Об авторе | Елизавета Макаревич родилась в Одинцово в 1999 году. Выпускница Литературного института им. А.М. Горького (семинар прозы Р.Т. Киреева). Публиковалась в журналах «Новый мир», «Волга», «Дружба народов» и других. Лонг-листер IX сезона премии «Лицей». Живет в Одинцово.

Елизавета Макаревич

Два рассказа

Долорес

Хозяйка квартиры написала, когда Лола уже ехала в поезде:

— Лола, здравствуйте, тут у жильцов ЧП, они съедут только недели через две. Вы ведь понимаете, свои люди, не отказывать же. — И вдогонку: — Если вас это не устраивает, боюсь, нам придется попрощаться.

Лола поджала губы. Набрала:

— Конечно, понимаю. Я подожду. Тогда спишемся дней через десять?

И, отложив телефон, зажмурилась. Она лежала на верхней боковой полке, накрывшись посеревшей казенной простыней. Теперь надо искать хостел, перераспределять бюджет. Но сердцебойный стук колес убаюкивал, и тянуло в сон. Лола успела подумать, что найдет решение позже.

И, когда она задремала, решение само нашло ее, пиликнуло сообщением на «Авито»:

— Добрый день, Лола! Спасибо, что откликнулись на нашу вакансию. Приезжайте знакомиться: все покажем, всему научим. Сегодня сможете? Вот адрес…

…Весь Лолин скарб уместился в походный рюкзак и старый чемодан. С ними она и пришла к храму. Там, у ворот, ее встретила матушка — седеющая женщина с монализовской улыбкой. Декабрьский снег оседал на ее платке и не таял.

— Здравствуйте, — окликнула она. — Лола, верно? Проходите за мной, пожалуйста.

И Лола прошла через ворота, не перекрестившись. Матушка наблюдала за ней, ее лицо оставалось непроницаемым. Лола выжидающе-нагло улыбнулась. Но та лишь спокойно произнесла:

— Вижу, вы с вещами.

— Я только приехала в город.

И матушка вдруг сказала:

— Вам есть где остановиться? Если нужно, поживите у нас. В гостевой келье имеется свободная койка. Тем более подниматься придется рано: врата нужно отпирать в семь. Пойдемте оставим ваш багаж, а потом я покажу вам наш храм.

По пути матушка расспрашивала Лолу о ее жизни. И Лола придумывала ответы на ходу: училась на физико-математическом, среди увлечений — реставрация мебели, опыт работы… готовила школьников к поступлению.

— И при всем этом вы пошли к нам? — улыбнулась матушка. — Вы же видели в объявлении: храм не может много платить…

— Это не проблема, — возразила Лола.

— Хорошо. А вредные привычки у вас есть? Курите, выпиваете? — И, получив отрицательный ответ, мягко добавила: — Я так и подумала. У вас на лице написано, что вы хорошая девушка.

Лоле стало интересно, заметила ли матушка шрамы у нее на лице — бисерины над бровью и под губой, оставшиеся после пирсинга.

— Наос покажу позже: сейчас там прихожане. Пока пройдемся по территории.

Из-за длинной юбки казалось, что матушка не идет, а скользит. Не оборачиваясь, она рассказывала, когда запирать врата, как чистить подсвечники и оклады икон. Потом завела Лолу в двухэтажную пристройку, спрятавшуюся за храмом.

— Тут хранится хозинвентарь. Дальше — трапезная. Кушать можете вместе со всеми, это бесплатно. На втором этаже воскресная школа. Но нам сюда.

И она впустила Лолу в комнату, притаившуюся в конце неосвещенного коридора. Внутри оказалось душно и тесно. Из-за стола и двух узких кроватей свободного места почти не оставалось. («Как в гробу», — подумала Лола.) Мебель была сделана из ДСП, пол — застелен линолеумом. Клеенку на столе покрывали чайные штампы. В углу стояли кулер, жужжащий низкий холодильник и вздувшийся баул. Поперек комнаты тянулся тройник, к которому ничто не было подключено. В люстре горела желтая лампочка.

— Это наша келья для гостей, — сказала матушка. — Небогато, конечно…

— То, что нужно.

— Ну тогда, Лола, передаю вам ключи.

Матушка протянула ей пухлую связку, где к каждому ключу была прицеплена бирка: «ворота», «главный вход», «трапезная», «уборная»… «Как у апостола Петра», — хотелось сказать Лоле. Она молча приняла связку, пообещала, как договаривались, позже занести скан паспорта — залог вместо трудового договора.

Так Лола стала дежурной по храму.

Вечером, провожая прихожан, она выглянула за ворота. У забора, выставив вперед культю бедра, сидел мужчина с искрасна-темным лицом. Его черная куртка казалась серой от пыли, ворот кофты сально блестел. Перед ним стоял пластиковый стаканчик с парой монет и сигаретой на дне. Мужчина окликнул с усмешкой:

— Здравствуйте, девица.

Чуть поодаль лежала, свернувшись клубком, серая длинношерстая собака. Заслышав звон ключей, она не пошевелилась. Только мигнула в сторону Лолы тревожным карим глазом.

Мужчина повысил голос:

— Что, барышня, мешаю вам я?

Лола молча заперла ворота.

Стемнело. Она лежала в келье на жестком матрасе. Колючий плед, заменявший одеяло, перекрутился, долго не могла устроиться. Наконец, поняв, что не уснет, вытянула из рюкзака свеженький ежедневник, вывела на первой странице «Лола Брикман, 25» и далее выписала всю ту ложь, что придумала за день. Чтобы заучить и не путаться в показаниях.

Она переоделась в пижамные штаны и футболку; стали видны забитые черной краской руки. Блэкворк она сделала еще в родном городе. Мастер разглядывал ее покрытую рисунками кожу, все спрашивал, не пожалеет ли она: «Я понимаю, если бы одни партаки были, но вот эта работа прям класс. Да и остальные норм». И после очередного настойчивого «нет, не пожалею» он обмакнул в краску самую широкую спайку. Несколько сеансов спустя Лолины новые руки не имели ничего общего с ее старыми руками.

Позже, уже выключив свет, она сковыривала со стены чешуйки лопнувшей краски. И под сливочно-желтым слоем был такой же сливочно-желтый слой. И ей казалось, что скребет она саму себя. И она расслаивалась под собственным ногтем, крошилась — не человек, а яичная скорлупа. Но под скорлупой ни белка, ни солнцевидного шарика, ничего.

Во сне снова видела маму, а затем почему-то — последнюю встречу с институтской подругой. Это было вскоре после вручения дипломов. Они сидели на летней веранде кафетерия, и подруга не сняла солнцезащитные очки. Из-за этого Лола смотрела не на нее, а на свои маленькие искаженные копии. И отгороженность темными стеклами казалась демо-версией грядущей разлуки.

Подруга все говорила:

— Вообще в Аргентине свой вариант испанского. Но я надеюсь, что меня и на обычном будут понимать… осталось только научиться говорить. Ну, ничего, на крайний случай там есть русскоязычная диаспора. Я уже вступила в их чатик. Авось не пропаду.

— Здорово. — Лола улыбнулась своему отражению. — Можешь придумать альтер-эго. Называться новым именем, например... Долорес. Все равно никто ничего не узнает. Считай, жизнь с нуля.

Подруга расхохоталась:

— Ага, проблем мне не хватает. Эй, чего зависла?

Сняв очки, она окликнула Лолу настоящим именем.

И со звуком этого имени слилась стерильная мелодия звонка. Лола в полусне прошаркала через комнату, схватила телефон на зарядке, взяла трубку.

— Здравствуйте! — бодро отозвались по ту сторону. — А вы вообще открываться будете? Впустите нас, пожалуйста, это музыканты пришли.

Пару минут спустя, наспех одетая (теплые вещи поверх пижамы) Лола отпирала ворота, и не очнувшиеся после сна пальцы не слушались, а холодные ключи жгли кожу. Наконец замок поддался, и Лоле навстречу вошли улыбающиеся мужчины и пара женщин в платках. Некоторые тащили на спинах громоздкие чехлы с инструментами.

— Что ж вы!

Лола, не моргая, уставилась в землю.

— Простите, я проспала. Это с непривычки, такое больше не повторится.

И музыканты рассмеялись:

— Да что вы отчитываетесь, как курьер в службе доставки? Главное, что разобрались.

Они скрылись в пристройке. А Лола взяла в хозотсеке широкую железную лопату и принялась убирать выпавший за ночь снег.

В разгар утрени она проскользнула в храм — тень в платке и шерстяной юбке поверх джинсов. И платок, и юбку выдала матушка, пресекшая Лолины возражения строгим «можно ли?». Лола наблюдала за прихожанами: дети разглядывали роспись на потолке, женщина с серьезным лицом тихонько подпевала хору… Лола вспоминала, как в детстве бывала в церкви с бабушкой. Та подолгу круглым почерком выводила имена на листочках за здравие и за упокой. Лола маялась от скуки, но продолжала ходить с бабушкой, чтобы порадовать ее. И однажды, покончив с листочками, та спросила с кроткой улыбкой:

— Вот умру — будете хоть мою могилку навещать?

Лола в ужасе дернула ее за рукав:

— Ты чего, бабуль! Как можно!..

Тогда она еще верила, что говорить о смерти — значит привлекать смерть.

Пару лет спустя бабушку похоронили на далеком сельском кладбище, рядом с ее родителями. Дорога туда занимала почти четыре часа в одну сторону. И с ходом времени Лола поняла, что не помнит, как ехать. И память о забытом саднила.

После утренней службы она бездумно убиралась в храме. Выбрасывала огарки — прихожане ставили свечи. Расчищала дорожки, а снег все шел. И все начиналось сызнова. Она чесала лоб под колючим платком и, запрокинув голову, смотрела на бледные хлопья, валящие с бледного неба. Они залепляли глаза, и жизнь начиналась начисто. Любимый цвет — белый.

Днем наконец выцепила знакомую матушку в трапезной, спросила про нищих. Та лишь пожала плечами:

— А что с ними делать? Они же за воротами. Одноногий давно тут сидит. Пусть сидит, главное — на территорию его не пускай, прихожанам это не нравится.

— А собака тоже его?

— Собака? А, эта… Нет, дворня. Бывшая кухарка ее подкармливала; потом уволилась, а та все ходит. Иногда детки из воскресной школы ей дают пирожки.

Вечером, когда Лола листала новостную ленту, лежа в кровати, дверь скрипнула, женский голос засвистел: «Хосссподи». Лола оглянулась. На пороге стояла дородная женщина в платке. Она пристально глядела на Лолины руки. Потом подняла взгляд.

— Ты новенькая, да? — гаркнула она. — Меня матушка Дарья предупредила. Я Марина, повар, живу тут иногда. Ты теперь моя соседка.

И Лоле стало досадно, что ее-то никто не предупредил. Марина по-свойски прошлась по комнате, достала из ютившегося в углу баула домашний халат. Затем зажгла лампаду в красном углу и затихла. Лола снова взялась за телефон. Она читала новости, от которых внутри становилось глухо и холодно.

Вскоре она привыкла и к раздражающе-желтому свету лампы, и к шарканью Марининых тапочек. После дня механической работы клонило в сон, и Лола опустила веки. Вдруг ее окликнули:

— А тебя как звать-то?

Она снова открыла глаза. Марина сидела на краю своей кровати и с интересом разглядывала Лолу. Та представилась.

— М-м, какое интересное имя! Смешное.

Лола зачем-то оглянулась на пятно краски, расковыренное прошлой ночью. Марина продолжила:

— Я тебе по секрету скажу, Лолка… Ты не думай, что тебя шибко-то хотели нанимать. Ну, все ж понимают: не пойдет молодая девка искренне работать в храм за копейки. Молодежь от скуки чем только не займется; придумали вон — монастыринги. Мне матушка Дарья шепнула — но это между нами, — что ты — так... Человечек-то срочно нужен, а выбирать не из кого. Так что пока будешь ты. А как найдут кого получше, попрощаемся. Потому что, ну… — И, выпрямившись, повысила голос: — Ты хоть в бога веришь? Можешь не говорить даже: по тебе видно, что нет.

Лола улыбнулась кончиками губ:

— Почему же? Пусть будет. От этого ничего не изменится.

Марина мотнула головой, будто пытаясь вытряхнуть услышанное из ушей.

— Я в молодости такая же была, — проговорила она, — атеистка, самая умная. Это ничего, жизнь всех ставит на место. Ты еще все поймешь. Тебе исповедаться надо!

— Давайте без поучительных сказок.

Лола накрылась одеялом и отвернулась к стене.

— Доброй ночи, Марина.

Пару часов спустя Лолу разбудил Маринин оклик. Та зашелестела в темноте:

— Лол, ты только не обижайся, а? Я тебя просто предупреждаю: ищи уже другую работу, а то останешься с голой задницей.

Лола поджала губы. Захотелось съязвить. Захотелось — вдруг — разжалобить, рассказать об изматывающем наследстве. Но промолчала. Продажа квартиры была фактом биографии другого человека, не Лолы Брикман.

Следующим утром, возвращаясь из магазина, она остановилась у краснолицего нищего, протянула ему пакет.

— Это вам, — бесцветно произнесла она. — Курник.

Мужчина принял пакет, развернул пирог и принялся деловито его осматривать. Затем хмыкнул с кивком:

— Курник — нормально.

Она тем временем отошла к собаке. Та вновь лежала кренделем чуть в стороне от ворот. Опустившись на корточки, Лола достала из шопера пачку зоомагазинных колбасок, пошуршала. Собака не пошевелилась, но с интересом покосилась на лакомство. Теперь, вблизи, Лола рассмотрела собачьи белые точки-бровки, из которых тянулось по паре длинных черных усов.

— Да, и псинке, конечно, — прокряхтел нищий у нее за спиной, — все для псинки. Вечно ей кто-нибудь чёта да притащит, вон какие бока отъела.

Лола положила колбаску перед собакой. Та принюхалась, медленно приподнялась и, не переставая косить на Лолу, торопливо подхватила угощение. Лола протянула еще кусок, и собака стянула его прямо с ладони. В благодарность или требуя добавки, боднула Лолину руку. Когда колбаски кончились, Лола почесала собачий бок. Сквозь сосульки грязной шерсти прощупывались ребра. Собака повалилась на спину, подставляя живот. И Лола запустила пальцы в редкий белый подшерсток, пощекотала почти безволосую собачью подмышку. С улыбкой произнесла:

— Совсем ручная.

— А чё б ей не быть ручной, — хмыкнул нищий. — Ее все, кому не лень, гладят, кормят. У нее и имя есть.

— И какое? — не оглядываясь, спросила она.

— Лолка. Лола ее зовут. Ну, кто хочет, так и зовет.

Лола погладила маленькую крепкую собачью голову. Нищий отхаркался, проговорил:

— Людей бы у нас так любили.

Любит гладить собак меж ушей, любит водить пальцем по затылочному бугру — шишечке мудрости.

Она прожила при храме еще неделю: встречала музыкантов и выпроваживала нерасторопных прихожан, наводила порядок после служб, помогала на кухне чистить котлы и кастрюли. Покупала для нищего сначала еду, потом — по его указке — сигареты. И всегда брала лакомства для серой Лолы. Теперь она хорошо ее разглядела: заметила жидкую бороденку и белое пятно одомашенности на груди. Уже на четвертый день собака встречала Лолу вилянием хвоста.

И вот во время очередной утрени Лола следила за порядком, затаившись у храмового окна. Профили прихожан светились матовой уверенностью. Такую же уверенность Лола видела в детстве на лице молящейся бабушки. И, наблюдая за ней, Лола искренне пыталась понять, как люди верят в бога. Она пыталась и потом, когда в старшей школе зачитывалась Толстым и Достоевским. Пыталась, сидя на первом ряду во время лекций по истории религий. Но сколько бы Лола ни вглядывалась, там, куда она смотрела, не было ничего.

В кармане зажужжал телефон. Она глянула на выскочившее уведомление: «Лола, здравствуйте. Квартира свободна, можете заезжать». Набрала: «Здравствуйте. А мы можем чуть изменить условия проживания?..» После недолгой переписки она выскользнула из храма, стянув в притворе листок для заупокойных записок. В гостевой келье собрала вещи, оставила на столе платок и юбку, ключи и короткое «спасибо за все» шариковой ручкой.

Она прошла через ворота, не крестясь. У забора все так же сидел нищий. Серая собака лежала поодаль. Лола опустилась перед ней на корточки, застегнула ошейник на мохнатой шее и прицепила поводок.

— Ну, конечно, псинке-то… — пробормотал нищий.

Лола, стуча колесиками чемодана и ведя за собой собаку, пошла прочь от храма.

И если бы ее спросили, для чего все это было, она бы сказала — чтобы заполнить строчки в ежедневнике.

Она, тогда еще не Лола, сидела на краю дивана, стучала ногтями по дис­плею смартфона. Миша полулежал рядом, подперев голову рукой. От скуки он чертил спирали на Лолиной спине. Проводил пальцами по гребню выступающих позвонков.

— Ты долго еще? — позвал он. — Что у тебя там?

Она бросила, не оборачиваясь:

— Просят помониторить «Оскар»: новостница заболела. Я согласилась.

На секунду подняла глаза, и взгляд упал на баул с мамиными вещами. Пора бы вынести его к подъезду (но по примете до сорока дней…). Часть стоило бы выставить на «Авито». Например, пуховик, который мама и поносить не успела. Мама была бы рада, если бы вещам нашлось применение. Да, мама была бы рада.

На телевизионной тумбе стояла аптечка с лекарствами, которые не уберегли от оторвавшегося тромба. И глазурованные фигурки в ряд — мамины любимые чихуахуа. Среди них был и слепленный Лолой Мэйсон. Она тогда, еще первокурсница, специально записалась на мастер-класс по керамике. И, готовя поделку к маминому дню рождения, чувствовала себя младшеклассницей.

Поджав губы, Лола опустила взгляд и продолжила быстро печатать. Телефон жужжал не переставая: обновлялись рабочие чаты. Ее, сммщицу, тегали в каждом третьем сообщении.

Приподнявшись, Миша принялся разминать ей плечи.

— Ты какая-то напряженная, — произнес он. — Вон, как ледяная. Тебе надо расслабиться.

Она хмыкнула, и Миша поцеловал ее за ухом. Его руки скользнули ей под футболку. И, поморщившись, она дернула плечом.

— Ну, чего у тебя случилось? — с раздражением спросил он. — Нет, я понимаю. Но вот конкретно сейчас… конкретно сейчас что не так?

Обернувшись, она заглянула ему в лицо. На этом лице, казалось ей, она знала каждую пору, малейший шрам от акне. И теперь, после четырех лет, это любимое лицо вдруг сделалось чужим и недосягаемым. Или недосягаемой стала она, обернутая в патологоанатомический мешок горя.

Взяв Лолу за плечи, Миша уложил ее на спину, а сам принялся стягивать домашние штаны.

— Не надо, я не хочу, — бесцветно произнесла она.

— Да ладно, тебе наоборот нужно расслабиться.

— Я устала.

— Тебе и не придется ничего делать. Я сам справлюсь.

И она замолчала: знала, что в спорах нет толку. Отказы лишь раздражали Мишу, и он гнул свою линию, как капризный ребенок. Это происходило уже не раз, и до маминой смерти тоже. И она соглашалась, лишь бы закончить бессмысленный разговор. Лежа под ним, она представляла себя внутри лампы накаливания, или меж оконных стекол, или где угодно еще. В конце концов он отчасти был прав: ей и впрямь не приходилось ничего делать.

Он целовал ее ключицы, а она смотрела в потолок не моргая. И вдруг произнесла:

— Ведь теперь у меня нет никого.

Он буркнул ей в шею:

— Зай, вот обязательно сейчас?..

— Могу делать, что захочу: никто не расстроится. — И оцепенение лопнуло, как перезревшая хурма, как тромб: — Могу бросить работу. Или стать кришнаиткой. Или волонтерить на лошадиной ферме в Исландии. Могу совершить самоубийство… или инсценировать его.

Он приподнялся и раздраженно посмотрел на нее. И прежде чем он что-то сказал, она произнесла с улыбкой:

— Хочу расстаться.

И мама гладила ее по голове, пока она плакала по-детски уродливо. Размазывала слезы и сопли тыльной стороной ладони, стыдилась себя и оттого плакала лишь сильней.

— Бросай ты своего Мишу, — с ласковым укором произнесла мама. — Вечно он тебя расстраивает. Смотреть на это не могу!

И она захлебывалась:

— Нет, он хороший! Он хороший, просто в последнее время как-то все… Я не понимаю, почему мы все время ругаемся. Но он сводит меня с ума!

Мама целовала ее в висок, вытирала лицо сухими теплыми пальцами. Ладони у мамы были широкие, как у пианистки. И в гнезде маминых рук она в конце концов приходила в себя. Так было в детстве; так было, когда папа умер от рака; так было, когда не сдала экзамены на высший балл и боялась не пройти на бюджет. В итоге прошла, и они вместе праздновали на кухне. Мама купила шампанское, а она — никогда не любила, но ничего лучше не придумала — шпроты.

— Я понимаю, что вы уже три года вместе, — говорила мама. — Но что теперь — до смерти друг друга мучить? Раз уж он так себя ведет. Ну разве можно так убиваться из-за какого-то дурака?

Она слабо улыбнулась:

— Ничего, завтра на тренировке отыграюсь на груше, сразу полегчает.

Мама поцеловала ее в висок:

— Вот и правильно. Ты же у меня такая умница: философский свой хорошо окончила, и спортом вон занимаешься, и языки учишь. Неважно, что там с этим Мишей. Главное, что ты у себя есть. — И прижимая к груди: — Моя маленькая.

Она хихикнула:

— Ну, прямо-таки маленькая.

— Для меня — всегда маленькая. Всегда, что бы ни случилось: пусть пожар, или война, или конец света, — ты будешь моей маленькой доченькой.

На диван вскарабкался седеющий дрожащий комок. Он подполз к ним, виляя опущенным хвостом и тараща затянутые катарактой глаза. Мама рассмеялась:

— Вон, Мэйсон тоже пришел тебя утешать. Да, Мэйсон? Смотри, как наша девочка расстроилась. Иди скорее грей ее, нашу малышку. Нашу любимую.

Положив голову маме на плечо, она погладила старого пса по крошечной голове.

А вы — мои любимые. И раз я люблю вас, значит, вы — навсегда я.

Стать Лолой Брикман оказалось чуть сложнее, чем продать квартиру с ужасным налогом. Но полгода — и новые документы оказались у нее на руках. А вместе с ними и новые аккаунты в социальных сетях вместо удаленных старых. И новые подписки, новая библиотека в почищенной электронной книжке. Никаких больше тайского бойка и ударного режима итальянского в «Дуалинго». Жизнь Лолы Брикман только начиналась. И начиналась она с нового города.

И вот Лола и Лола, вернувшиеся с ветосмотра, лежали на белом одеяле, расстеленном на полу съемной квартиры. Лола знала, что денег у нее хватит примерно на полгода. Что теперь надо искать работу, а еще придумать хобби, и слова-паразиты, и вредные привычки (например, лежать на полу). Но вместо того, чтобы думать о будущем, Лола дышала в горячий собачий затылок и говорила о прошлом:

— А ведь знаешь, из нас двоих ты единственная настоящая Лола. А я… так, пока еще так. Но я что-нибудь придумаю, и получится лучше, чем в первый раз.

Потому что от первого раза осталось столько несделанного, и столько несказанного, и столько вины и стыда. Вон — по локти измазалась.

— Но и любви было много, — прошептала она. — И любовь тоже осталась. Так что обо всем по порядку. Мое настоящее имя...

Уроки истории

Ника писала автопортрет, когда ее тегнули в чате курса. Староста:

— Ник, тебя ищет деканат. Как приедешь, зайди к ним.

Она не придала этому значения. На последнем курсе походы в деканат стали обычным делом: взамен на диплом приходилось приносить и доносить, доносить, доносить бумажки; собирать подписи преподавателей; сдавать отчеты о фиктивной практике.

Ника перевела взгляд на зеркало по левую руку. Она любила писать с утра, когда персиковое солнце озаряло комнату. Контуры размягчались, словно предметы таяли в теплом свете. И топленая Ника из зеркала улыбнулась уголками губ. Набрав еще краски, она положила пару крупных мазков подмалевка. Затем вымыла инструменты и принялась собираться в институт.

Друзья шутили, что Ника выбрала не то направление: она училась на историка, а сама часами писала картины. Ей нравились сметанно-густой акрил, и жесткие кисти с длинными ручками, и шершавые холсты. На них уходила вся Никина стипендия и часть зарплаты. И все друзья знали: дарить Нике нужно только краски и деньги.

Приехав в институт, она сразу направилась в деканат. С утра в коридоре еще не выстроилась очередь из просящих и провинившихся. Так что, постучавшись в массивную темную дверь, Ника сразу вошла.

В кабинете было как всегда душно, пахло деревянными лакированными столами. Деканша в сползших очках взглянула на Нику с близорукой строго­стью. И та вдруг почувствовала, что у нее проблемы.

— Что-то случилось? — осторожно произнесла она.

Деканша поджала губы, затем неестественно откашлялась:

— Это вы нам объясните.

Она взяла отложенную в сторону пачку листов и небрежно бросила на край стола, прямо перед Никой. Повторила:

— Вы нам объясните, как это понимать.

«Самый простой способ сдать Архипова — прийти на зачет в блузке с декольте. Хотя в его-то возрасте пора задуматься о душе».

«Если на паре Оленниковой сесть на первый ряд, к концу пары охмелеешь от перегара. Ну, хоть из приличия ходит со стаканчиком для кофе».

«Савельев Бинго: девушки на истфаке ищут мужей, историю творят мужчины, биологическое предназначение, замужем = за мужем — словом, что угодно, кроме того, что будет на экзамене».

«Давление авторитетом, хотя авторитет давно потерян».

И другие серые прямоугольники скриншотов — посты под кокетливым заголовком «уроки истории». Ника чувствовала, как против воли расширяются глаза. Голос коротнул в горле:

— Что это такое?

— Ну как же? — с язвительной улыбкой отозвалась деканша. — Это то, что вы пишете о нашем институте в интернете, в открытом, так сказать, доступе. И не пытайтесь отнекиваться: мы прекрасно знаем, что это ваши… опусы.

Ника вскинулась:

— Да это просто дневник, его читают-то всего-ничего!..

— Вот именно, его читают, — налегая на последнее слово, перебила деканша. — Читают, как вы клевещете на наше заведение. — Жестом пресекла попытку возразить. — И не надо нам рассказывать про свободу слова, как все вы делаете. Унижение чести и достоинства — это, между прочим, статья.

Ника сглотнула. Деканша явно была удовлетворена. Она добавила:

— Подавать жалобу на вас мы не будем. Но ваш научный руководитель, конечно, уже в курсе. Имейте это в виду перед защитой. И еще, — она торжествующе улыбнулась, — раз уж вам так не нравится в нашем «рассаднике сексизма и маразма», как вы изволили выразиться… подумайте, стоит ли вообще оставаться до защиты диплома. И если вы не сделаете выводы, то подумают за вас. Свободны.

Ника и не заметила, как вышла из института. До пары оставалось несколько минут — она уже знала, что не пойдет. Но и уехать она не решалась, а потому просто замерла у ворот.

Вдруг ее окликнули. Навстречу вальяжно, не боясь опоздать, шла однокурсница. Она курила на ходу, но делала это изящно, будто держала дорогую тонкую сигарету в мундштуке. И, поцелованная солнцем, она любовалась своими мартинсами, тем, как развевается ее длинная юбка, всем своим существом. Рядом с Никой она задержалась.

— Ты что, на лекцию не пойдешь? Эй, что-то случилось? — Сложив губки сердечком, она пустила дым в сторону. — А, тебя ж в деканат вызывали. Ты уже сходила? Ну, судя по виду… Что сказали?

И Ника ухмыльнулась, пытаясь напустить на себя такой же, как у однокурсницы, безмятежно-равнодушный вид.

— Деканату слили мои «уроки». Так что сейчас слушала про честь и достоинство. И про то, что здесь мне больше не рады.

Расширив глаза от удивления, однокурсница присосалась к сигарете:

— Гонишь!

А Ника, не глядя на нее, не слушая даже, добавила с усмешкой:

— Понимаешь, проблема даже не в деканше. Черт с ней. Но «уроки истории» — закрытый канал. Там нет никого, кроме однокурсников и пары моих друзей. А значит, кто-то из тех, кого я знаю, решил поиграть в доносчика.

«Может быть, даже ты», — мысленно добавила Ника.

Когда однокурсница, сказав что-то держурно-утешающее, упорхнула на лекцию, Ника наконец выдохнула. В носу тут же защекотало. И слезы полились сами собой — горячие и досадные слезы обиды. Она размазывала их по щекам, вслух ругая себя:

— Дура, блин, чего начинаешь… — И сквозь зубы: — Как же противно!

Чтобы не сталкиваться больше со знакомыми, она побрела прочь. Солнце топило снег, и с крыш капало. Асфальт местами стал совсем сухим, будто и не было зимы, — но так казалось лишь в центре города, где дворники работали особенно усердно. В дни вроде этого Ника любила бегать между парами за кофе в расстегнутом пальто. Мокрый свежий воздух бил прямо в грудь, и хотелось быть красивой и улыбаться прохожим.

С мокрыми глазами она зашла в ближайший магазин. Пока стояла в очереди, сиротливо прижимая к себе пирожок со шпинатом и сок, разглядывала сигаретный шкаф за спиной у кассира. И, когда пришел ее черед, когда нужно было уже прикладывать карту, проговорила:

— И еще сигареты, пожалуйста…

Незнакомые названия на незнакомых пачках слились в вереницу неразборчивых слов. Так что она зацепилась за первую пришедшую мысль:

— Вон те фиолетовые в третьем ряду. И зажигалку.

Расплачиваясь, Ника чувствовала себя так, будто совершает преступление.

Можно было бы поехать домой, можно было бы сделать что угодно — да хоть вернуться в институт. Но вместо этого Ника бесцельно бродила по городу. Наконец спряталась во дворе и закурила. Дым щипнул глаза. А потом между зубов щелкнуло, и испугавшаяся Ника почувствовала, как рот заполняет что-то химозно-ягодное: раскусила кнопку, о которой и не догадывалась.

После пары часов блужданий она опустилась на бульварную скамейку. Та стояла на крупных литых лапах с загогулинами, и Ника улыбнулась. Она любила исторический центр за его упрямство и самовлюбленность, лепнину, барельефы и узкие окна. Залюбовавшись домом напротив, она закусила очередную сигарету, но забыла ее поджечь. И тут сбоку вспыхнули два черненьких силуэта.

— Извините, — ее окликнул заискивающий высокий голосок, — а можно у вас зажигалку одолжить?

Ника обернулась. Перед ней стояли две девочки: одна, говорившая, — в черном беретике, увешанном английскими булавками, и с острыми стрелками до висков; вторая — красноволосая и без шапки, а потому уши у нее были под цвет шевелюры. По-школьнически улыбаясь, они переминались с ноги на ногу.

Ника равнодушно протянула им зажигалку:

— Можете забрать. — И достала из кармана пальто пачку сигарет. — Это тоже, мне не нужно.

Школьницы озадаченно переглянулись, улыбнулись. Беретик хихикнула:

— Они что, отравлены? Со спайсом? Нет, ну а что! Мы как-то с парнем познакомились, а он нам: «Девчонки, пойдемте закладку искать, мне координаты пришли»…

— Просто я не курю, — не слушая, перебила Ника. — Это моя первая пачка со школьных лет, и она мне не нравится.

Красные Ушки выцепила из протянутой пачки пару сигарет, покрутила их, поднесла к носу и понюхала, вдруг став похожей на зверька.

— Виноградная кнопка? — разочарованно протянула она. — Плохой выбор для того, чтобы начать курить. Ну ладно, все равно давайте.

И под хихиканье подруги она вытянула еще несколько сигарет.

Только тогда Ника внимательнее посмотрела на девочек и заметила, что у обеих — блаженный расслабленный взгляд, глупые нервные улыбки. Они стояли бок к боку, вжав головы в плечи, как воробушки, и чуть раскачивались.

— Девочки, а не рано вы набрались? — спросила Ника. — Еще только день. Да и вообще, сколько вам лет?

— А вы зачем интересуетесь? — принялась обороняться Красные Ушки. Но не выдержала и снова глупо хихикнула: — И вообще, мы стеклые, как тверзвышко, товарищ майор.

— А у меня вообще горе, — подхватила Беретик, — я опять с отчимом поссорилась.

Ника снисходительно улыбнулась, и Беретик ожесточенно выпалила:

— Да надоел мне этот козел! Делает вид, будто он глава семьи, будто может меня поучать, придумывает наказания. А я в этом доме куда дольше, чем он. Я ему сто раз говорила, что он для меня никто и что мама моя заслуживает кого получше. И сегодня он такой: «Иди, куда хочешь, но до вечера мне на глаза не попадайся!»

— А я группа поддержки, — подхватила Красные Ушки.

Ника промолчала, только с грустью разглядывала двух взъерошенных птенчиков. Вдруг в кармане зажужжал телефон. Готовая к очередным плохим новостям, она разблокировала дисплей. Но нет — всего лишь рассылка с перечнем лучших экспозиций недели. Она спрятала телефон обратно в карман. А затем, к собственному удивлению, произнесла:

— Девчонки, а вы не хотите со мной в музей? Тут рядом мой любимый. Я куплю вам билеты.

Те озадаченно переглянулись. Затем прыснули. Беретик сказала:

— А что, если вы платите, то давайте. Будет смешно.

В музее девочки, боясь строгих смотрительниц, поначалу притихли. Но от зала к залу они становились увереннее, хихикали, принялись фоткать друг друга со спины:

— Ну сделай так, будто это не постанова. Чтобы я стояла такая загадочная, типа разглядываю картину…

Ника шла впереди, не стыдясь девочек, а то и вовсе забывая о них. Она брела меж холстов, и статуй, и стеллажей с треснувшей глиняной посудой и украшениями, которые могла бы носить Елена. Вокруг нее, в экспонатах, кристаллизовалась история — состоящая из череды концов света и потому доказывающая, что конец света можно пережить. За это Ника и любила историю.

Ее взгляд остановился на квадратном стеллаже в центре зала. Там под стеклом лежал фрагмент древнеримской мозаики: геометрический орнамент с вплетенной в него лозой. Этикетаж сообщал, что в свое время эта мозаика украшала чью-то веранду.

Девочки подошли к Нике из-за спины. Та произнесла, не оборачиваясь:

— Наверное, в окружении таких вещей и на жизнь смотришь иначе.

Девочки не ответили. Позже, на выходе из музея, они забрали у Ники пачку невкусных виноградных сигарет и попрощались.

Следующим утром Ника вернулась к автопортрету. Она пустила по краям холста растительный узор.