НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Остается свет

Александр Правиков. Бульдог судьбы. — М.: Синяя гора, 2024. — (Искусство).

Главное интонационное и стилистическое свойство второй поэтической книги Александра Правикова я описал бы как непоказное мастерство. Кажется, автор стыдится малейшего эффекта. Любого шага, который мог бы быть воспринят читателем как выпячивание поэтической искушенности. А между тем он весьма искушен.

В первом же стихотворении книги два простых предложения разрезаны между подлежащим и сказуемым и сшиты заново, в асинтаксической последовательности:

Улетевший шарик, уплывший мячик

Прилетит назад, в речке не потонет.

Воспринимается как прием? На мой вкус — нет.

Вот в перекличке корней обыгрывается имя птицы:

Как весело, наверно, быть стрижом

(Ишь разогнался, ишь…):

Не думаешь, а то ли ты стрижешь,

О том ли ты свистишь.

В глазах рябит настриженная высь.

Нарочита ли эта звукопись? Нисколько. Она выглядит предельно естественной.

А вот выражение «сам себе не хозяин» трансформируется в художественный образ. О пожилом человеке говорится, что

Он беден силами и вовсе нищ друзьями

Уплывшими, но обезьяне

Из зеркала пока что господин.

Небанальный, да еще и закрученный в инверсию образ передан с непринужденностью бытовой речи. Автор не выкидывает перед читателем коленца, а деликатно прикасается к его предплечью в узловой момент разговора.

Стихотворение «Не то, что мнили мы, реальность…» — начинается с аллюзии на тютчевское «Не то, что мните вы, природа…». Дальше упоминаются и «чеховская степь», и «достоевская тоска», и толстовский «арзамасский ужас». Да и весь текст написан как бы поверх пушкинской «Телеги жизни». При этом — ни малейшего налета литературности. Автор рассуждает о драматургии жизни — так же серьезно и непафосно, как рассуждал о ней вдвое младший классик два столетия тому назад.

Одно из стихотворений соединяет Данте и рекламно-офисный мир:

Креативный умирайтер

Бродит в сумрачном лесу…

Неологизм «умирайтер» кажется настолько умелым и уместным, настолько функ­циональным, что как бы скрадывается затейливость его фактуры. Нужно было найти промежуточное звено между современностью и вечностью — и автор это звено нашел. Точно выточенная деталь занимает единственное свободное место, без люфтов с обеих сторон. Пазл сложился — как песня.

Современность входит в мир книги не в виде броских актуальных деталей, а — как воздух. Лирический герой следит за движениями речных пароходов, названных в честь поэтов прошлого, и произносит заимствованное из американского англий­ского междометие:

Смотри, потертый «Александр Блок».

Навстречу же ему «Денис Давыдов».

Поэзия не тонет. Вот и ок.

Пришлое «ок» одомашнено родным «вот и» — и в таком виде может на правах своего войти в дом русской поэзии.

Поэт не бежит, подвернув чиносы, за креативным классом, когда упоминает «криптоинопланетян». Не бравирует репортерской широтой взгляда на мир, объединяя в одном кадре «бабулю» и «хипстера». Яркость креативного хода — уподобление стихотворения «письму счастья» — в завершающем книгу тринадцатистрочнике тут же приглушается, оборачиваясь чистейшей лирикой:

Пошли этот вечер десятку знакомых,

Оттиск его в приблизительных строчках…

Мастерство Правикова наглядно, но ненавязчиво. Его стихи — удавшаяся попытка сказать «настоящие слова», а не упражнения в версификации.

Так же наглядна и ненавязчива позиция его лирического героя — христианина, свободного от потребности проповедовать. Он заброшен в реальность, которая «не лечится», но через которую может проступать — и с завидной регулярностью проступает — райское начало. Герой пожил на этом свете и прекрасно понимает: «Не может / быть так, что добро победит». Но он в курсе и альтернативного мнения. Причем мнение это принадлежит Тому, Кто не может ошибаться:

Постаревший Бог среди горластых и рослых

Детей выглядит вовсе чужим…

Он смотрит печально и шепчет: «Еще немного,

Они сумеют…». Звучит как бред,

Но кто я такой, чтобы спорить с Богом.

Лирический герой деликатно подвигается в сторону, чтобы поставить в центр мироздания ближнего — и так исполнить главную заповедь христианства.

Глянешь поближе на злого врага —

Шерсть поистерлась, облезли рога.

Где уж рулить тебе бездной,

Кровь бы проверил, болезный.

Вот и получается, что

Практически в каждой сваре

Мои — с обеих сторон.

Лирический герой Правикова отождествляет себя с гастарбайтерами («Я тоже пришлец в Подмосковье и странник») и радуется тому, что балконные цветы живут своей полноценной растительной жизнью-в-себе («Не видят меня в упор… думая, что одни»). На врагах, гастарбайтерах, цветах — отсвет потустороннего Света. Он же — «…на корпусе смартфона, / У тетеньки-кассира на очках». На всем и на всех.

Христианское начало так ненастойчиво пронизывает книгу, что ее мог бы прочитать завзятый атеист — и согласно кивнуть, и поблагодарить автора, и запомнить на всю жизнь особенно проникновенные строки.

В книге полным-полно вполне мирских тем и лейтмотивов. При желании можно рассуждать о том, почему главный хронотоп — зима в городе; что для Правикова означает «идиотничанье»; как из текстов, в которых главное действие — «пожирание» (то лирическим героем проглатываются «аэропорты бизнес-парки», то девочкой — мальчик), складывается мини-цикл; насколько актуальна для автора традиция рок-н-ролла. И так далее, и тому подобное. Я постарался сосредоточиться на главном. Потому что это главное — есть.

И под занавес — несколько поэтических свершений, представляющихся мне абсолютными. Такими, которые нет смысла комментировать — их можно только предъявить.

Первое:

Ведь больше лещ не радужное тело,

В песке метавшееся трепеща,

А то, что крылышкуя, улетело

И влилось во Всеобщего леща.

Второе:

В Москве Христос еще причащает учеников,

А в Омске Его уже предают поцелуем,

В Якутске в это время петел возгласи,

Во Владивостоке распинают

(Господи, не вмени им!),

В Петропавловске-Камчатском —

полночь по всей земле…

Третье:

Необычное чувство — быть первым с конца.

Я как будто примерил рубаху отца —

До колен доходила когда-то,

А теперь вот уже тесновата.

Книга прочитана. Свет остается.

Александр Григорьев