ПЕРЕУЧЕТ

Шевкет Кешфидинов

Люди против людей

Человек на войне в периодике осени 2024 года

Первый рассказ из кавказского цикла Льва Толстого называется «Набег». Повествование ведется от лица волонтера, участвующего в вооруженном походе русского батальона в нагорный аул. В черновике к рассказу Толстой признавался, что ему «интереснее знать: каким образом и под влиянием какого чувства убил один солдат другого, чем расположение войск при Аустерлицкой или Бородинской битве». Писатель искал формулу храбрости, а пришел к посылу, который пронес через все творчество, — к осуждению войны. Отталкиваясь от «Набега», упоминая «Войну и мир», «Анну Каренину», «Хаджи Мурата», литературовед Андрей Зорин прослеживает взгляды Толстого на войну и пытается понять, зачем люди друг друга убивают? — в одноименной статье, вышедшей в № 4 (188) «Нового литературного обозрения» (2024). Важнейшее психологическое открытие, сделанное Толстым, считает Зорин, состоит в том, что на войне «человек способен спокойно относиться и к своей, и к чужой смерти, если он не отделяет личность, в том числе и свою, от социума, принимая его нормы, которые блокируют даже такие первичные импульсы, как инстинкт самосохранения».

Автор статьи полагает, что в начале и в конце творческого пути взгляды Толстого на войну отличались скорее «нюансами и акцентами, чем по существу». Несмотря на то что «молодой артиллерийский офицер, участник колониальной войны на Кавказе и Крымской кампании, автор самого знаменитого в русской литературе романа о “народной войне” мало похож на седобородого пацифи­ста, видевшего в военной службе самое большое зло человеческой истории и отрицавшего само разделение человечества на “племена и расы”».

Разница во взглядах все-таки чувствуется. В молодости Толстой считал, что «человек, надевший военную форму, освобождает себя от обязанности следовать велениям собственной совести, поскольку он убивает по приказу командиров, которые ссылаются на решения царей и премьер-министров, а те, в свою очередь, оправдывают свои преступления мифической государственной необходимостью, замыкая цепь насилия, за которое никто не несет личной ответственности». В ранних рассказах, в эпопее «Война и мир» Толстой сочувственно описывал тяготы военной службы, считая солдат и младших офицеров невиновными в убийствах, которые их заставляют совершать. Только спустя время он увидел в этом «самое страшное зло, лежащее в основе общества насилия и угнетения», а свой собственный военный опыт, не колеблясь, начал воспринимать «как не имеющее оправдания нарушение шестой заповеди». Тот, кто спросил себя, «зачем люди друг друга убивают», должен или осудить убийство, или оправдать его. По «автоцензурным соображениям» из рассказа «Набег» был снят фрагмент, где Толстой пишет: «Война? Какое непонятное явление [в роде человеческом]. Когда рассудок задает себе вопрос: справедливо ли, необходимо ли оно? внутренний голос всегда отвечает: нет. Одно постоянство этого неестественного явления делает его естественным, а чувство самосохранения справедливым».

Действительно ли, столь «неестественное явление» стало постоянным для страны, всемирно признанным достоянием которой является Лев Толстой? Об истоках этого явления подробно, в цифрах пишет историк Владимир Лапин в статье «Войны Российской империи в символическом измерении» («Звезда», 2024, № 10). Три десятка войн XVIII — начала XX века, составлявших значительную часть российской истории, «предоставляли массу материала для кабинетных ученых-историков и для военных теоретиков, искавших в действиях армий и флотов дидактический материал для генералов и адмиралов. Литераторы, скульпторы и художники черпали вдохновение для своих произведений из описаний сражений и из мемуаров, причем последние множились с огромной скоростью».

Надо отметить, что некоторые вооруженные конфликты даже с победным финалом не получили должного освещения, потому что плохо соответствуют, как пишет Лапин, «основным сюжетам и идеологемам национального исторического мифа, под которым понимается не собрание небылиц, а версия событий, наиболее приемлемая в государственном масштабе». Один из выводов, к которому приходит автор: формирование и трансформацию образов военных событий и персон можно уподобить «соревнованию на приз “Память благодарных потомков”, где результат оценивается в нескольких номинациях и в несколько этапов. Зачетными являются разного рода приемы актуализации и закрепления в памяти с помощью мемориальных акций, в связи с чем допустимо использование метафоры “коммеморативное многоборье”».

Как следует из статьи Лапина, о войнах между государствами написано немало, о войнах между народами тоже, но о войне государства с собственным населением не в пример меньше. Об этом сопоставительная статья исследователей Марии Майофис и Ильи Кукулина «Позднесоветская литература об этнических депортациях в полемике с советским романом воспитания» в уже упоминавшемся номере «Нового литературного обозрения» (№ 4 (188), 2024). Материалом для анализа выбраны повести «Декада» Семена Липкина и «Ночевала тучка золотая» Анатолия Приставкина. В центре сюжета обеих этих повестей — депортации народов Северного Кавказа, осуществленные по решению Сталина и советского руководства в 1944 году.

«Ночевала тучка золотая» и «Декада» выполняют в российской литературе функцию, близкую «к функции посттоталитарного и постколониального романа воспитания — и эта функция оказалась в 1990–2010-е годы в значительной степени забыта и вытеснена». И Приставкин, и Липкин показывают такое взросление, при котором герой «не может просто преодолеть катастрофический опыт своего детства — он должен сам совершить тяжелое нравственное усилие и для социальной самореализации нуждается в том, чтобы аналогичное усилие совершил и другой герой (другие герои). Только такие встречные усилия могут помочь людям восстановить течение жизни после государственного террора».

Оба писателя показывают в «современных» главах своих повестей «позднесоветское общество как находящееся в состоянии латентной гражданской войны, поэтому антисталинизм здесь — только часть общеполитического мессе­джа». Важные вопросы, которые напрашиваются после чтения анализируемых повестей: возможно ли сохранение многонационального государства после репрессий, которые центральная власть обрушила на народы (их было десять) и множество других этнических, этноконфессиональных и социальных категорий граждан? После тех эксцессов, которые сопровождали, составляли и продолжают составлять часть их жизни по сегодняшний день после возвращения на историческую родину?

За всеми обсуждаемыми событиями стоят конкретные люди. Люди, которые отдают приказы. Люди, которые выполняют приказы. Люди, которые пытаются жить на фоне происходящего. Люди, которые описывают такую жизнь. Много ли последних? Судя по количеству авторов, массово сбежавших в историческую литературу и литературу о путешествиях, пути отражения сегодняшнего дня русской литературой пока не найдены.

Зато в некоторых примерах травелогов можно найти не только чужой уникальный опыт, но и утешение. «Я все больше убеждаюсь, что мир в лучших своих проявлениях держится на людях», — об этом заметки Евфросинии Капустиной под названием «Люди, которых нет на карте», опубликованные в № 10 журнала с символическим названием «Дружба народов» (2024). Повествование ведется от лица волонтера (смысл этой деятельности, правда, серьезно изменился со времен рассказа «Набег»), сегодня, по мнению автора, волонтерство — «очень правильное направление для поиска своих. Тех, рядом с кем не страшно». Не страшно, понимаете? Как писал Толстой, храбрый тот, кто боится только того, чего следует бояться, а не того, чего не нужно бояться.