Об авторе | Ренат Фарукович Гильфанов (28.08.1975, родился в городе Новоалтайске Алтайского края) — российский поэт, один из представителей «элегических реалистов», киносценарист. Окончил философский факультет МГУ им. Ломоносова. Автор трех книг стихотворений: «Монолог в потолок», «Наведение на резкость», «Карта проигранной войны». Публиковался в журналах «Новая юность», «Stern», «Арион», «Лимб», «Вечерний гондольер», «Альдебаран», «Сетевая словесность» и др. Лауреат литературной премии «Тенёта», старейшего литературного конкурса в Рунете, запущенного в 1994 году, который изначально назывался «Best Russian On-Line Literature», организаторами были различные участники Рунета.  Дебют в «Знамени». С 1992 года живет в Москве.

Ренат Гильфанов

Костяной помол

* * *

Пал Иваныч разбрасывает по грядкам навоз.

Бог глядит на него, как солдат на вошь.

И говорит: «Ну, что ж…».

Человек уходит. Затягивается прореха.

От него не останется даже эха.

Даже кучки мусора — так, для смеха.

Но назло прогнозам, смертям, невзгодам,

всё всегда кончается Новым годом.

А китайцы сказали бы: новым гадом!

А Паскаль добавил бы: новым адом.

Будничное

Белая накрахмаленная сорочка.

Серебряная печатка на жёлтом когтистом пальце.

Утонувшая в бакенбарде ушная мочка.

У Арины Родионовны в сморщенных ручках — пяльцы.

Рост у него был метр шестьдесят шесть.

Десятку он бил валетом.

Носил бакенбарды, похожие на овечью шерсть

И мастерски владел пистолетом.

Одни приходят в наш мир для власти и для ливреи.

Другие — совсем не люди, а звери, медведи гризли.

Он был масоном (не все масоны — евреи).

Лицо имел столь же подвижное, как мучившие его мысли.

Как и все, он очень хотел денег,

Надо было расплачиваться за капризы жены.

Другая проблема — смерть. Когда умер Дельвиг,

Бывшие лицеисты были поражены.

До этого они ничего не знали о смерти.

А когда, наконец, узнали — была метель,

Вензель барона Геккерна на конверте,

Чёрная речка, тревога, Данзас, дуэль,

Фырканье лошадей, крики: «Дурак, куда ты

Несёшь! Клади осторожней! Сюда, на сани!»

Дантес худощав и бледен. И шмыгают секунданты

Обмороженными носами.

Тепло ли тебе девица?

Тепло ли тебе, красавица?

В смерть что-то плохо верится.

Да почти и не верится.

Но свеча, того и гляди, оплавится.

В тёплый живот его укололи жалом.

Заскрипели доски на припорошенном крыльце.

Дверь отворилась, и в комнату, где лежал он,

Вошла незнакомая женщина в белом чепце.

«Здравствуй, Пушкин! Я — твоя смерть.

Я так долго искала к твоему дому дорогу.

Могу я где-нибудь здесь присесть?»

«Ради бога. Нет, слава Богу!»

Ты лежишь здесь ухоженный, без пальто.

Ни стихов, ни вина, ни ревности.

А для меня это работа, которую не сделает никто.

Тяжкий труд повседневности.

Ты ведь знаешь —  меры мои круты.

Я не чувствую ни ненависти, ни влечения.

Это — мой тяжкий крест. Но такие, как ты, —

Сладостное исключение.

Мало кого случалось забирать любя,

Чтобы жёсткое сердце в горечи утонуло.

Ну, не смотри же так. Я знаю, что и тебя —

Страшною тягой ко мне тянуло!

Как я искала! Взгляни лишь на мой наряд:

Сорочка грязна и дырява, полы её измочалены.

Бог с ней, с сорочкой. Говори же скорей — ты рад?..

Как объяснить мне твоё молчание?

Лодка моя у входа, снег захлестнул корму.

На вёслах — седая цыганка, твоя пророчица.

Сверху — больные звёзды и тот, кому

Отдавать тебя мне не хочется...»

За окнами снег, липнет к стёклам, рыхлый.

Двое по мягкому ворсу к ложу его идут.

«Что, пожалуй, выносим? На улице, вроде, тихо...

Сани ждут».

* * *

Чёрные липы, московское мрачное небо,

серое и холодное, прямо сталь.

Вронским я, кажется, никогда и не был,

а Карениным стал.

Тридцать сводов правил, немного блуда,

горсть запретов, щепоть людской молвы.

Да, звучит ужасно, но этим блюдом

я прекрасно ужинаю, увы.

Костяной помол, не пролезший в сито.

Смерть, умещающаяся в яйце.

И скучная, мышиная усмешка быта

на её лице.

* * *

Смуглых кровей во мне больше, чем голубых.

Черты отдают жарким югом, но даже в них,

как печальная нота сквозь грубоватый стих,

проступает русское, и оно посильней иных.

Я использую снятый с рассох букварь,

даже когда ем суши и пью вискарь.

И жена моя мастью из Маш и Кать.

Я прекрасно несчастлив здесь. Чего мне ещё искать?

Здесь воздух мне расправляет легкие, даже когда не чист.

Здесь ночь наполняет сердца, но рассвет плечист

и ясен. Трубка есть трубка, а ад — я сам,

а не кто-то другой. И проводит по волосам,

серебристый на них оставляя след,

почти с материнской нежностью моя смерть.

В лицах пылает огонь. Хоть январь лютей

ада — на заснеженных стогнах полно людей.

И в свежем, не знойном мае с опухшей руки бомжа

взлетает цветная бабочка, лёгкая, как душа.

* * *

Мало кому доверяю. Давно ничего не жду.

Вырастил себе эго — с площадь семи губерний.

Дождь бы, что ли, пошёл… Я соскучился по дождю.

С ним наш плоский мирок выглядит чуть трёхмерней.

Океаны шумят и гонят волну.

Цветы увядают, маятники качаются.

У каждого будет время написать про свою войну.

Потому что войны никогда не кончаются.

Крови живой напиться. Полнеть, лысеть

в стойле ленивым шайром*, забывшим стремя,

размышляя о том, что морщины всего лишь сеть,

которую набрасывает на нас время.

Сквозь ветра и туманы двигаться по прямой,

курс держа на покой — на покой, не счастье…

Сжечь билет и вернуться домой. Домой…

Если есть куда возвращаться.

* * *

То ли ангелы, то ли сороки-воровки

слетаются на словарь, поросший густым быльём.

Строки натянуты, как бельевые верёвки,

и слова на них развешаны сохнущим бельём.

Солнце взошло, и никуда не деться:

нужно вставать с постели и выглядеть молодцом.

Среди прочих тряпок есть влажные полотенца,

которыми Бог вытирал лицо.

Тёмный фруктовый сад, вейгелы, полоска света

от балконной двери, ведущей в сад.

Я всё чаще думаю, что всё это

было создано пару секунд назад.

Мир не прост, но выверен. И на самом

Деле, нужно что-то покруче, чем сауэр и лимон,

Чтоб заполнить разрыв между динозавром

И цифровым дерьмом.

Магазины, храмы, улыбки женщин…

Каждая улыбка, как брошенный ваньке грошик.

Досадно, что любви в жизни всё меньше.

А страха больше.

* * *

Тесно мне в доме, душно, будто

это не дом, а собачья будка.

Всё равно куда плыть и куда соваться,

лишь бы с цепи сорваться.

Возле сельпо два опухших стоика

пьют полугар у хромого столика.

Жизнь, полосатая, как матроска,

расползлась по швам, и не сшить края.

Голова моя раскалывается, как матрёшка,

а внутри ещё одна, и она не моя.

Сонный, угрюмый дворник, лицом пиночет,

В кучу сгребает гнилые листья.

Всё, конечно, сложнее, но несколько сильных черт

я набросаю широкой кистью.

Лучший натюрморт — это бутыль и бокал.

Лучшая улыбка — это оскал.

Нет на свете женщины лучше жены.

Лучшие романы уже сожжены.

Крутится флюгер, шуршит листва.

В мире несомненно присутствие Божества.

Умны или глуповаты, смешны, нежны

или жестоки, люди Ему нужны.

Их бесстрашный смех, их искрящие полюса,

их строптивость, норов, их плач и страсть.

И если я подброшу монетку и прикрою глаза,

то какую-то долю секунды она не сможет упасть.

Незаконченное

Россия похожа на небо, по которому плывут облака.

Она может принять форму птицы или быка,

искрящейся рыбы или угрюмого рыбака.

В зависимости от того, кто смотрит издалека.

В России каждый бомж и алкаш святой.

Он дьявольский стяг попирает растрескавшейся пятой.

И к небу поворачивается физиономией испитой.

В России нету точек, лишь продолжение после запятой.

Россия всегда начинает издалека.

В идеальные русские она выбрала себе весельчака,

гения стихотворца, в бакенбарде щека!

Для русских море болото, им гораздо милей река.

Россия не бывает тёплой. Холодна или горяча,

с плачем целует иконы или рубит их в щеп с плеча,

потому что с Богом на ты, он всегда у неё в очах.

И шкура шести континентов у неё на плечах.

Россия в центре вселенной, всё остальное её канва.

Россия сеет и пашет, засучив рукава.

Если кто возражает, в ход идёт булава.

Из России растут образы, гении и трава.

У России нет ни границ, ни замков.

Лишь вериги. В России закон таков:

тут к смерти каждый всегда готов.

Потому здесь так любят животных: собак, котов.

Вне пределов, ограничений, столбов, границ,

Россия оплакивает даже своих убийц.

Оправдывает их, перед Богом падая ниц.

Помнит их поимённо, но не помнит лиц.

Глядя на скаты кровель, уходящих за горизонт,

душу с щелчком раскрываю, как белый зонт.

Слышу то плач, то песнь, то мелодичный звон.

Это Россия меня обступает со всех сторон…

* * *

В этот дом меня принесли из роддома в августе.

Родные сходили с ума от радости.

Думали, как назвать. Алмаз? Ибрагим?

Не знали родные, что принесёт много гадости

этот парень себе и другим.

Не было ни вола, ни коня, ни ослика,

лишь одна канарейка. И пил без просыха

мой отец три дня. И упился в дым.

Поскольку был молодым.

В этом доме пришлось ему много вынести.

А потом отсюда его и вынесли.

И от прежней жизни почти ничего не осталось.

И канарейка запела о том, о чём петь ей не полагалось.

И пришлось самому стать большим, и пьяницей,

чтоб прийти сюда вновь и показать племяннице

этот остов памяти, сжатый тисками узкими

времени,

с потемневшими досками,

облепленными моллюсками.

Всё, что из глупой памяти выбросил основательно

И о чём вспоминать сегодня было вовсе не обязательно.

* * *

Желтки фонарей шипят в чёрном масле залива.

Облака, как вагоны состава, отправляющегося в Литву.

Ветер слюнит персты и, позёвывая, лениво

перелистывает листву.

Болезненное потрескивание окоченевших окон

доводит до дрожи узорчатое стекло.

Я слышу твоё дыхание, и, как в кокон,

заворачиваюсь в него.

Всё, что я значу, всё, что в себе открыл я,

не стоит трепещущей жилки на твоей стопе.

И если у меня утром вырастут крылья,

то только благодаря тебе.

* * *

В тысячный раз проживаю один и тот же день.

За окном стоит дерево с ветками набекрень.

От другого давно остался один лишь пень.

В общем, обычный день. Даже слишком обычный день.

В небе Москвы, как водится, мало светил.

Друг двадцать лет назад из страны свинтил.

Другой глуповатой жене прикрывает тыл.

Третий, хоть и не умер, давно остыл.

От меня самого осталась всего лишь треть.

Вот он фонарный столб, попробуй его потереть:

вылетит джинн, чтобы кончить и умереть.

И чугунною тучей затягивается твердь.

Скучная сказка с несчастливым концом.

Где давно слились воедино курица и яйцо.

Где город уходит в туман — за кольцом кольцо.

И карта его похожа на человеческое лицо.

* * *

Женщина, которую я любил,

превратилась в то, что я не любил.

Так сок становится брагой, так блеск рапир

превращается в ржавую пыль.

Рваный плащ и сумка лежат у ног.

Некто в сером сгорбился у огня...

Мужчина, которого я терпеть не мог,

стал похож на меня.

Троллинг судьбы суховат и тонок.

Это новая жизнь? Или иная жизнь?

Дом стал похож на дым, а мой ребёнок

стал мне чужим.

Не запью, и грусти не преумножу.

Старый змей, ползущий средь вялых роз,

я из тех, кто, старую сбросив кожу,

новой, кажется, не оброс.

* * *

За неделю на даче оброс бородой.

И из зеркала глянул немолодой

человек с ухмылкою в пол-лица

и с глазами грустного, злого пса.

Под глазами сумеречные круги.

Мне не нравится этот их фиолет.

Словно след от медных монет…

Раньше был как раскрытая книга.

Теперь сам себе крест и верига.

Выход в вечность обернулся колодезною дырой.

Ешь бифштекс, пьёшь бурбон, принимаешь душ.

Но при этом чувствуешь себя, как второй

том мертвых душ…

* * *

Дрожжи засохли, утрачен пыл.

Время ритмично стучит по темени.

А на столе и на полках пыль, пыль, пыль.

Сброшенная кожа времени.

Старею. Тише звучат шаги.

В мыслях много дыма, но нет огня.

Отпечаток подушки с помятой щеки

не сходит полдня.

И не музы, а мойры, судьбы вершители,

С повлажневшей ладони сметают крошки.

И стихи бегут неуклюже, как мирные жители,

спасающиеся от бомбёжки.

* * *

За месяц, что не был в доме, шкафы заросли щетиной

пыли. Вдали гремит маневровый, заходится лаем собака.

Наполняя стакан, ощущаю себя машиной,

проездившей всю жизнь без номерного знака.

Всё, что выбросил из головы, то всплывает ныне,

как собачье дерьмо после таянья снега в поле.

Я так же похож на свои стихи, как выжженная пустыня

на Жёлтое море.

Переплавив песок в глазурь, сбиваюсь с пути, со счёта,

вместо узора мыслей лишь трещины по глазури.

Мое вдохновение — это что-то

вроде песчаной бури.

Курс выверяю по центру, но порой беру чуть левее.

Караван обречён, и вместе со всеми уйду на дно я.

Мотив смерти становится всё отчётливее…

Когда-нибудь он заглушит всё остальное.

Но пока плыву. Заливаюсь краской,

пью вискарь и ром, глушу в себе подлеца.

И сквозняк холодит лоб и щёки, словно снимает посмертную маску

с моего лица.

* * *

К холоду этого лета я почти привык.

К домам, похожим на страницы раскрытых книг.

К стеклам их окон, ловящих закатный блик.

К людям, спешащим по улицам, Сретенке и Тверской.

К тощим собакам, глядящим им вслед с тоской.

К курьерам, снующим на великах день деньской.

К вечным призывам купить, продать…

И если над этим городом простёрлась Твоя благодать,

повремени со смертью, дай мне её угадать…

                                                                 27 июня 2025

Канун

Пепел, пустые бутылки. В окне — купола собора.

И никто не зовёт выпить ещё по одной.

Выбираешься на улицу, и дома, словно доски забора,

окружают тебя стеной.

Не слететь с мостков стоит больших усилий.

Ветер с грязью и снегом смешал листву.

Холодно и темно, как в голливудском фильме

про Москву.

«Море в России может быть только белым,

словно оно нарисовано мелом».

«Белым? В России? Да бросьте, чё вы!

Море в России может быть только чёрным!»

Дед меня в детстве называл «копчёным».

Тёр мне мочалкой лоб, заставлял есть манку.

Так я и побелел. Но внутри я чёрный,

как негр, вывернутый наизнанку.

Катастрофа внутри. Масштаб её преуменьшен.

Воздух всё сыроватей и сероватей…

Сколько было триумфов? Сколько женщин

помнят вкус твоих губ и крепость твоих объятий?

Сколько птиц в саду? Что там за облаками?

Куда исчезают в ночи поезда?

Что за вечные тёрки у испанцев с быками?

Что за многовековая вражда?..

Закуриваю, выдыхаю… Ветер гасит порывы.

В жёлтых глазницах домов, как в костницах катакомб,

силуэты гераней напоминают взрывы

маленьких бомб.

Натягиваю капюшон, вздрагивая от резких шорохов.

В витринах кафе догорают остатки дней.

И не понять, что витает в воздухе: то ли запах пороха,

то ли бенгальских огней.

                                                                       2022

Осень

Жёлтые города, кровавые перелески.

На раскрашенный мир взираю почти влюблённо.

Кучи осенней листвы напоминают фрески

Рублёва.

Как вестибюль метро на станции «Пролетарской»

буквой «М» (сокращенье, ну да, от «Мордор»),

так фасад мой украшен моею татарской

мордой.

Вся моя жизнь — это что-то вроде набега

в миниатюре. И эта прогулка — лишь часть его.

Может быть, я и способен убить человека.

Но в войнах я не участвую.

Не хожу ни с ружьём, ни с горящей веткой.

Как всегда один, как всегда — снаружи.

Сознанье моё пустынно, как магазинные полки в Советском

Союзе.

Завести бы кумира, да выбрать не из кого.

Но пронзает ток, и лоб покрывает испарина,

лишь подумаешь о том, как бы обрадовались герои Чехова,

узнав про полёт Гагарина.

Но со мной иначе. Ключ застрял на старте.

Дом, семья, собака. Пиши… Старей…

Звезда моя полыхает на небесной карте.

Но карта лежит на столе.