тянет в топь... И сноп огня,
и вихорь, и баланс чернее тучи...
“Я неликвидный! Отпусти меня!..” —
кричу ему томительно, беззвучно.
А он геращенкой язвительной глядит,
за нежную хватает растаможку...
Я вырываюсь... Рушится кредит!..
И с криком просыпаюсь понемножку.
И вижу, как распахивая шкаф,
роняя стол и далее — с балкона,
кривой и страшный, длинный, как удав,
ползёт трансферт куда-то в регионы...
5—8 мая 1999
* * *
Роме Воронежскому
Мы садимся в наш автобус,
собираемся поехать.
Тут конду ’ кторы приходят,
а потом кондуктора.
И конду ’ кторы нас просят:
“Проездные предъявляйте!”,
а кондуктора велят нам:
“Оплатите за проезд!”.
Мы конду ’ кторам предъявим,
а кондуктора ’ м — оплотим,
нам бы только бы поехать,
а уж там — как повезёт.
Повезут ли нас шофёры
до метро без остановок,
или высадят в канаву
удалые шофера ’ ?
Или, может, некий ш у фер
просто выйдет из кабины
и уйдёт, не попрощавшись
и дверей не отворив.
У Матросского у м у ста
мы, забытые, заплачем.
Или тихо засмеёмся
у Матросского моста.
1—2 апреля 1998
Гундосая песнь
— Алё, это баня?
— Нет, это Болодя.
Закинув голову назад,
дудак на дудочке своей
игдает падтию любви.
Она как дудочка кдичит
и бьётся у него в дуках.
И вечный кайф!
Но медно тикают часы,
и дедко-дедко гдом гдохочет...
Дудак понять того не хочет.
И тщетной муддостью тдяся,
поёт на дудочке и пляшет
и, как ощипанный удод,
дуками машет.
Но гдозовеющее небо
лупцуют синие задницы,
гдохочет: “Будя! Педестань!
Довольно музыки незделой!
Не любостдаствуй! До свиданья!”
И в стдахе задыдал дудак.
Сгустился м-м-мдак.
Во мдаке гавкают собаки.
Дыдают бедные дудаки,
доняя слёзы на постель.
А мы — небесная метель!
Не судьи мы, а пдокудоды!
А вы, модальные удоды,
тедзая плоть своих поддуг,
не тдоньте музыку дуками,
чтоб вам не отодвали вддуг!
Июнь 1997 — август 1998
Осень 98-го

Зелёное с вкраплениями жёлтого
в сумме дает не синее, а золотое.
Однако обратно в зелёное уже не конвертируется.

Пятнышки коричневого, с шуршанием ползающие по серому,
взывают к совести дворников.
Но совесть дворников спит, пока сами дворники
запасаются солью и макаронными изделиями.
Вкрапления серовато-белого на ярко-синем
внушают надежду на то, что зонтик сегодня не понадобится.
Особенно сильно надеются те, чьи зонтики остались дома.
Надежды эти небеспочвенны:
зонтик сегодня не понадобится,
несмотря на стремительный обвал национальной листвы.
Но обильные грозди красного с вкраплениями зелёного
предвещают холодную зиму. Холодную зиму.
23 сентября 1998 г.
* * *
Выскочит парикмахер
в красном одеколоне,
ткнет в тебя мягким пальцем,
крикнет: “Извольте бриться!!”
Но ты не ходи к нему бриться:
станешь таким же бледным,
будешь бояться гаишника,
прятаться под сиденьем.
Выйдет доктор зубовный,
вынет кривые клещи,
схватит пальцами за нос
с криком: “Больной, не дышите!!”
Ты не давайся дёргать
и не дыши ему в трубочку:
приучишься какать в баночку,
полюбишь укол и клизму.
Встанет вахтер пузатый
в атласной бронежилетке,
схватит рукой мускулистой,
потребует аусвайс.
Не предъявляй аусвайса,
даже в завёрнутом виде:
приучишься всяких уродов
слушаться и почитать.
А то подскочит любезный,
в фирменном саквояже,
предложит помочь советом,
захочет вам показать.
Не позволяй показывать!
Не бери дисконтную карту!
Это смертельно опасно
для неокрепших душ.
Есть ещё паспортистка ,
таможенник, рекламодатель,
банкир, бандит и начальник,
жена и кто-то ещё.
Пойманных и уловленных
они кладут в холодильник
и постепенно съедают
вместе с ихним г....м.
21—23 октября 1998
Лимонка

Мимо острова Буяна,
мимо сада Монплезир
едет девушка Татьяна,
бывший красный командир.
На заржавленной кобыле
по изрытой мостовой
по Тверской и Пикадилли
едет девушка домой.
На устах её улыбка,
в голове её вопрос:
“И куда я этак шибко
в белом венчике из роз?
Отчего моя кобыла
заржавела на ходу?
Может, я чего забыла
в восемнадцатом году?
Компаньерос, камарады
разбежались кто куда
“Мы вас лю-юбим!”
“Мы вам рады!”
Ну вас на х.., господа!”
1998
Наклонительное повеление

Рыбина, голоси!
Дерево, улетай!
Ижина, небеси!
Миклуха, маклай!
Спящерица, проснись!
Тьматьматьма, таракань!
Яблоко, падай ввысь!
Усадьба летом, рязань!
Хлебников, каравай
слово своё несъедобное!
Автобус, трамвай
всё самое красное, сдобное!
Сладкое — поцелуй,
белое — отпусти,
тихое — нарисуй,
гладкое — перешерсти.
Ясного не мути.
Дохлого не оживляй.
Если ты нем — свисти,
если лама — далай!
Если даже ты сед,
лыс или купорос,
всякий вопрос ответ,
если ответ вопрос.
Будь ты зёл или бобр,
зубр или глуповат,
переведи кадр,
переверни взгляд.
19 ноября — 2 декабря 1998 г.
Аполлон союзный

Я матый лох, бегущий краем света.
Я натый мох в фундаментах домов,
в которых жил тот ликий солнцем бог
всех рявых куд,
всех слов потенциальных,
лысеющий в стараниях, однако
не слишком чтобы лепых и приличных, —
о закудрявливаньи лысых и убогих,
и тех, которым пофигу прислали
из всех иных краев трудолюбивых,
но не центричных логосом и солнцем, —
о загибании волосьев и колосьев,
полозьев и поленьев, и вареньев,
не о раскручивании — о разгибайстве,
о производстве из какого сора
пушистого такого кифаредства.
Но ликий солнцем,
в битвах растолстевший,
увы, он не живёт теперь в домах,
где я фундаментом ментальным
проживаю
(центристом логоса и мелорадикалом)
доставшийся в наследство материал.
Тучегонителем он скрыт до основанья,
он срыт во тьме (и там же спит и ест),
в гонимых тучах он нашёл приют,
мой ликий солнцем, мой союзный ойла,
мой бывший, но отставленный стремист.
И нет его в устройстве зданья мира,
(там правит слово пьяный винокрад
о треснувший асфальт в словоподтеках),
где я как матый лох за каждый звук
плачу наличной кровью и усмешкой,
но счёт свой, обязательный к оплате,
за право пений песных, марных кошк,
я, мирный любочад и сидидом,
Орфей, необязательный к прочтенью,
не предъявлю ни демосу, ни Зевсу.
21 мая 1999
* * *
По дороге на работу и с работы,
в метро и автобусе, я не замечаю:
мужиков с какими-то длинными штуками;
краснорожих заплывших баб;
носатых девушек;
общительных пьяненьких мужчинок;
тёток в платках;
пожилых мужчин в коричневых доперестроечных куртках;
молодых усатых мужчин в вязаных шапках;
молодых рыночных торговок с золотыми зубами;
компании жующих и хихикающих девочек;
крупных женщин с накладными плечами;
людей с горловым пролетарским выговором;
компании толкающихся мальчиков;
мужиков с чёрными дипломатами;
тёток в вязаных рейтузах;
людей, читающих “Мегаполис-Экспресс”;
лиц “лиц кавказской национальности”;
прыщавых девушек;
толстых мужчин с брюхом, свешивающимся через брючный ремень;
костлявых сорокалетних женщин;
группы парней в спортивных штанах;
мужчин в чёрных кожаных куртках;
своего отражения в стекле.
По дороге на работу и с работы,
в метро и автобусе, я замечаю:
людей с улыбающимися глазами;
подростков, читающих книги;
симпатичных девушек;
интеллигентные лица;
мяуканье из-за пазухи и уши оттуда же;
мужчин с компьютерными книгами;
немолодых пёстро одетых женщин со злыми лицами, читающих газету “Завтра”;
лысых мужчин с длинными волосами;
голубей, залетевших в метро;
побирушек;
беременных;
музыкантов с футлярами и музыкантов, играющих классику в переходе;
молодые семейные пары и молодые несемейные пары,
когда они друг к другу не равнодушны;
женщин, пытающихся угадать, что я пишу;
мужчин, старающихся заглянуть мне через плечо;
иностранцев, одетых с большей свободой, чем мы, и улыбающихся не так, как мы;
людей с забинтованным глазом или носом;
людей, везущих с дачи что-то ещё живое;
людей, зевающих сразу вслед за мной;
гордую осанку “лиц кавказской национальности”;
огромные заголовки в “МК” и “Спорт-Экспрессе”;
нестарых ещё женщин, громко разговаривающих непонятно с кем;
ошибки дизайнеров и смешные двусмысленности в рекламе;
развязавшийся шнурок у мужчины;
упавшую перчатку женщины;
старых знакомых, многих из которых я забыл, как звать,
а других даже не помню, где видел;
молодых полных мужчин, замотанных шарфом, которых куда-то везут их
усталые матери;
плачущих детей.
Думаю, всего сказанного достаточно.
И для читателя, и для психоаналитика.
10 февраля — 14 марта 1999 г.