Кудряшки
Она без звонка ввалилась, я ее пропустила в прихожую, она сразу сапоги снимать, желтые, на шнуровке, бросила сапоги и босиком в комнату порхнула, здрасьте, говорит, не ожидали, я на вас пришла полюбоваться, какая вы хитрая. Я стою, ничего не понимаю, а она смеется, молоденькая, тоненькая, как девочка, в джинсах голубых и вся в светлых кудряшках, накрашена только грубо, брови выщипала, повыше себе нарисовала, веки под бирюзу и помада черная. Села в кресло без приглашения, нога на ногу, откинулась, прищурилась на меня, я, говорит, думала, вы совсем другая, помоложе на вид и живете побогаче, что это у вас какой телевизор старый, и опять смеется. Она смеется так аппетитно, а я смотрю на нее, ничего не понимаю, ну не туда попала, все ясно, надо ей сказать. А кого–то она мне напоминает, только вот кого, не соображу никак. А она мне из кресла, что вы стоите, присаживайтесь, у нас разговор серьезный. Я и села, как дура, по ее приказу. А она, вот ведь вы на вид совсем простая, а надо же как девчонку обманули, вы просто воспользовались, мне тогда шестнадцати не было. Я ее слушаю, что за бред, откуда эта девочка. А она, я к тетке тогда приехала рожать из Твери, еще целый месяц в роддоме жила, у меня молока было залейся, вся мокрая от молока лежала, я молоко сцеживала и своего кормила, а потом все бумажки подписала, еще обрадовалась, что легко отделалась. И в голову не вошло, что могу большие деньги за это получить. Вы меня понимаете, и смотрит на меня. А я начинаю дрожать. А она мне, я вам вопрос хочу задать, вы знаете, сколько теперь ребенок стоит. Если в Америку продавать, до двадцати тысяч, а в страны СНГ десять, по дешевке. Что это, спрашивает, вы как побелели? А мне дурно сделалось. Как она могла про меня узнать, фамилию, адрес, это же все засекречено, они права не имеют.
А эта девочка в кудряшках сидит, улыбается, мои мысли читает. Я у вас, говорит, очень просто очутилась, у меня тетка сто лет в роддоме работает, она для меня все записала на всякий случай, я про вас все знаю, я всех опросила, я знаю, что вы с мужем развелись, у вас неполная семья, это не по правилам, такой ребенок в полной семье воспитываться должен.
Я молчу, онемела, до чего ж она на него похожа, на Темочку. Тема у меня, как ангелок, волосы тоже светленькие, тоже весь в кудряшках. А она сидит, улыбается, пальцами на ногах шевелит. Ну, говорит, как мы с вами дальше вопрос решать будем. Вы прониклись, забираю я у вас своего сына. Я ей, уходите немедленно, вы меня шантажируете, вы по закону прав никаких не имеете. А она мне, при чем тут закон, если вопрос не решим, я вам такую жизнь устрою, я вам гарантирую. Я ж вам дешево предлагаю, по тарифам СНГ.
Ушла, а я сижу, встать не могу, колотун бьет, ноги отнимаются, а мне за Темой пора, в детский сад. Пришла, схватила его, а воспитательница мне, что с вами, Ольга Ивановна, у нас все нормально, Тема сегодня хорошо кушал. И Темка мне, мамочка, у тебя все лицо в слезах, поцеловать некуда, дай в ухо поцелую. Тут я еще пуще.
Вернулась домой, поужинали, Леша звонит, он редко звонит, он так приходит, мы всегда вечером дома. Ты зачем, говорит, дала ей мой телефон, эта сучка молодая с меня деньги за Темку требует, я ей сказал, ах, ты так, забирай своего сопляка, он мне даром не нужен, и тебе, Оля, советую, отдай, ее ребенок, пусть сама с ним возится, он нам с тобой всю жизнь разрушил, ты подумай, это же шанс, давай с тобой снова съедемся, можем квартиры вместе поменять или мою сдавать будем, зачем нам чужой ребенок, тем более мать объявилась.
Леша меня уговаривает, я слушала, слушала, потом взяла и трубку положила. Он от нас ушел, Теме году не было. Темка все время болел и по ночам плакал, я его ношу всю ночь на руках, а Леша устает, злится, деваться некуда, однокомнатная квартира, что я могла. Вот Леша и говорит, надоел мне этот писк с пеленками. К матери ушел, денег у него мало, что я с него возьму, так и разошлись, без алиментов. Это сейчас он один в двухкомнатной и деньги есть, а мы с Темой теснимся. Леша меня с самого начала к Темке ревновал и сейчас ревнует. Приходит в гости, деньги приносит, продукты и никогда игрушку ребенку, как будто его нету, Леша иногда у нас остается, Тема его дядей зовет, а как еще, странный Леша, ведь никого у него, кроме нас с Темой, нет, мама умерла, он совсем один, а ведет такую войну с ребенком. Что мне Леша советует, как он может, ведь она же Тему погубит, она его милостыню заставит просить, накачает димедролом и на асфальт положит. Или по электричкам поведет, песенки петь, много будут подавать, у Темочки голос тоненький. Нет, зачем ей себя утруждать, она его сразу продаст, его тут же купят, она найдет способы.
Она все про меня знает и телефон наш знает, позвонила, что вы надумали, если вы ничего не решили, я ребенку расскажу, что вы не родная мама, мне никто не запретит, нет такого закона, чтоб ребенок родную мать не знал, я уже в саду была, я его сразу узнала на детской площадке, как вы его плохо одеваете, рукава у куртки короткие. Значит, правда, узнала, Тема на нее похож — вылитый, и куртка у него старая, новую никак не куплю, а деньги отложены. Вот откуда она про детский сад узнала, кто ей мог сказать? Соседи? Соседи сами не знают.
Прихожу в сад, а Тема весь в шоколаде, он мне сразу, ко мне тетя приходила, к решетке позвала и шоколадку дала. У тебя ж, говорю, диатез, тебе нельзя, а он, я ребятам тоже дал, а Вадик у меня полплитки отнял.
Что же мне делать, Господи. У меня денег нет, а она на все способна. Что делать, да очень просто, что я ее так боюсь. Я ребят подговорю из первого подъезда, пусть ее подстерегут, напугают до смерти. Я им хорошо заплачу, пусть изобьют как следует, сразу забудет ко мне дорогу. С такими только так и можно. Да, а потом что будет, она на меня напустит, изувечат, кем я стану, инвалидка с ребенком. Нет, лучше я на нее в суд подам. А что я о ней знаю? Ничего, только что зовут Надя. А по какой статье на нее в суд? Нет, я на роддом подам, это они тайну разгласили. А пока суд, она Тему изведет, с ней судиться нельзя. С ней ничего нельзя.
Леша, он совсем пропал, а тут звонит, знаешь, она ко мне приходила, эта Надя, вошла, разулась и пальцами ног шевелит, квартира ей понравилась, говорит, шикарно, большой простор. Леша по телефону не любит, а тут разговорился, знаешь, я думал, она совсем замухрышка, а она вполне ничего, симпатичная, фигуристая, мы с ней даже выпили, у меня сухое было, она на Темку похожа, одно лицо, ты с ней не тяни, решать надо. Так денег же нет, говорю, а он, не знаю, думай быстрей, такие девочки своего всегда добиваются. Леша, говорю, почему ж ты ее не выгнал, ты б ей пригрозил, больше некому. А что ей грозить, она мать, мало ли что у нее прав нет.
Ну Леша, ну законник, не понимает ничего. Мужчина и Темку не любит. Он меня одну любит. Толку–то что.
А тут вечером снова пришла, я Темку к соседке, мультики смотреть. Собрала деньги, спрашивает, а я говорю, откуда, мне продавать нечего. А она мне, зачем же ты врешь, какая ты хитрая, у тебя ж дача есть, я у твоего Леши спросила, и в хорошем месте, сколько там соток. А я ей, сама не знаю, почему, сразу правду сказала, двадцать. Ну, это уже вещь. Давай, продавай скорее и учти, американцам я могу Темку дороже продать. А я ей, я не могу дачу, мы там летом живем, нам больше негде. Ничего, отвечает, в городе останется, сейчас все дети в городах сидят, а у вас парк рядом. Ты, говорит, Ольга, кончай дурить, ты выбирай. Или с Темой без дачи или на даче без ребенка. Что тебе лучше? Ты решай, не затягивай, сколько мне еще в Москве торчать, мне у тетки жить негде.
Вот так бы и дала ей по морде и выгнала, а как, бесполезно. Я и согласилась, но вы потерпите, попросила, это долго, вы только Тему не трогайте. Она сидит, пальцами шевелит, лоб нахмурила, погоди, говорит, может, мы с тобой иначе поступим. Ты будешь возиться, а я все сделаю быстро. Давай дачу на меня оформлять, хочешь, пиши дарственную, хочешь, я ее у тебя куплю для вида.
Я согласилась, а сама не понимаю, как это дачу продам. Дача — мой главный дом, в Москве квартира — клетка, только на даче я распрямляюсь, там еще дедушка яблони сажал, песочница для Темы от меня осталась, да все, даже качели. У меня уже рассада на подоконниках высажена, вот куда я ее посажу, странно. А делать что? Не знаю.
Принесла она мне бумажки, я их заполняю и вдруг подумала, а расписка. Пусть мне расписку пишет, я продала своего ребенка и претензий не имею. Она мне, расписка тебе нужна, пожалуйста, я по–честному, вот тебе расписка. Я говорю, подпись на паспорте покажите, сверила, все правильно, совпадает. Она мне расписку, я ей все документы, она и исчезла. Ничего не знаю. А тут май, тепло уже, Тема мне, когда на дачу поедем, помнишь, я грибок нашел под елкой. Привык ребенок к лесу, а что я ему скажу, нет у нас больше дачи, ехать некуда.
И вдруг Леша звонит, совсем куда–то подевался. Голос веселый, а вообще всегда мрачный. У меня, говорит к тебе важное сообщение. Я сегодня женился. Вот спроси у меня, на ком? На Наде, знаешь такую, на матери твоего ребенка. Я молчу, а он в сторону распоряжается, Надюша, подожди горячее подавать, еще рано, и слышно, как там гости кричат, горько, горько. А он мне, вот ведь как получилось, я теперь на твоей даче буду жить, я ее всегда любил, зачем ее чужим людям отдавать, мы так решили. Ты что, говорит, молчишь, ты же получила, что хотела, расписку взяла, не ожидал от тебя такой прыти, теперь это точно твой ребенок, она тебя больше не тронет, я обещаю, мы на даче новое крыльцо сделаем, крышу перекроем.
Я слушаю, все в голове перепуталось, а тут Тема подошел, с кем ты говоришь, мамочка, дай я тоже поговорю. А там сплошной шум, горько–горько.
Тут я трубку и повесила.
Моя жидовочка
Что за ребенок такой, вся черная, как смола. Волосы черные и глаза, кожа темная, не наша, это она загорела под их солнцем. Ну просто не знаю. Мои беленькие были, пухленькие, веселые, носы кнопочкой, куколки, а не дети. А эта худая. И зовут Килька. Килька она и есть.
Наташка прилетела, на воспитывай пока, а сама в Питер умотала. Бизнес у нее там какой–то и подружка. Десять лет не виделись, а ей с матерью посидеть некогда. Подружка Лена в Питер замуж вышла, а моя в Израиль. Эта ее Килька вся пошла в еврейскую нацию, не поверишь, что мать русская.
Что за ребенок такой, я к ней подойти боюсь. Сидит на диване в углу, подушками загородилась и молчит. Только смотрит своими глазищами черными. Спросишь что, ответит, хорошо понимает по–русски, но сразу видно — не наша. Села ее кормить, ничего не ест. Потом надо с ребенком гулять. А как я с такой на улицу выйду? Один стыд. Что люди обо мне подумают? Такой носатый ребенок, у нас таких в роду не было. Может, ее хоть перекрасить? А что, краску купить, через полчаса будет у меня внучка блондинка. Можно и нос поправить, операцию пластическую сделать. Подрезать, подтянуть, будет носик кнопочкой, как у Наташки. Говорят, теперь даже глаза перекрашивают, можно голубенькие сделать. Все можно сделать при большом желании, наука далеко ушла. Да кто мне даст, Наташка меня убьет.
Делать нечего, пошла с такой, какая есть. А на сквере бабульки мне, какая у вас симпатичная грузиночка. Да, говорю, у нас папа грузин, а Килька, нет, я из Хайфы. Хорошо, народ не соображает, улыбается, теперь все переименовали, думают, это в России. Килька всех детей выстроила, взялись за руки, она их песенкам своим учит. Ну так и жду, сейчас будет скандал, а бабульки мне, какая у вас разумная девочка.
Третий день ничего не ест, откуда мне знать, что они там едят в своем Израиле, что за мать Наташка, ни о чем не предупредила. Я ей суп сварила, кисель, котлеты. Что делать, не знаю. Одни бананы. Не уговоришь, большая девочка, сказки не слушает, думает о своем. Ну вот о чем она думает, ведь ребенок. В поликлинику надо сбегать, рецепт выписать. Как я с ней пойду, меня там все знают. А с кем оставить?
Николай все время на работе, тут, конечно, пришел пьяный. Килька на диване спит. Я, говорит, прибью эту жидовочку, развела жидовень в доме. Такой мальчик был смирный, отличник, все схватывал на лету, думали, далеко пойдет, а он зубы уже пропил, ходит без зубов. Я его боюсь. Пьяный, Колька любое учудить может. Украдет у меня девочку, в приют отведет или в милицию сдаст, скажет, нашел. Килька девочка тихая, за любым пойдет, тем более иностранка. Как потом искать? Заперла Николая на ключ, я теперь его на ночь запирать буду.
А с рецептом что делать, лекарство кончилось. Позвонила к соседям. Они тоже евреи, я с ними не здороваюсь, не знаю, как звать даже. Старик и старуха. Они нам мешают. Старик на скрипке играет. Скрипка — самый еврейский инструмент. В одиннадцать я им по батарее стучу, чтоб музыку прекращали. Я свой мусор к их мусору ставлю, пусть выносят, им все равно делать нечего. Так не хотелось, а пришлось. Позвонила я им, попросила с Килькой посидеть. Они конечно–конечно, свою в ней, наверно, признали.
Ну и книг у них, слишком много для двух человек, не квартира, одни полки. Евреи, а не соображают, кому сейчас книжки оказались нужны, никому. Вот у меня вся квартира в коврах, на всех стенах висят. И на полу. А у них пол старый, весь разбитый, половицы отстают, как у нищих. Не ожидала от евреев такого.
Пошла в поликлинику, вернулась мокрая, так бежала. Старики сидят обедают. Надо же: Килька тоже с ними ест. Вот что она ест? Гляжу, борщ. А у меня одни бананы. Эти евреи мне: какая девочка у вас умненькая. Какая она умненькая, она тихая. Дома все молчит.
Николай сегодня, куда это записать, пришел трезвый. Поел, сел с Килькой в шашки играть. Сколько лет шашки в руки не брал, а тут сидит, учит ее, объясняет. Надо же!
Вчера вечером думала скорую вызывать, помираю, исчезли они вместе. Что делать? Куда бежать? Вернулись вечером. Где, Килька, были, хоть скажи. В гостях, бабуля. Там мальчик Вася. Мы с ним играли на полу. А дядя Коля вино пил прямо из горлышка и мне дал, налил в ложечку. А другой дядя упал и головой стекло разбил. Я на Кольку орать, куда водишь ребенка. А Килька тут и развернулась: не кричи на дядю Колю, бабуля, он хороший.
Килька к соседям просится, такие тихие старички оказались. Она у них все подряд ест. А они одни супы варят. Я тогда с соседкой этой, с Анной Соломоновной, договорилась, я вам приготовлю котлетки и принесу. И получилось. Килька у них все сразу съедает. Ребенок.
А тут прихожу, старичок на скрипке играет, а Килька им танцует под музыку. Какой–то вальс. Может, еврейский, не знаю. Все вальсы, они еврейские.
Только вот Николай меня смущает. Килька ему стихи читает на своем языке, а он ей, молодец, моя жидовочка! Она ему, я не жидовочка, я Килька. Не знает, бедное дитя, что она вовсе не Килька, а даже Рахиль. Вот зачем русская мать так дочь унизила? Или у них там такие строгие правила. Могла бы Марией назвать или Еленой, международные имена. Как бы хорошо Кильку в блондинку перекрасить, глаза у нее, как звездочки. Всем она нравится, мое солнышко. Встретила Катерину, знакомая моя. Та и спрашивает, откуда у тебя такая симпатичная евреечка? Я и бухнула сдуру — она соседская. А Килька ей, я к соседям хожу суп есть, да, бабуля?
Вчера, как на зло, опять Катерина навстречу. Я говорю, правда, порозовела моя внучка, мы гуляем много, да, Рахилечка? У той глаза так и выкатились, губы поджала. Ну не понимаю таких людей, ну пусть евреев не любят, а дети при чем.
А мы и правда много гуляем, целый день. У старичков я теперь мусор беру на помойку, старые все же, тяжело им. Все ребята на сквере как увидят Кильку, сразу к ней бегут. Станут в кружок, а Килька им петь. Ну и что, что еврейское, главное, заняты дети, не дерутся.
Я вот тоже не люблю евреев, всю жизнь не переносила, а кого теперь сторонюсь, это антисемитов. В магазин с Килькой не захожу, мне кажется, на нее там все смотрят, дескать, почему не увезли такого ярко выраженного ребенка, что он здесь у нас в России делает.
Все хорошо, одна беда, спит беспокойно, все с себя скидывает. Десять раз за ночь встаю, укрою ее, через час снова голенькая, что тут поделаешь. Вот тихая девочка, а какая нервная. Окрестить бы ее. А что, возьму и окрещу потихоньку, говорят, очень помогает.
Господи, Наташка приехала. Все говорит, мать, отдыхай, завтра улетаем. Собирай Килькины вещички, джинсы, колготки, носочки не забудь, все у тебя раскидано. Билеты в кассе по дороге взяла. Прости, что тебя загрузила. А я даже растерялась, как это ты ее забираешь, не отдам! Куда ты ее повезешь, у вас там климат плохой, летом жарко, зимой дожди, я передачи видела. Она мне, ты что, с ума сошла, а я ей, у меня права, я бабушка. Зачем тебе ребенок? Ты работаешь, она тебе не нужна, отдай ее нам с Колькой, там у вас стреляют. Она мне, мать, ты просто сбрендила, забыла, что ли, ты ж меня тогда прокляла. А я ей, я тебя не прокляла, просто из дому выгнала, если помнишь. Вот не оставишь мне Кильку, тогда прокляну до конца дней.
А она смеется, иди ко мне, доченька. Килька к ней кинулась, обхватила ее: я домой хочу, бабуля, к папе.
Что мне делать? Ах так, говорю, тогда я с вами поеду в ваш Израиль, и Кольку заберем, он без меня здесь вконец сопьется. Наташка мне, мать, ты очумела. Кому ты в Израиле нужна со своей задницей. Мы с Мариком растем, у нас фирма. Я говорю, хозяйство буду вам вести. Не нужно мне твое хозяйство, а Килька у нас в садике. Правда, говорит, Килечка? А та, правда, мамочка, и к Наташке жмется.
Ну, говорю, смотри, все равно приеду, квартиру продам, никуда тебе от меня не деться. А Наташка мне, я вызов не пришлю, ничего у тебя не выйдет, золотая моя мамочка. И тут я ей выкладываю, а я все заранее продумала, я за еврея замуж выйду. Где ты еврея возьмешь, ты антисемитка. А меня соседка Анна Соломоновна познакомит, с мужем к вам приеду, на законном основании. Что ты на меня глаза свои голубые выпучила? Не ожидала? Хочешь, Килечка, спрашиваю, чтобы бабушка к тебе в Хайфу приехала? Килька ко мне подбежала, целует, хочу, хочу, бабуля, приезжай поскорее и дядю Колю возьми, мы будем в шашки играть.
Полночи Наташка на меня кричала, покричала, ну и что? Пусть. Куда ребенок без меня, она ж без меня пропадет, ночью укрыть, и гулять по шесть часов, Килька там у них заброшенная, вон как она у меня поправилась, глазки так и горят, все в один голос говорят — не узнать ребенка. И почему я думала, что голубые глаза — это лучше, черные во сто раз красивее.
Наташка в детях ничего не понимает. Разве ей что объяснишь с ее иностранными понятиями. Она вообще упертая, с детства была такая. С ней бесполезно. Да это все ладно, вот что со мной будет? Проснусь завтра ночью, а на диване никого нету, одни подушки. Теперь у меня такая задача — найти еврея. А как вот его найти? Жизнь прожила, евреев знакомых нет.
Да кто же знал.
Шуба
Кому в чем повезло, а мне в географии, мне недалеко туда идти, полчаса, ну, может, минут сорок, я переулками иду и сразу на Старый Арбат. Некоторые его презирают, говорят, плебейская улица, а я люблю. Я его зимой люблю, когда снег идет, все там, как в театре, как будто декорации, опера “Пиковая Дама” или балет. Я гуляю, картины разглядываю, в музеи ходить не надо. Особенно мне у одного художника произведения нравятся, целая серия, вся розовая, нежная, я их зову про себя “красавицы”. Там есть некоторые обнаженные, а есть и одетые, а у одной головка, и у нее два тела изгибаются, ну прямо как в жизни, а личико такое милое, в пепельных локонах, и глаза тоже розовые. Я всегда подхожу и возле этих картин стою, любуюсь. Художник, хозяин их, меня уже заметил, он со мной здоровается, он мне даже один раз сказал, если нравится, покупайте, а я ему, вы ведь дорого продаете, а он мне, для вас недорого, а я говорю, я и недорого не могу. Я тогда спросила, вы сами все нарисовали, а он улыбается, а кто ж еще, конечно, сам. Сидит на складной скамеечке, в куртке поношенной, в шапочке лыжной, лет ему под сорок, когда подхожу, всегда встает, воспитанный. Глаза у него черные, широко расставлены, скулы высокие, нос с горбинкой, интересное лицо, ничего не скажешь, артистичное. Только почти всегда небритый, странно даже, зачем отпугивать покупателей, особенно если иностранцы. Иностранцы опрятность любят.
Тут пошла погулять, думала, его нет, холод собачий, метель, ветер дует, Арбат, он, как труба, вижу, сидит, одеялом серым укрылся поверх вязаной шапочки. Подхожу ближе, весь съежился, дрожит. Я и спросила, что ж вы домой не уходите, разве так можно малоподвижно сидеть, воспаление легких схватите. А он мне, у меня нету дома, я у приятеля живу, у него семейная жизнь, а к нему рано нельзя, меня жена только ночевать пускает.
Я его к себе и пригласила, чаю попить, отогреться. Как он со своим хозяйством справляется, я ему картины помогала нести, сразу взяла свою любимую, красавицу, ту, у которой одна головка на двоих.
А дома я сразу колбасы докторской нарезала, хорошо, что вчера ее не съела, батон свежий, утром купила, масло. Его Николай зовут, Коля. Коля три чашки чая выпил, я ему крепкий заварила, самый лучший, английский. Он чай пьет, а сам дрожит. Тогда я варенье достала, малиновое, энзе. Для гриппа храню. Вижу, ему все хуже. Можно, спрашивает, я у вас полежу. Лег в большой комнате, пледом укрылся и сразу заснул. Я его сапоги на батарею приладила, старые, дырявые, как он в таких целый день проводит, не понимаю. Так он до утра и проспал. А я к себе в маленькую комнату его красавицу взяла, весь вечер наслаждалась.
А утром я и говорю, вы поболейте у меня, чаем отпейтесь, я сейчас сбегаю меду куплю, а потом переезжайте ко мне, у меня комната свободная, зачем вам от кого–то зависеть. Он сидит, под глазами синяки, заросший, глядит на меня, не верит, хлеб с маслом ест, кусок за куском, плохо его жена приятеля кормит. Я его три дня дома продержала, бульон куриный, мед с лимонами, а потом он и переехал, за красками только съездил и мольбертом, а вещей — один маленький чемоданчик. У меня в большой комнате только пианино стоит, ученики приходят, но они же днем, а днем Коли не бывает.
Удивляюсь я на этих иностранцев, почему они у Николая картины не покупают, ничего не понимают в искусстве, мимо проходят. У Коли совсем денег нет, как он жил до меня, не понимаю. Питаемся мы хорошо, я ему щи варю на ребрышках, приходит с Арбата, сразу горячее, еще он макароны любит, потом чай с хлебом. Никак не наестся.
А тут возвращается веселый, торт, вино принес, конфеты, давайте праздновать, сразу три картины продал, за хорошие доллары. Иностранцам, спрашиваю. Им, говорит, но с ними наша была, в песцовой шубе, она мной заинтересовалась, она с ними что–то по–английски, а потом мой телефон спросила, ничего, что я ей ваш телефон дал. Ну что вы, говорю, Коля, это все просто замечательно. Мы вино пьем, я опьянела на радостях, торт огромный, жалко, в неделю не съесть, Коля весь раскраснелся, смеется, ну просто ребенок. Вот как на людей успех действует. Конечно, бездомный человек в Москве, легко ли. И притом такой талант. У него квартира в Воронеже и родители. Он там художественное училище закончил.
Коля еще сбегал, бутылку водки купил, добавил, разговорился, я, говорит, в Воронеже одно время даже дворником работал, думал, все, не пробьюсь никогда, а тут этой в шубе, ну, в песцах, так понравились мои работы, особенно ваша любимая, красавица. У нее, наверное, галерея, ходит, ищет, может, она меня нашла, как вы думаете, Нина Петровна. Я говорю, нашла, нашла, три произведения нашла, это тоже неплохо, а самой картину до смерти жалко, я к ней привыкла, каждый вечер, как приносил с Арбата, я ее к себе забирала. Я для нее гвоздик прибила, на стенку вешала для полного эффекта.
А на следующий вечер вдвоем пришел, с другом, с тем, оказывается, у которого жил. Еды принесли два пакета, и все самое дорогое. Теперь мы не живем, а пируем. От этого Андрея жена ушла, длинноногая блондинка, к новому русскому. Я говорю, вам теперь жену надо искать с ногами покороче, а Андрей мне, отдавайте мне обратно Колю, мне одному жить скучно, хватит, прогостил. А мне даже жутко сделалось. Как я теперь одна останусь, я к Коле привыкла, мы разговоры об искусстве ведем, я говорю, Коля, это у вас сюрреализм, чтоб в одной голове три глаза, а Коля мне, только без терминов, Нина Петровна, вы в них ничего не понимаете. Я говорю, а что вы в музыке понимаете, и за пианино сажусь, Шопена ему играю. Коля слушает и за мольберт, музыка моя его вдохновляет. Так мы с ним вечера проводим. Я этому Андрею, зачем вы Колю сманиваете, вы же себе все равно новую жену заведете я от вас не уйду, Коля говорит, вы мне, как мать родная.
Мать, меня так и резануло. Разница в возрасте у нас лет десять, может, даже восемь, разве это много? И такие бывают браки. А с другой стороны, пусть. Пусть бы он женился, жили бы у меня, я б его прописала, только его, а жену его нет. Ни за что. Разойдутся, что тогда делать. Квартиру делить, она и так малогабаритная. Но почему же мать родная, неужели я так плохо выгляжу? Волосы не крашу, вот в чем дело, одеваюсь кое–как, у нас в школе все хорошо одеваются, хотя и с рынка. Все женщины время на это тратят, едут, выбирают, стараются, а я нет, если что куплю, то в переходах. Лень мне, что ли? Не лень, я на рынке устаю, у меня другие интересы. Вот и допрыгалась, вот для Коли я и не женщина, так, бесполая подруга, добрая фея. Он так меня и называет. Феи, они в сказках никто, только функция.
Пришел сегодня Николай с Арбата, весь светится. Эта, которая с иностранцами, дама в песцах, сегодня к нему приезжала, картину купила за сто долларов, сказала, на выставку повешу в Доме художника на Крымском валу, надо вас, сказала, продвигать. С шампанским пришел, с моим любимым мороженым, а я ему, Коля, теперь одеться надо, как нам на выставку идти, в чем, вы богема, мы вам новые джинсы купим, пиджак кожаный и куртку на тройном синтепоне. Съездили с ним на рынок, целый день ходили, народу там, не протолкаешься, все купили. Я с собой тоже деньги взяла, а мне ничего не успели, проходим по женским рядам, он молчит, и я вопрос не поднимаю, а говорил, вам тоже все купим. Так и хожу в старой юбке, вытерлась вся.
Позвонила нам эта, покупательница в шубе, пригласила Колю на вернисаж. В чем мне идти, не в чем, все равно пошла. Пришли, а его картина на самом видном месте. Две головки, одно тело. Одна головка грустная, другая веселая. Я возле Коли стою, а он мне, отойдите от меня, Нина Петровна, сейчас иностранцы придут. Я ему, Коля, разве я вам мешаю, а он мне, прошу вас, уйдите, как вы не понимаете.
Я взяла и ушла, зачем я Коле, только помеха, ему надо со всеми знакомиться. Коля мне потом сказал, что эта в песцах его картину за две тысячи долларов перепродавала, ну и пусть, сказал Коля, это значит — большой успех.
Сегодня сидим, ужинаем, звонок, никого не жду, даже странно. Открываю, она, эта, в шубе. Она прямо в песцах в комнату. Я говорю, вы куда, разденьтесь. Она не отвечает, мимо идет, как будто меня нет. И сразу к нему, Коля, собирайся, поехали, я ж тебе велела все собрать, завтра утром в одиннадцать голландцы назначены, надо все успеть расставить, ты что такой вялый, побыстрей давай, не бери ты эту куртку, в машине тепло, и пиджак брось, куда тебе эта рвань.
Она приказывает, а у меня с головой что–то сделалось, будто ослепла, ничего не вижу, только шубу, она растет, растет, пухнет, всю комнату заполонила, рукав в кухню полез, шевелится, с ума схожу, сердце в горле бьется, где Коля, нету его, только шуба и глаза у шубы, как у кошки. Смотрю, она картины взяла, в шубу завернула и Колю прихватила, тоже в шубу. Он в шубе утонул или она его спрятала. Не может быть, это у меня спазм. Голова раскалывается. Где Коля, не вижу, исчез. Коля мне совсем родной, а она его в шубу.
Дверь хлопнула. Где я? Оказывается, я на диване сижу, все плывет, вся комната, только тюбик на полу, киноварь, раздавленный, это она его раздавила своей шубой. Что же теперь со мной будет, Господи.
Девочки
— Ой, как хорошо мы придумали. Снег идет, но это ничего, это даже лучше. Столкнулись мы со Светиком в ту субботу у окорочков, я говорю, когда повидаемся, пять лет наш класс не встречался. Как Полина Семеновна умерла, все кончилось.
— Да девочки, я у нее летом на кладбище была, там же у меня бабушка, цветы ей положила, к ней никто не ходит.
— Что ты, Алена, какая наивная, им главное было квартиру захватить. Это мы должны ходить, нас целый класс.
— Ну прям класс, одно воспоминание. Вот где все? Всех обзвонила, а сколько пришло? Пять человек.
— А если негде встречаться? Я теперь обо всех все знаю. У Веры нашей ремонт, у Ленки бабка парализованная, Людмила на сносях, у Татьяны уже трое, у меня тесно, стола нет.
— Надь, помнишь, какой стол был у Полины Семеновны? Круглый, с фигурами.
— А скатерть? Всегда белая. И свечи, чай пили при свечах, стихи читали, каждый свое любимое.
— Да ну, девчонки, таких учителей теперь просто нету. Кто теперь стихи читает?
— С ума сошла, стихи. Спать и то некогда.
— Вот тебе, Светик, некогда, потому что Полины Семеновны нет. Была б жива, было б стыдно. Мы б интересовались.
— А что стыдно, неизвестно кого читать.
— Она бы нам, девочки, подсказала.
— Не знаю, как вы, а я своей Пушкина читаю, сказки. Не понимает еще, зато поэзия хорошая.
— Холодно, девочки, что мы здесь топчемся. Пошли в чебуречную, отметим.
— Точно, девчонки, армяне — честный народ. Тесто у них здесь, как паутинка. Я когда сюда хожу, всегда чебуреком себя награждаю.
— Сколько берем?
— Десять, всем по два.
— Нет, девочки, мне один, джинсы не сходятся, это меня на макаронах разнесло.
— Скидываемся по двадцатке.
— Мало.
— Ну потом.
— Наташ, у тебя что, денег нет? Мы за тебя заплатим. Ты зачем в норке пришла, нечего надеть, что ли? Сюда в норках не ходят.
— Ой, девочки, до чего я рада, какие вы все красивые, молодые еще.
— Ну, тридцатник, молодые.
— Конечно, молодые, вся жизнь впереди.
— Ну ты даешь!
— А я сегодня веселюсь, сегодня у нас праздник.
— Вот именно, девочки, давайте бутылку возьмем.
— А там один портвейн.
— Портвейн с чебуреками — это самое то.
— Из чего пить–то будем?
— Попроси у него стаканчики для кофе.
— Давай, Ален, наливай, жаль, сесть негде.
— Ничего, постоим, стоять теплее.
— Наташ, ты поосторожнее со своей норкой, масло в рукава течет, подтяни, чебуреки у них жирные.
— Зато как вкусно, я б еще один съела.
— Наташ, ты что глядишь, как голодная, мы тебе еще купим. Ешь сколько хочешь, мы заплатим.
— Давайте чокнемся, девочки, за наш класс, за нас молоденьких. Вот никто ничуть не постарел. А пять лет проскочило.
— Ален, ты сегодня такая веселая, твой что, больше не пьет?
— Сейчас все расскажу. У меня события. Мой себе бабу завел, как выпьет, так к ней идет ночевать.
— Ты что ж такое допускаешь?
— Погодите. Значит, эта Катька звонит мне по ночам, забирай своего Егора, не то выкину на мороз. Я Сереженьку бужу, одеваю, страшно его одного оставлять, и мы с ним идем. Он плачет, ночь, а я по дороге ему сказки рассказываю, и про разбойников, и про Бабу–Ягу. Про всех. Лишь бы не плакал. Обратно отца ведем, а Сереженька: папа не падай, папа, умрешь. Жуть.
— Зачем его терпишь, Ален? Гнать его надо.
— Да, а потом меня мой Сереженька спросит, где папа? Что я скажу. Отвечать придется.
— Ну, Ален, ну ты святая, кто б в школе подумал, первая королева в классе была.
— Что особенного, девочки. Что вы на Егора налетели, трезвый он же дома ночует. Это он только по пьяни к этой Катерине ходит.
— Ой, Наташ, так и знала, гляди, тебе бульон в рукав затекает, мех перепачкается. Испортишь ты свою норку, жалко. У кого салфетка есть?
— На, бери платок. Потом все руки вытрем.
— Вы как хотите, а надо еще бутылку взять. Отметить. Все же пять лет не виделись. Я, девочки, с осени в отпуске, без сохранения зарплаты. Дома сижу.
— А у меня в больнице стабильно.
— Надь, вот ты честно скажи, ты деньги с больных берешь? Сейчас все берут.
— Какие деньги, девочки. Цветы несут и конфеты. Откуда у людей деньги? Банки еще несут, огурцы, компоты. Одна старушка выписалась и грибы принесла, своего засола. Мы их сразу в ординаторской съели.
— Девочки, я такая счастливая, что мы встретились, я бутылку от себя ставлю. Я хорошо работаю, у новых русских.
— Светик, ну кто б подумал...
— А что? Я только с ребенком гуляю, пять часов в день. Мне по часам платят.
— И не убираешься?
— А у них пылесос сам бегает, как волшебный, по всем углам скачет, валюту не засасывает, такая у него программа. Японский.
— Да ну тебя.
— Что да ну. Они так и сказали, мы вам платим, но чтоб вас не видно, не слышно, вы для нас ничто.
— Хамье какое.
— Хамье не хамье, а деньги хорошие. Я сама их в упор не вижу, мне только ребенка жалко.
— А твой где, Светик?
— Мой у мамы. Так и живем, мой у мамы, а я чужого воспитываю. Зато у моего все есть. Я довольна.
— Надь, выходит, ты одна работаешь нормально, как училась, так и работаешь.
— Ой, девочки, до чего портвейн хорошо пошел, спасибо тебе, Светик. И как это вы догадались здесь собраться, просто умницы. И снег какой красивый идет, белый–белый, специально для нас.
— Под ноги погляди, одна грязь.
— Ну и что, здесь всегда грязь. Даже летом, еще хуже. Ноги мерзнут, сапоги текут.
— А ты б их в целлофан.
— Я и так в целлофане, не помогает.
— Ну, чебуреки просто на удивление. Сразу видно, мясо не воруют.
— Я говорю, армяне — честный народ.
— Девочки, гляньте, ларек открылся. Я его знаю. Там все куриное. И ножки, и грудки, и бедрышки. Побежали. Что берем?
— Все берем, нет, грудки дорого.
— Смотрите, куры замороженные.
— Да они ж воняют, им десять лет, их сто раз размораживали.
— Не воняют они, а пахнут. Их надо в марганцовке прокипятить. Я всегда их беру. Мне две.
— И мне тоже две, без работы сижу. Наташ, а ты что не берешь? Попробуй, обработаешь марганцовкой, потом для жарки хорошо. У тебя что, пакета нет, на, возьми, не рваный, где еще по такой дешевке купишь. Что ты молчишь? Здесь все сразу надо хватать. Может, ты кошелек забыла, мы дадим. А может, у тебя доллары, иди меняй, мы подождем.
— Вон там рыбный ларек хороший. Ты что, Ален, не соображаешь, это же рыбина тощая, выбирай потолще, с икрой. Икру засолишь, Сережке своему дашь, на неделю хватит.
— До чего вы смешные, девочки, он икру в жизни не пробовал, ему без разницы.
— Нет, Ален, тебе бросать Егора надо. Пока молодая, тебя любой возьмет. Ты красавица, волосы сами вьются.
— Вот именно, был в школе Саша, куда его подевала?
— Саша давно в Израиле, мостовые метет и в университете доучивается, в Тель–Авиве.
— Откуда знаешь?
— Он мне писал. Интересовался.
— А жена у него есть?
— Есть, забыли, что ли.
— Все равно, разведи, он тебя одну любит, раз интересовался. Ради Сереженьки, хороший город, фрукты.
— Да бросьте вы, девочки, какие мечтания, поздно уже, я русская.
— Ой, Ален, ну до чего ты непрактичная, там пол–Израиля русские. Удивила.
— Надюша, гляди, гречка–продел, просто забесплатно. Берем по три кило.
— Как врач вам говорю, гречка необходима для организма, для глаз.
— Наташ, ты опять не берешь. Ты что молчишь, какая молчунья стала. Может, у тебя беда, ты скажи, легче станет.
— Бросьте вы, девочки, у всех беда. Моя пьянь утром просыпается, почему это, говорит, я дома, а не у Катерины, вроде я ночью у нее был. Это он при Сереженьке, при ребенке. А я молчу.
— Ой, девочки, смотрите, шикарно, помидоры мятые.
— Мороженые они.
— Ну и что, мороженые, как раз в готовку, а бочки на салат. Везет нам сегодня, удачный день. Мне пять кило, если не возражаете, я томат сварю. И вам советую.
— Девки, сумки уже просто неподъемные, может, хватит нам ходить. Матка небось набок съехала, а мне рожать.
— У меня муж за продуктами тоже никогда, только разве за хлебом.
— А мы, Светик, думали, ты за Олега выйдешь, как он за тобой ходил, как собачка. Самый умный был в классе.
— Олег, девочки, грант получил по своему уму, он в Америке. Не была б дурой, с ним бы вместе пошла учиться, он звал. А я ему, нет, я гуманитарий. Не гуляла бы сейчас по бульвару с чужим дитем.
— Ой, девочки, не могу больше, давайте отдохнем, вон фанера валяется, сумки на нее поставим.
— Брось ты, только хуже устанем, по домам пора, вот что.
— Осторожней, доски скользкие, не грохнитесь.
— А я, девочки, от радости совсем очумела, мне ж ребенка брать, у соседки оставила. Соседка сегодня в гости собралась, а я забыла. Я ей грудку подарю, всегда сидит, безотказно.
— Все сумки, сумки, беспросветные сумки, до чего надоело, я побегу, у меня нога отмерзла, сейчас отвалится. А вы говорите — целлофан.
— А я к маме поеду, продукты повезу на неделю. Мой от меня отвыкает, в то воскресенье пришла, он мне — тетя. Я и заплакала. Вот что значит чужого воспитывать. И эти мои русские, ну никакой благодарности. Я от их свежего воздуха умираю, есть хочу, валюсь прямо. А они мне, мы вас наняли без холодильника, без еды, значит.
— Сволота какая, правда, Светик?
— Их воля.
— Мне тоже пора. Сереженьку с Егором оставила. Сейчас он меня ругать начнет, скажет, где пропадала, сука. Он меня с похмелья матом, а я молчу. У нас с ним односторонний разговор.
— Наташ, ну что ты надулась? Как ты живешь? В двух словах. Так и не родила? Что ты смотришь на нас так дико? Случилось что? Скажи, правда, легче станет. И не купила ничего.
— Правда, Наташка, чего ты моргаешь? Ой, девочки, сколько времени, мне пора.
— И мне пора. Он у меня сегодня злой. Вчера пришла, букет принесла. Одни розы. А он мне, тебе уже тридцать, старуха, а сообразить не можешь. У тебя полкоридора почек лежит, а ты пустая приходишь. Сейчас время такое, надо людям прямо говорить — где конверт, тогда лечить буду. А ты что? Размазня. Так бы тебя этими цветами по морде и съездил.
— Пусть сам зарабатывает.
— А он не может. Что он может, у него не тот профиль. Пошла я, он голодный сидит.
— И я пошла. Как дальше жить, не понимаю, ползарплаты взяла, все истратила. Ну вот что будет, что?
— Да что будет, один тут по телевизору сказал, ничего не будет, пересядем все на пшено.
— Ладно тебе, ну пересядем, ну куда денемся. Давайте, девочки, пока, до следующего года. Светик, смотри, не забудь, ты всех обзвони.
— Наташ, гляди, как быстро все разбежались, вдвоем остались, пошли до метро вместе, помоги мне вот эту сумку. Не бойся, донесешь, она легкая. Килограмм шесть. Ты меня в вагон посади, а дальше я сама. Ты что глядишь?
— Мне в другую сторону.
— Здрасьте, заговорила наконец, в какую другую, здесь одна сторона.
— Мне к машинам.
— А, ты на машине, это что, твоя? Сама водишь, понятно.
— Ален, стой, ну куда ты с сумками, на, возьми, что ты шарахаешься, пятьдесят долларов на ребенка, бери скорей, я тороплюсь, мне некогда. Да не иди же ты за мной! Вот куда ты прешь? Да не лезь ты под колеса, мне развернуться надо.
— Быстро она уехала, на десятой скорости, машина длинная, иномарка. Я и спасибо сказать не успела. Сунула мне в карман, будто я уж совсем. Лучше б до дому довезла, как подруга, всю школу вместе сидели, все ее секреты знала. Вот зачем я взяла? Зачем, зачем, сама не знаю, зачем, растерялась, обалдела просто. Эх ты, Алена, Аленушка, красавица, встретились называется, увиделись наконец...
Совсем мой
Мадам, это она мне, ведь сказано было, не на вас оформлено, все равно не выдам, время не занимайте.
Каждый день езжу, а эта крашеная все грубей и грубей. А другие подходят и просто берут, безо всяких справок, счастливые. Господи, я с ума схожу, какое счастье. Вон парень подошел, взял и в сумку положил, накрыл целлофаном, на меня посмотрел, ему хоть бы что.
Для меня главное — время выиграть, главное, успеть, чтобы она не перехватила. Я этой крашеной брошку сегодня подарила, Палех, в переходе купила. Я ей вру напролом, ну на сестру все оформлено, она уже обратно к себе в Канаду уехала. Ну что мне делать, я всю квартиру перерыла, не нашла документа, что ж теперь, не предать земле? А эта крашеная мне, не похоже по вам, что сестра у вас в Канаде. Это хорошо, что она так сказала, завтра я ей зонтик принесу, новый, японский. Нет, лучше духи французские, сразу возьмет.
Знал бы ты, Федя, как я тут стараюсь. А он наверняка знает, душа его еще здесь, все видит, видит, как я здесь бегаю под снегом. Он мой, мой, больше ничей, что б Татьяна мне ни говорила.
Сама его ко мне привела, можно, он у тебя переночует, жена его, когда он выпивший, в дом его не пускает, у нас на работе вечеринка была, а он три рюмки и сразу пьяный. Жена его на лестницу выгоняет и вещи выкидывает, в подъезде холодно, ему домой нельзя. И ко мне, говорит Татьяна, тоже нельзя, мать старая, не так поймет. Ну ладно, говорю. Разложили мы ему раскладушку на кухне, заснул, а лицо такое детское, хоть он и с бородой. Всю ночь не спала, ходила его проверять, пледом накрыла, смотрю, ботинки торчат, а вдруг жмут, стянула с него ботинки, носки пахнут, на пятке дырка. В галстуке спит, я ему узел оттянула, чтоб ничего не давило. Так всю ночь к нему и бегала.
А назавтра вечером звонок. В одной руке роза, в другой портфель, я, говорит, извиниться пришел, за вчерашнее. Бутылку принес, это, говорит, хорошая водка, не в ларьке, в магазине куплена. Я выпила две рюмки и он две, я опьянела, а он мне о работе начал рассказывать о своей. Ничего не понимаю, но так уютно стало, так хорошо. Он меня поцеловал, мы долго просто так сидели, я сама его потом оставила, до сих пор удивляюсь, что это со мной было. Я его оставила, он и остался. Только домой часто ходил, жена на лестницу его книги выкидывала. И такой у нее характер, каждый день понемножку. А Федя мне сказал, она не понимает, что творит, эти мои учебники у букинистов нарасхват.
Вот стоят его книги на моих полках, всю жизнь будут стоять. Я ему эти полки нарочно освободила, старые журналы выбросила, собрания сочинений раздарила. Зачем мне, а ему нужно свои книги по порядку расставить.
Эта крашеная меня с ума сведет, всем выдает, а мне нет. Я ей самое нужное, с кладбища квитанцию принесла, с папиной могилы. Там все легко получилось, я директору деньги сунула, он сразу все и написал. Приехала со справкой, с духами французскими. А там никого, слышно, что они в задней комнате едят и телевизор смотрят. Ничего, подожду. Стою, вся дрожу. Выходит эта крашеная, лицо толстомордое, губы ладошкой вытирает, ела что–то жирное. Нет, говорит, не дам, не нужна мне ваша справка, все равно, не на вас записано. А духи цапнула, не моргнула.
Федя, ну что мне с тобой делать? Умер у нее на лестнице, пошел за книжками, сел и умер. Прямо на лестнице. Как все случилось, никто не знает. Ты присел, она не вышла, ей просто наплевать. И как он с такой десять лет прожил? Она его вещи просто ненавидела. Все за порог выкидывала. Он пришел за монографией, она дубленку за порог выкинула. Дубленка старая, карман рваный. Я карман починила, а потом испугалась, сама не знаю почему, распорола карман обратно.
Я на похороны не пошла, жена хоронила. Я Татьяне деньги на цветы дала, скажи, что от работы. А жена его догадалась, от кого цветы, от кого? И прогнала Татьяну с моими цветами. Мы, сказала, хороним без цветов. Как это, без цветов, никак не пойму. Вон они стоят на пианино, Федины розы, уже завяли, я их засушу, они у меня так и будут стоять. Он розы любил. Утром по субботам просыпаюсь, а меня роза ждет. Бутон.
Если она все вещи его выкидывала, она и урну не возьмет. А если возьмет, тоже выкинет. Захоранивать положено на сороковой день, не позже, вот мне и нужно успеть. Мне надо, чтобы Федя успокоился. Сколько он у меня прожил? Меньше года. А кажется, всю жизнь. Замужем была восемь лет, а ничего не помню, Миша ушел, я и не заметила. Нам вдвоем скучно было, особенно по выходным. А Федя, мы все время разговаривали, до ночи, о чем, обо всем, о его работе, о России. Сядем перед телевизором, он волнуется, объясняет мне. А я даже не слушаю, на него любуюсь. Такой красивый, глаза серые, глубокие, волосы черные с проседью и борода, как у Чехова. Он весь был, как Чехов, высокий, сутулый, а сам из Томска. Томск — университетский город.
Почему Татьяна говорила, что Федя выпивает. Со мной он и не пил вовсе. Иногда я сама покупала, смирновскую. Выпьем в выходные по рюмке — и хватит. Еще он пил, когда от нее приходил. Он туда ходил, потому что за книги боялся. Она ему грозилась его книжный шкаф вообще выкинуть. Как ни придет, книги валяются по всей лестнице. Пусть по науке, а вдруг кто возьмет. Федя над книгами просто дрожал, вот она и пользовалась, мучила его, все сразу не отдавала. Татьяна говорит, она его все время выгоняла. То выгоняла, то выкидывала. Как так можно жить? А Федя терпел. Терпел, дотерпелся. Наверняка его можно было спасти. Я бы спасла. Инфаркт. Тут каждая минута дорога. А она, говорит, дверь через час открыла, посмотреть, все ли книги забрал. А Федя на ступеньке сидит, значит, разрыв сердца. Она его просто убила, сволочь такая, гадина.
Убила, а урна ей достается, по закону. Нет такого закона, он мой. Федя мне так и говорил, я твой, больше ничей. Подлечись, ребенка хочу, нам с тобой ребенок нужен. Почему я сразу не кинулась лечиться, что за глупость такая, была бы сейчас беременная, совсем другая жизнь. Был бы ребенок от Феди. А так от него осталась одна я.
С этой крашеной все ясно, подарки — это для нее ерунда. Так можно год целый ходить. Весь дом вынесу, а толку не будет. Надо ей по–крупному сунуть. Денег нет.
Мы с Федей легко жили, ничего не откладывали. Приходили же к нему аспиранты на консультации, платили в долларах. А Федя меня сразу в ресторан. В долларах, вот–вот, верно, в долларах ей надо сунуть.
У мамы взяла, у брата, у Татьяны попросила. Я ей призналась, зря, конечно. Татьяна на меня, ты сумасшедшая, шизофреничка, тебя лечить надо! Ты понимаешь, что это уголовное преступление, ты получаешься воровка, тебе на эти доллары лекарств купить надо, к врачу тебя поведу. А у нее, правда, есть знакомый психиатр, я Татьяну боюсь, она баба заполошная, она мне не помощница. Отдавай обратно деньги, кричала мне Татьяна, и зачем я вас только познакомила, ты на нем помешалась. И отняла у меня деньги. А я все равно собрала сколько решила.
Приехала, а у них рыбой пахнет, снова едят. Я на их обед попадаю. Тетка, которая венками торгует, кричит, Томка, к тебе твоя малахольная пришла. Это я, значит. Выходит моя крашеная, я ей сразу сто долларов одной бумажкой и говорю, отдай мне урну, не мучай меня. Она мне, черт с тобой, бери, надоела ты мне, у меня тут урн полно невостребованных, придут, другую отдам.
Ну вот, Федя, никогда мы с тобой теперь не расстанемся, ты пока у меня дома постоишь, а весной я тебя сама захороню, в папину могилу и надпись на памятнике закажу с твоей фамилией. Я маму перед фактом поставлю, ей Федя нравился. Он всем нравился, кроме нее, все его любили.
Феденька, ты слышишь меня? Теперь ты совсем мой.
Музейное личико
Как это я тут очутилась? Проснулась, не сразу сообразила, где я, лежу на кушетке голая, под одеялом. И этого... Как его? Олег, что ли?.. Олега рядом нет, телевизор мигает, там тоже кто–то голый. Время сколько? Три часа ночи. А познакомились мы когда? В шесть вечера, я в институт шла, в свой никому не нужный, маме одной только нужный.
Иду по улице, машина тормозит, возле меня часто машины останавливаются. Мужчина из машины выходит, мороз на улице, а он в одном костюме, молодой еще, плотный, костюм сталью отливает, стрижка бобриком, тоже стальная. Я говорю, пардон, я на улице не знакомлюсь, а он, я тоже, я Олег, может, махнем куда–нибудь в виде исключения. По разговору сразу видно, не хам. Не хам — это главное. В ресторан зарулили. Первый раз такой вижу, посередине ручей, камешками выложен, вода так и журчит. Я на ручей гляжу, а этот Олег на меня. Я ноги прячу, сапоги старые. Он мне комплимент, вы мне одно личико напоминаете, картину в Британском музее, я отвечаю, не вы первый мне такое говорите. Он мне фамилию художника и засмеялся.
Что ели, не помню, грибы на сковороде, отравилась я грибами, много съела. Едем к нему, а мне рвать хочется, как доеду? Дом на Тверской, старинный, с охранником, внизу, говорит, бассейн, а что мне бассейн, мне б побыстрее в сортир. Я рву в унитаз, дверь закрыть не успела. Олег прибежал, меня за лоб держит, чтоб я об его мрамор не стукнулась. Умылась я, утерлась и говорю, все, домой пошла, а он, нет, такая ты мне еще больше нравишься, ты нормальная, понимаешь, ничего нормального в нашей жизни давно не осталось. Знал бы он, какая я нормальная, я псих, таблетки только не глотаю, мне мама валерьянку заваривает, чтоб не плакала.
Тут все и случилось, перед телевизором. Телевизор в полстены. Может, у него извращение такое, чтоб перед телевизором, вроде на нас смотрят. Не думаю. Все хорошо получилось, безо всяких штучек. У меня и живот сразу прошел. Заснула я. Это Олег меня пледом накрыл, мохеровым, красным. Мне красное идет, к волосам черным, я на зиму в брюнетку превращаюсь.
Просыпаюсь, где Олег? А он в спальне, по телефону разговаривает. Так, так. Значит, она Татьяна и во всем виновата. А отметки плохие у кого? У Насти, а еще? У Ванечки. Колледж, школа, сука, засиделась в Лондоне. Значит, это он с Англией разговаривает. Где моя юбка? На полу валяется. А лифчик где? Под подушкой. Оделась, в плед закуталась, сижу, как в домике. А Олег все по телефону на горячих тонах, все о детях, отметки в Англии одна дрянь.
Все ясно, женат. Опять женат. Третий женатый за этот год. Все они женатые. Петя мне говорит, я тебя с неженатым познакомлю. Петя, мы с ним вместе работаем за три копейки. У него брат больной, Петя его кормит, он вообще только братом занимается. Лучше бы по сторонам посмотрел. А он на тебе: у меня есть школьный друг неженатый! Миша, с мамой живет. Вот так Миша, Мишенька, медведь. Скоро год, как медведь этот к нам в берлогу собирается. Не торопится этот медведь.
До чего скучно чужую ругань слушать. Вообще у них скучно, у новых русских, у всех все одинаково. Комната эта, как в кино, сто метров, наверно, даже больше, вся в диванах, цветы кругом в вазах, зачем ему столько цветов? Это он просто сам для себя куражится. Ну вот, явился этот Олег, халат что надо, извини, говорит, это у меня семья в Англии. А я сама давно догадалась. И что они Англию так полюбили, скоро всю скупят, они и Америку скупят, лишь бы их детям в России не жить. Что Олег, не понимает разве, спать давно пора, а он мне все про жену, как ему приходится в Лондон по субботам летать, с детьми уроки делать, умотался, говорит, по самолетам, устал. Что ему, пожаловаться больше некому? Я вздыхаю, вроде участвую, зачем рядом лежу, непонятно.
Третий за этот год, и снова женат. Девочка ему, видите ли, понадобилась. Снял бы проститутку, нет, все они на меня клюют, проститутка денег стоит, а я влипаю забесплатно. И у всех один разговор, если б не дети, я б на тебе женился. Как Николай Иванович со своей глаукомой. Одел меня по сезону, все теперь есть осеннее, все самое лучшее, а в ноябре в Нью–Йорк улетел, к семье, к врачу знаменитому, денег мне оставил, деньги я маме отдала, она мне копит на приданое в долларах, хочет, чтоб у меня все было.
Только заснули, Олег меня разбудил, темно совсем, еще шесть, а ему, оказывается, за город ехать, проверять какие–то ямы, там бульдозер сломался, в воде увяз, в подземном озере, рыбы там плавают. Фирма у него, оказывается, по фундаментам. А я при чем? При том, что мне надо вместе с ним выметаться, Олег меня у себя не оставляет. Понятно, конечно, но выходит, будто я воровка. Я в метро на “Пушкинскую”, греться, до работы два часа. Сижу и плачу, ну почему я такая невезучая.
Так и пошло. Он меня после института встречает на своей “Ауди”, в ресторан везет или сразу домой. Вот для чего я ему нужна? Никак не пойму. Нужна, я чувствую. Чтоб про детей и про жену рассказывать. Я уже его жену наизусть знаю и все отметки помню, кто что получил. С ума сойти, с порога и про жену.
Простудилась я в метро, всю ночь чихала, оставил меня дома, доверяет уже. Целый день голодная просидела, в холодильнике рыба да икра, хлеба ни кусочка. Чаем отпивалась. Вечером явился Олег, пожалуйста тебе, зайка, жакет норковый с капюшоном, а я как раз о таком мечтала, и вот лекарства тебе от простуды, гляжу, самые дорогие.
Сижу под пледом, сосульки сосу, все вокруг чужое, лакированное, к маме болеть хочу уехать, не отпускает. Ты чего, спрашиваю, тогда на улице ко мне привязался, а он, ты идешь, как зайчонок, вид у тебя озябший и лицо такое натуральное, бровки насупила, совсем девочка. Все равно, говорю, не останусь у тебя, домой вези, нет у меня больше сил про твою жену слушать. Он говорит, все, молчу и молоко мне горячее на подносе несет. А ночью снова с ней по телефону, ты кого, сука, вырастила, ты для них не авторитет, разведусь и в Москву верну обратно, дождешься. Это он так, пугает ее только. Не верю я ему. У него все рассчитано. Здесь у него ямы, там у него дети. А я, выходит, посередке.
Петя спрашивает, почему я работу прогуливаю. А я болею. Петя, дурачок наивный. Петя нищий, как я. У него все деньги на лекарства уходят, для брата. И что это он меня срочно на работу вызвал? Позвонила поболтать, а он, беги скорей. Ах вот какие у нас новости, это долгожданный Миша заявился, лучший школьный друг. Что ж ты так суетишься, Петенька, знал бы, что я из чужой постели вылезла, еле притащилась, у меня еще сопли. А тут твой Миша. Ничего не скажу, высокий блондин, видный, с залысинами, подбородок с ямочкой, я на ямочку его буду глядеть, симпатичная. А глаза кофе с молоком, ничего особенного. Топчется этот с ямочкой вокруг нас, не знает, как сесть, стеснительный.
Чай тощий с нами попил, кофе у нас давно не водится. Мы треплемся, а он разговор поддержать не может, тушуется. Разрешите, говорит, отвезти вас домой. А Петя, ой Петя, ой дурачок, вниз побежал нас провожать, на ступеньках споткнулся, это он от волнения. Усадил меня в машину, Господи, опять “Ауди”, езжайте, говорит, дети мои. Улыбается Петя, а сам в глаза не смотрит, отвернулся, нет, рукой машет. Вот выдашь меня замуж, Петенька, в гости будешь приходить? Да нет, Петя, точно знаю, ведь не придешь, даже звонить не станешь. Потому что... Потому.
Куда едем, этот Миша спрашивает. Куда ехать? Я от Олега, спать хочу, голова раскалывается. А Миша... может, это правда судьба прилетела, крыльями машет, не упускать же. Поехали, говорю, ко мне домой, пообедаем, у меня мама, всегда обед есть. Только ко мне далеко, в Выхино. Едем, он молчит, на светофорах на меня косится. Ничего, я в порядке. Вся в норке, Петя даже и не заметил. А может, он все замечает, только молчит? На зиму Олег меня будь здоров как упаковал, на весну–осень я тоже шикарно одета, у Николая Ивановича вкус был просто отличный. С летним сезоном у меня теперь только трудности.
Что он все молчит, этот Миша? А может, и хорошо, что он молчун, такие только и женятся. Остановились у подъезда, из машины вышел, руку жмет, не отпускает, не полетите ли вы со мной в Сочи, у меня туда командировка на неделю. Когда, спрашиваю, лететь. В эту субботу.
Вот так сразу бух — и Сочи. Первый раз его вижу. С другой стороны, Петин друг и неженатый, он за него ручается. В Сочи зимой красота, никогда не была в Сочи. В общем жду, говорит, вас на этом же месте в субботу в одиннадцать. Вещей не берите, купальник да вечернее платье, там приемы будут. Вот это да, вечернего платья у меня и нету.
Я маме говорю, не полечу, страшно, я его не знаю, а мама мне, лети, не бойся, он положительный, я чувствую, не то что этот Олег со своей Англией. Я маме все рассказываю, она всегда в курсе. Как меня мама отпустила, не понимаю. Маме главное, чтоб я замуж вышла и приданое в долларах.
В Сочи отель четыре звезды. Блеск. Приехали, и никакой вам постели. Этот Миша сразу за телефон. А я в бассейн. Никого, не сезон, одна плаваю, кувыркаюсь. Вернулась, снова жду, а Миша мне, пошли шашлыки есть, в Сочи шашлыки отличные. Сразу четыре порции заказал, самые дорогие, из осетрины. Ухрюкали их быстренько. Потом, говорит, ты в номере посиди, я на переговоры пойду. А я из ванной выхожу, в вечернем платье, у Тамары взяла. Платье зеленое, спина голая, без лифчика. Он как меня увидел, ну, говорит, ты прямо из сериала, со мной пойдешь, спросят что, скажи, за городом живем, в коттедже. Зал пустой, одни мужчины. Все на спину мою глазеют. Пусть. А потом пошло–поехало, разговор интересный, просто увлекательный: торговые палатки, павильоны, ларьки, кассы, долевое участие. Ничего не понимаю, улыбаюсь только. Это они у Миши ларьки хотят арендовать, он строит, они арендуют. Скучно мне, сил нет, от ям к ларькам приехала, к долевому участию.
А ночью Миша такой стеснительный, будто бабы у него лет пять не было. Приятно даже. Он спит–посапывает, а мне чудно, заснуть не могу. Олег, он же разговорами меня просто замучил.
С утра гулять пошли, море, пальмы и кругом цветами торгуют. Я говорю, я розы очень люблю, смотри, сколько всяких разных, а Миша мне, зачем тебе розы, они завянут. Странно даже, может, у него на розы аллергия. Рынок вещевой по дороге, я его туда затащила и сразу костюмчик увидела, серенький, в полоску, у меня на лето ничего приличного нет, в этом костюмчике к его матери пойду, для первого знакомства. И платки висят оренбургские, я маме давно такой хочу. Подвожу Мишу к костюмчику, размер спрашиваю, а он, ты что, я так не покупаю, знакомы второй день и сразу покупать. Ну погоди, думаю, Миша, жених драгоценный, раз ты так, я тебя дожму, все, что захочу, мне купишь, дай срок.
Вернулись в номер, он в Москву звонить, сначала какой–то шеф на проводе, потом босс, потом и вовсе папаша, и все о ларьках, о ценах. А я стою, вечернее платье надела, в зеркало на себя гляжу, Господи, думаю, вот она, моя судьба. Причалила. Я принцесса, а он ларек. Ларек неженатый. А что поделаешь, надо жизнь устраивать, тем более Петя ручается.
Сняла я платье, не пошла с ним на прием. Раз он со мной так, мое общество тоже заслужить надо. Миша мне тогда, отдыхай, ночью в ресторан пойдем. Ресторан — это он пожалуйста, ему лишь бы вкусно поесть, это я заметила, на жратву денег не жалко. Он поспать любит и пожрать — вот его занятия. Три дня прошло, а уже мне ясен, почти.
Я его спрашиваю, есть у тебя хобби. Посмотрел на меня, будто я матом ругнулась. Какое еще хобби, я деньги зарабатываю, мало, что ли. Это к тебе, спрашиваю, свыше приходит, вдохновение на деньги, вот как к поэтам стихи, поэтам, говорю, голос свыше диктует. А тебе кто диктует, когда с долевым участием? Смотрит на меня, щека дергается, думает, я издеваюсь. А я интересуюсь просто, что за человек. Мне ж с ним жить.
Утром выходим, свежая афиша висит, тенор итальянский. Я Мише, беги скорее за билетами, в Москве итальянцы только на Красной площади поют, повезло нам. А Миша мне, какой разговор, конечно, пойдем, ты мне удачу приносишь. Пошел, из кассы возвращается, смотрю, злой, знаешь, говорит, сколько билеты в долларах стоят, чистый грабеж. Ах грабеж, думаю, ну ладно, смотри не пожалей.
Так и жили. Он со своими компаньонами, а я вдоль моря гуляю. Одна. Воздухом дышу. Не о чем мне с ним разговаривать, о чем ни спрошу, он не в курсе. Все только о жратве, на икру, говорит, нажимай, ешь, сколько угодно. А что мне икра, я икрой у Олега объелась, притом черной.
Сколько экскурсий в турбюро, ни на одну не записал, у тебя, говорит, бассейн и море, достаточно. Вот я и мокну в бассейне по три часа, совсем в лягушку превратилась, кожа на пальцах сморщилась. Домой хочу, к маме. А он все веселей и веселей. Ларьки у него на окраинах построены, это хорошо, оказывается, после кризиса. Объясняет, а мне слушать тошно. А тут как орденом наградил, радуйся, остаемся еще на неделю, новые точки буду для них строить.
Ну уж нет, сидеть в бассейне больше не хочу. А что мне делать? Нечего. Куда пойду без денег? Некуда. Все мне с тобой ясно, Мишенька, вроде бы жениться собрался, а сам не знаешь, как это делается. Думаешь, соблазнил меня своим морским воздухом. Да какой ты жених, даром такой не нужен, как с таким жить, два раза уже на вещевой рынок водила, меряю костюмчик, а ты вперед убегаешь, не останавливаешься, на свои бы купила, денег нет. Это ж обалдеть, на костюм ему жалко, на концерт весь дрожит, не говоря уже о платке. Все ему жалко. Вот зачем я им всем нужна? Они ж меня не видят просто, и Олег не видел. Как будто меня нет. А я есть, между прочим. Николай Иванович как меня любил, одевал, как куколку, нет, в Нью–Йорке ему без меня лучше. У Олега вообще дети отсталые, а у Миши этого ларьки, свихнулся на своих ларьках. А они мне все зачем нужны? Не знаю, просто не везет мне, вот каждый раз не везет.
Здрасьте, кто ко мне идет, в плавках и в очках темных, экземпляр не первой свежести, хотя вроде без брюшка. Неужто тоже с разговорчиками, улыбается, зубы какие красивые, разглядела, это они фарфоровые. Вам, говорит, душу открыть хочется, у вас такое личико. Ну да, в Британском музее мое личико. Он не понял, очки снял, моргает, морщится, а мне наплевать. Начал он со мной о политике, депутат, наверное. Тут я развернулась. Мне мама всегда вырезки делает, чтоб я разговор поддержать могла. Мы с ним и про кризис, и про царскую семью, и про Радзинского. Он мне, какая вы умница, а сам зубами своими хрустальными щелкает, приглашает посмотреть свой люкс, три комнаты с видом на море.
Я как к нему вошла, как на море глянула, так и заплакала, не знаю даже, почему так вышло, говорю, домой хочу, к маме. Я плачу, а он мне, не плачьте, я вам денег дам и на такси до аэропорта, и на билет, как не дать такой умнице. Я еще горше, а он, не люблю, когда девочки плачут, а сам меня раздевает.
Я решила терпеть, если на такси и на билет. Зажмурилась... Жалко, в рублях дал, не в валюте, ладно, главное, улечу первым же рейсом.
Вошла к себе в номер, вещи в сумку запихнула, Миша мне, ты куда, с ума сошла, где была, я тебя искал. Хочешь, вечером на тенора этого, а хочешь костюмчик, ну говори, чего ты хочешь, у меня серьезные планы.
Я на него посмотрела, а он замолчал, понял, что ли, а чего он понял?
К маме лечу, домой, не к Олегу же возвращаться, Олег, небось, удивляется, куда я подевалась. Они всегда удивляются, когда я исчезаю. А я их насквозь вижу, все про них знаю заранее. Ну погоди, Петя, я тебе все разъясню. Зачем вот ты мне этого Мишу подсунул, замуж хочешь меня выпихнуть? И ничего другого у тебя в головке нет? Мама да Петя — мечтатели. Да пошли они на фиг, эти мои мечтатели. Мама хочет, чтоб я машину купила. На машине ехать надо, а куда я на ней поеду, мне ехать некуда. Петю разве за руль посадить. А при чем здесь Петя? И чего я о нем все думаю? Нет, он мне окно с моей стороны ватой заткнул, чтоб мне в бок не дуло. И что я эту вату вспомнила, торчит, все ходят, улыбаются, с намеком. Вот мама моя как хорошо окна заклеивает, а Петя в жизни ничего не понимает. Как это слово называется? Юродивый. Это хорошо считается. Юродивый, а я от него терпи, чуть Мишу мне не впарил. А перед Новым годом посмотрел на меня, как собака, и сразу отвернулся. Обидно мне. И на маму обижаюсь, так отпустить неизвестно с кем.
Вот приеду к маме и напьюсь, пусть знает. Самолет как хорошо летит, облака какие круглые, белые, а в Москве, небось, снег. Подольше бы так лететь, забыть бы все поскорее.
Четвертый папа
Слава, видишь, бабушка стоит, иди ко мне на колени, бабушка сядет. Сиди спокойно, не вертись, на тебя и тетя впереди оглядывается, ты и ее толкаешь. Вы знаете, бабушка, Славка меня сегодня так весь день толчет, ну, всю истолок. Мы сегодня с девяти часов катаемся, и он меня все время пихает. Мы сегодня на трех автобусах ездили, и Славка все время кричал и бегал. И вот вошел офицер с солдатами, ну вы знаете, наши вооруженные силы, а Славка орал. И их главный военный говорит, вот я сейчас сниму ремень и выпорю тебя. Славка испугался и сидел тихо. Его только на страх можно взять. Едем дальше, Славка говорит, давай выйдем, там аттракционы, ну знаете, зимняя площадка. Катала я его на всех аттракционах, тридцать рублей истратила и замерзла. Слава, хватит, не прыгай, мне больно, не жми на меня, встань около бабушки. Или вперед пойди, там окно не замерзло, будешь смотреть. Вот, бабушка, вся дрожу, я думала, тепло будет, надела куртку прохладную, а сейчас замерзла, и Славка замерз, у него куртки нету, только пальто.
Славке уроки в субботу учить надо, а у нас условий нет. А учительница не входит в положение, у Славки одни колы да двойки. Она ругается, что Славка во втором классе, а плохо читает, он учится плохо, потому что учительница плохая. Я сама к ней хожу, а она мне, нет, вызови маму, я говорю, мама не может прийти, она работает, а эта Анна Петровна, пусть папа приходит. Я говорю, папа уехал. Тогда пусть придет, когда вернется. А он никогда не вернется. Так вы безотцовщина, Анна Петровна говорит, до чего мне безотцовщина надоела, я бы всех вас выгнала, вы всем учиться мешаете. Вы знаете, она говорит, вымела бы вас всех метлой. И еще что–то сказала, я не поняла. Что же нам делать, если мы безотцовщина, правда, бабушка? Я уже в шестом классе, учусь хорошо, мне никто про безотцовщину не говорит.
Слава, не бегай, не кричи, стыдно перед бабушкой, пальто застегни. Что ты там в кулаке держишь? Ой, Славик, у тебя жвачка осталась, давай маме отвезем, не жуй.
А знаете, бабушка, у нашей мамы день рождения скоро. Мы хотели ей подарок купить. Я присмотрела ей елочку, маленькую, китайскую, такая пушистая елочка и два колокольчика висят. А когда узнала, что она две тысячи стоит, я заплакала. Такие хорошие два колокольчика.
Слава, ну что ты, ну девочка булочку ест, что ты на нее глазеешь? Я тебе уже три булки купила. Есть тебе хочется, терпи, мне тоже хочется. Знаете, бабушка, мы по выходным дням всегда голодные, так получается. То мороженое Славке купи, то жвачку, то на аттракцион, вот и уходят деньги, а он не понимает. Конечно, целый день на воздухе, это большой аппетит.
А вы знаете, бабушка, у нас еще собачка есть, щенок. Мы ее Вулканом назвали. Вот мы приедем на остановку, а она там сидит и дрожит, нас ждет. А как сойдем, она к нам так и кинется. Она по субботам и воскресеньям к шести часам на остановку приходит. А если опоздаем, будет сидеть и дрожать, дрожит и ждет. Она тоже есть просит, так и скулит, когда мы домой приходим. А что я ей дам?
У вас, бабушка, есть собачка? Это я просто так спрашиваю, для разговора.
Слава, ты опять пришел, сиди впереди, не дергай девочку за капюшон, тебе сказано. Который час, бабушка? Еще светло, нам рано. Нам к шести. Еще один круг надо проехать. И почему автобусы так долго на конечной стоят? Стоят и стоят, а шоферы уходят. Чай, наверное, пьют. У меня всегда ноги мерзнут на остановках конечных.
В тот раз мы вовремя домой пришли, а там тот дядя, у него куртка с пуговицами. Ну ладно, Славик, ладно, не дядя, папа. Вы знаете, бабушка, Славка их всех папами называет, он их считает. Этот папа у него четвертый, третий был в куртке на молниях, он шоколадку нам оставлял. Мы приходим, а он говорит, ой, я задержался. А мама на полу сидит, у нее глаз синий. Я сразу тряпочку холодную намочила и к глазу приложила. Помогите, говорю, маму на кровать пересадить, мне одной трудно. Он посадил, а потом водку со стола взял, там еще осталось, а мама увидела, начала с постели сползать. Я говорю, ступайте скорей, водку забирайте, маме больше не надо, ей спать пора. Мама, когда выпьет, всегда рано спать ложится. Там еще пиво осталось, Славка бегает, пиво пробует, я говорю, скорей, скорей, и пиво забирайте. Или там совсем мало, лучше в раковину выльете. А этот дядя бутылку к себе прижимает, будто не слышит. И чего он у мамы так долго сидел? Сказано было, до шести. Я ему говорю, у вас тоже дом есть, после шести это наш дом. Мы раньше никогда не приходим.
Что это, бабушка, у вас такое лицо, вроде вы плачете. Нет, не плачете, уже улыбаетесь, я люблю, когда смеются. А вы билетик не пробивали, вы что, уже на пенсии? Вы не смотрите, что я морщусь, у меня сегодня живот болит. Сейчас я уже привыкла. А первый раз испугалась, думала, поцарапалась, а потом мне девочки сказали, что это у всех, только у мальчиков не бывает. У меня всегда в эти дни все болит, а Славка меня пихает. Ну как я ему объясню, он еще маленький.
Смотри, Слава, тетя с мандаринами вошла, полная сумка. Вот когда буду работать, вам с мамой мандарины стану покупать. Я маме два пирожка купила с повидлом, а Славка один сожрал, приедем, он у нее и этот пирожок вырвет. Сладу мне с ним нет. Не кричи, Слава, ну что ты снова бегаешь по автобусу, всех нарочно толкаешь, шапка на одном ухе.
Вы знаете, бабушка, мама нам на два дня денег дала, а я за один день все истратила. Так у меня часто получается. А в воскресенье, вот что нам делать? Вы уже сходите? Уже домой приехали? Как жалко. Садись, Славик, скорей, пока место не заняли.
Ну и устанем же мы с тобой завтра, Слава, целый день с горки кататься надо.
Игрушечки
Совести ни у кого у них нет, совести, хоть бы нашли мне два урока, я бы уложилась. Пенсия плюс два урока в валюте, да ладно в валюте, в рублях, брала бы по сто рублей, уже деньги. Кандидат наук, ну и что, не помогло, всех под гребенку, могла бы работать еще лет десять и жить сносно. Меня же студенты обожали, тридцать лет обожали, еще при маме покойной обожали. Сколько уроков было, когда она болела. Одну ее бросала, убегала, зря, наверное.
Вот иду по бульвару, все лавки заняты, не присесть. Хорошо, сумка удобная, челноки с такими ездят, невподъем, мало у меня бутылок, всего семь. Чтобы уложиться, нужно бутылок тридцать. Нет, лучше в два раза собрать, не дотащить. Да еще рано, откуда бутылки? Парочка сидит, алкаши не алкаши, не поймешь, ночевали они здесь, что ли? Тепло, а они в куртках, три бутылки всего возле скамейки. Подойти? Ну и что, зачем стесняться, из–под пива бутылки, хорошие. Здрасьте! Опять мамаша, какая я им мамаша, ну и пусть, пусть мамаша, я и четвертую бутылку возьму, раз предлагают.
Называется, утренний обход, надо успеть до старух. Старухи ничего не стесняются, так и рвут из рук. Их молодежь гоняет, а у меня, у меня вид приличный. Еще бы, в этом костюмчике лекции читала. Кончился костюмчик, юбка еле сходится, это я на хлебе растолстела, учила же меня Катерина разделять хлеб на крошки, крошками быстрее насыщаешься, кофе и крошки. Катьку на кафедре оставили, а меня нет, она ловкая и похудела на двадцать килограмм, сила воли... И кофе не пьет, нет, кофе — последнее, от чего откажусь, только надо не две чашки с утра пить, а одну. Ну да, с одной утром не встать, две, две чашки мне надо.
Странный какой мужик сидит, в твидовом пиджаке, а тоже пиво пьет, один. Чудны дела твои, Господи, у нас номенклатуры здесь много, он из бывших, от жены небось сбежал, надоела с утра своими причитаниями. Сейчас время такое, все причитают, а я молчу, кому я пожалуюсь, никому. Мне некому жаловаться, достойная старость... Да какая старость, я еще молодая, замуж могу выйти. Вот на лавочки придут, сядут свои ля–ля разводить, бери любого, одинокого. Да не нужен мне старик, стирать на него. Только хуже станет... Вот дойду до конца бульвара, до памятника, как раз сумку наберу. Молодежь сидит, подколотые, они всегда здесь тусуются, ничего себе, армия просто бутылок. И банки, богатые они, что ли, откуда деньги на банки, банки дорогие, опять мамаша, какая я им мамаша, ничего, добрые ребята. Больные, вот и добрые, а говорят, наркоманы агрессивные. Эти на ранней стадии, под студентов косят, несчастные их родители. Может, и лучше, что детей не было, как бы я сейчас справлялась, одни слезы. Вон Катька, какая сила воли, и та говорит, вот нет денег на кроссовки, нет — и все. Сама нарожала, сама пусть покупает. С дочкой у нее нелады со времен перестройки. Ну доктор наук, ну и что? Не обязана она им всем кроссовки покупать, по урокам избегалась, а на обувь не хватает. Господи, ребята сразу двенадцать бутылок отдали, могли бы сами сдать, лень, глупые еще. И как донесу, не знаю. Врач точно предупредил, три килограмма максимум. Вы одинокая, вам больше не надо. Донесу, сдам, сегодня очередь маленькая, суббота. Хорошо, у нас все рядом, удобный район.
...Спасибо, быстро сдала, все могу, а сдавать никак не привыкну. Девка эта так ухмыляется, такая язва, а у самой свитер грязный, всех в лицо знает, а я новенькая... Какая я новенькая, полгода хожу. Не устраивает ее моя внешность, ждет, когда опущусь, а у меня воротничок белый, кофточку через день стираю, порошок не жалко.
Ну вот, теперь денег хватит, своих прибавлю, сбегаю, все, все куплю — и вперед.
Быстро доехала, красота какая, правильно говорят, природа — это другой мир. И что некоторые люди так кладбища боятся, правда, Борис Леонидович? Цветы у вас свежие, дорогие. Букет в фольге и с розовым бантиком. От иностранцев. Иностранцев к вам полно ездит. Да что они в вас понимают, эти иностранцы, имя одно знают, кинофильм “Доктор Живаго”, срам, русские бы так не сняли, музыка только хорошая. Я их потесню, иностранцев, свои положу вперед, к вашей головке, гвоздики у меня так себе, дешевка. Ничего, все равно завянут. Господи, самая красивая сломана, конечно, везла–то без бумаги. Просила парня в бумагу завернуть, семь рублей говорит, бабуля. Это они меня нарочно терзают, какая я ему бабуля, вот так положу, а эту белую, обломанную, в сторонке воткну, в земле дольше простоит. “Жизнь прожить не поле перейти”, правда, Борис Леонидович? Между прочим, ветер сегодня, сосны слышно, “и ветер, жалуясь и плача, раскачивает лес и дачу”... Или как там? “Не каждую сосну отдельно...” нет, не помню дальше.
Что плохо на пенсии — это память начинает слабеть, тренировать надо. Ничего, возобновлю весь цикл из романа и в следующий раз вам прочитаю, ладно? Ой, к вам идут, целая депутация, я к Корней Ивановичу побегу, с гостинцами.
Здрасьте, здрасьте, муха–цокотуха, позолоченное брюхо. У меня тоже брюхо позолоченное, не растрясти, два пуда весит. Я вам, Корней Иванович, игрушечки принесла, порадуйтесь, вот в переходе пластмассового мишку купила и кошку–пищалку, резиновая она. Ой, как здорово пищит, слышите? Были бы внуки, я бы им только вас читала, честное слово. Я на вас выросла, понимаете? А цветов у меня сегодня нет, извините. И у вас сегодня цветов нет. Ничего, зато у вас игрушечки. Ну что еще сказать? Очень у вас хорошо. Облака сегодня и солнышко, к вам сегодня еще придут, суббота сегодня. А я пошла, пораньше домой вернуться хочу, устала. Я скоро опять приду, бутылок наберу, поднакоплю понемножку и приеду. А дома у меня никого, умерла мамочка, я уже говорила. На пенсию меня выперли. Что еще? Ничего, все хорошо, тружусь.
Надо же, в вагоне ни одного человека, даже страшно. А кто сейчас в Москву едет, да никто, в такую дивную погоду. Близко очень, не успеешь насладиться, уже Москва. Как мне Катерина говорила? Все помнит. Верующая, а такая разворотливая. Кто это сказал? Какой–то святой. Не сказал, а велел. Надо благодарить Бога за все.
За все. Вот именно.
