Об авторе | Анатолий Челышев — художник-монументалист, член-корреспондент РАХ.

Родился в 1981 году в г. Рыбинске в семье инженеров-авиастроителей.  Окончил МГАХИ им. Сурикова в мастерской профессора Е.Н. Максимова. Живет и работает в Москве.

Первый литературный текст опубликован в 2017 году, в сборнике «100 современников о Юрии Любимове», посвященном столетию мастера.

Анатолий Челышев

Наши

рассказ

Валентин Августович Фельдман в руководстве по работе акварелью посвятил теме сосен, освещенных закатом, отдельную главу. Где найти стволы сосен, я знал. Закат был явлением каждодневным, в том смысле, что он присутствовал тогда в моей жизни естественным образом, разгораясь и угасая день ото дня при мне, на моих глазах. Где росли сосны было известно, но, как оказалось, было не совсем точно известно, что за этими соснами.

Край деревенской улицы, формально городской — задние дворы, непарадная сторона фасадов. Пашни крыш шероховатого, рифленого, рефтяного¹ по цвету шифера, борозды которого засеивались семенами растений, приветствия­ми, восклицаниями, обрывками фраз, новостями, прикосновениями, приносимыми ветром с округи вместе с сухими листьями, хвоей, полевым прахом. Влажные, затененные участки плавных отлогов таких борозд заполнялись постепенно вечнозелеными и бурыми куртинами мхов. Заметно меньше оставалось на крышах набегающих ребристых рядов дранок, выгоревших до предела на солнце, серебристых и почерневших от времени. Дранка — деревянная «черепица», гонт², набираемая из равномерно наколотой осиновой, ольховой или еловой щепы продолговатой формы. Укладку щепы, дощечек обычно ведут слоями от свеса к коньку, формируя кровлю чередой горизонтальных повторяющихся уступов. Трудоемкие в изготовлении дранки, требующие от кровельщика специальных знаний, навыков, приспособлений, уступали место новым, не столь сложным в своем устройстве покрытиям. Главы семейств не тратили время на заготовку сырья, не ждали подходящих дней для работы. Не вымачивали и не срезали вручную древесину специальным ножом, с усилием расщепляя ее в нужном направлении на заданную толщину. Дети улицы не сбегались собирать свежую щепу в пачки, не следили за точными движениями мужчин. Не запоминали на всю жизнь смеси запахов раскрытых древесных пор, звуки падающих со станины дощечек, ударяющихся друг о друга, текстур, отливающих на солнце, еще не потускневших под небом. Дети не стремились в помощники взрослым, не звали с собой друзей, не качались на волне одобрительных слов и не получали в благодарность за труд мороженое «Пломбир». Металлические покрытия встречались не часто. Благодаря четкому геометрическому рисунку, образованному сочетанием продольных и поперечных стыков в местах соединения негофрированных листов, они напоминали схему из ботанического атласа, иллюстрирующую строе­ние растительных клеток. Пристройки, сараи хранили свое нутро под тонкой, зернистой, черной корочкой толя и рубероида, закрепленных рейками.

Крыши и крыши. Дома и дома. Задворки и задворки. Фигурки-стаффажи то работающих, то отдыхающих, то хозяйничающих людей. Заржавевшие, закопченные бочки со следами краски фирменных алых, синих и прочих цветов, марок производителей, прогоревшие и прогнившие, с устроенными отверстиями в нижней части для доступа воздуха и выгребания истлевших углей. Бочки предназначались для сжигания садового мусора и прочего отслужившего свое хлама. Зола. Выполотые сорняки, ботва, срезанные сухие ветви, навоз, лебеда.

Небольшое поле. Диагональ тропы, ведущей через него к кладбищу. Диагональ и диагональ; тропа и тропа. Кладбище и кладбище; люди и люди; памятники и памятники, фамилии и фамилии, отчества и отчества, имена и имена, лица и лица; кресты и кресты, звезды и звезды, рубежи эпох, оградки, калитки, столбики, скамейки, столики; травы и травы, цветы и цветы; корни и корни, стволы и стволы; взгляды и взгляды, улыбки и улыбки, плечи и плечи, шеи и шеи, отвороты и воротнички; ветви и ветви, хвоя и хвоя, листва и листва; ветви и ветви, хвоя и хвоя, листва и листва; даты и даты, овалы и овалы, фотографии и фотографии; фотографии и фотографии; кладбище и кладбище. Сосны Pinus sylvestris³ и ячеистая, кристаллизованная, решетчатая структура захоронений за ними.

Закат не был мощным, всесокрушающим — он был мягким, не ярким, не таким, как в описаниях ставшего южанином петербуржца Фельдмана. Северная природа скромнее, а солнце не столь палящее: легкий диск его робкого тепла, закутанный в уже привычные для всех облака, держится в стороне от происходящих на земле событий и ни во что не вмешивается. Схожее с раствором кислоты, пропитывающим полоску лакмусовой бумаги, окрашивая ее в соответствующий, назначенный цвет, солнце напитало прозрачными лучами полоски стволов и сучьев в темном окружении зелени и плотных теней, подсветив открытые свету участки междоузлий, шелушащихся янтарными чешуйками с торчащими в стороны литниками⁴. Эффект розоватого, красноватого свечения истончался, таял, затихал, терялся и постепенно сошел на нет.

Возможно, сосны оказались на теневой стороне и не попали под поздние лучи, опечатывающие густым сургучом все поверхности, обращенные к свету — было еще довольно светло. А может быть, на относительную тусклость заката повлияла повисшая блеклая пелена неподвижных облаков, остановившихся в небе. Вечер затих, замерев в ожидании перехода сразу в рассвет, минуя ночь. Опыт был получен, этюд написан, материалы убраны в планшетку, диагональ поля и дорога домой пройдены еще раз — в обратном направлении. День тяжело дышал, но продолжал длиться.

Дом — один из портов детства — скромных размеров деревянный сруб, с двускатной кровлей, разобранный и перевезенный с окрестностей Мологи, затопленных в сороковые годы водохранилищем. Об этой истории напоминали нанесенные топором отчетливые зарубки в виде римских цифр — порядковых номеров бревен, оставшихся на них после повторной сборки. Дом был куплен для молодых в первый послевоенный год. Придомовая земля использовалась под небольшой, грамотно устроенный сад. К нему примыкали созданные с нуля руками и волей деда на месте подзола и суглинка широкие гряды огорода.

Перемещение по саду было обусловлено его разбивкой, расположением колодца, теплицы, парника, различного рода инструментов и емкостей (для полива, для сбора, для хранения), жердей, желобов, меж; плодоносящих ветвей и подпорок к ним; ритмичными рядами стройных, привитых, стремящихся вверх с синими перешейками изолент, яблоневых саженцев; колючих, утянутых, крыжовниковых кустов с громкими названиями сортов и смородиной в трех садоводческих цветах.

Белая сухая негашеная известь, хранившаяся в деревянной бочке в виде мелко раздробленных кусков, ошибочно принимаемая нами, детьми, за мел, и черная, жирная, абсолютно нехарактерная для зоны рискованного земледелия, унавоженная, смешанная с торфом и золой земля — воспринимались как два полюса, между которыми зарождался мир. Все имело свой смысл, формировалось нуждами, причинно-следственной связью, находилось на своем месте, обу­славливалось хозяйственной логикой. Дорожки в саду не похожи на дорожки в парке или лесу: где бы ты ни находился, они ставят тебя в центр мира.

Время второй половины сороковых, пятидесятых годов — время значительной жизни. Жизни как общего провозглашенного состояния. Основной идеей, не убитой войной и преступлениями человека перед человеком в стремлении к лучшей жизни и к переустройству государства. Жизни после смерти, жизни вне смерти: «Оденем Родину в леса». Каждый элемент быта работал на утверждение этой идеи, на ее прорастание, наполнение, сохранение. Количество смертей уходящей в историю эпохи, в своей гравитационной массе и всеобъемлющей широте охвата различных слоев и кругов общества, сыграло, возможно, не последнюю роль в обеспечении того самого первородного праха, противоречивого начала, из которого рождалось милосердие — будущая основа взаимоотношений. Из месива прерванных судеб, планов, надежд, идей, суждений вышли герои, заполнившие собой пустыри ожиданий.

Дом-пристань, убежище, хранившее свои тайны и драмы, всегда принимало своего внука-правнука как родного, что, в общем, полностью соответствовало действительности, приятно было раз за разом утверждаться в этом ощущении близости и родства. Дед был крепкий, волевой человек: до последнего удерживал в себе сжатую пружину жизни, оставался подвижным и созидающим. Человек того времени был вынослив сообразно своему веку, беспрерывно проверявшему его на прочность. Внутренняя борьба с колебаниями, процессы преодоления сложностей становились элементами конструкции поколений, балансирующих между хладнокровием и безразличием, трепетом и нетерпимостью. Приветливый при общей немногословности и сдержанности; в принципиальных вопросах вспыльчивый и решительный до необратимости. Например, он вырубил плодоносящий куст смородины, потому что растения требуют ухода и внимания, а мы (ожидающиеся сборщики урожая) долго ехали. Мы приедем. Мы соберем. В этом поступке скрыто что-то библейское: некто имел в винограднике своем посаженную смоковницу, и пришел искать плода на ней, и не нашел.

Облик его определяли в основном высокий, ровный, немного скошенный лоб, неизменная челочка-чубчик, белая седина волос, бровей; выбритое без педантизма, иногда с короткой седой щетиной лицо; твердый взгляд светлых, серо-голубых глаз, сетчатка которых распознавала, помнила многое. Ощущение значительного лба усиливалось благодаря круто охватывающим голову залысинам, идущим от лобных долей назад. Дед с уважением посмотрел на изображенные мной прозрачные розоватые стволы рощи и спросил: «К нашим заходил?» К «нашим» я не заходил и даже не имел понятия, о чем идет речь. «Пойдем», — ответил он за меня.

Пойти с дедом, не важно куда, — была большая честь, удача, ответственность. Существовавший прежде мир перевернулся и раскачивался, как подвешенная чаша, — сознание не в силах было принять тот факт в виде реальной действительности. Валентин Августович Фельдман — художник, архитектор, по чьим проектам в Севастополе построены Покровский собор, музей-панорама обороны города, установлен памятник затопленным кораблям, — составляя в начале двадцатого века свои заметки-рекомендации о свете и чистоте красок в живописи, не предполагал, что спустя три четверти века откроет для юноши из небольшого города Рыбинска, из интереса следующего его советам, целый шлюз доверия со стороны огромного мира по имени «дедушка».

В то время я запинался, комкал и жевал слова, превращая отчетливые, граненые окончания в кашеобразный, плохо различимый на слух мякиш, в отличие от своего старшего брата или двоюродной сестры, которые произносили их с недосягаемым превосходством: всегда громко и четко; я так не умел и, смущаясь своего несоответствия (их речевой навык ставился мне в пример), говорил еще тише, еще невнятней, нажимал на первые неприступные звуки, заслоняющие собой и само слово, так некстати вставшее в начале всего, и саму фразу с ее, если даже и близким, все равно отдаленным концом; вдавливал гласные «а-а», «о-о», «э-э», «и-и», «у-у», натыкался в темноте прикрытых глаз на согласные «г-г», «к-к», «п-п», «д-д», «т-т», «л-л», «м-м»; и так далее, пока не замолкал совсем, со смирением оставаясь на месте, переводя дух, с заполняющим горло комом обиды от бессилия изменить что-либо, с горячим приливом крови к шее, ушам, щекам. Когда меня просили что-то прочесть, я подолгу стоял на краю обрыва абзаца, прокладывал путь через пропасть пауз; множил звуки подобно нажатой и удерживаемой клавише знака на клавиатуре. Я сутулился, что вообще характерно для людей, испытывающих сложности с речью, чего никогда не позволял себе, скажем, брат — его прямая, укрепленная, развитая спортом спина была стеною: за ней можно было укрыться, но за ней тебя уже не было.

Мой дед — фронтовой водитель артиллерийского расчета. Прошел фин­скую и Отечественную войны, белорусские топи болот. За организацию ремонтной базы и починку энного количества техники, введя ее в строй на передовой, без отправки на ремонт в тыл, награжден орденом Красной Звезды. Сам он говорил о войне совсем мало и всегда неохотно. О подробностях его фронтовой судьбы я узнавал позже, самостоятельно, из опубликованных документов ресурса «Подвиг народа». Он был интуитивно чувствителен к разбитым колеям моей речи и настроен на выправление ситуации. Я его понимал и в сердце просил простить мне мою немоту, ведь в раскисших словах, глохнущей на полпути фразе ничего хорошего нет. Рисование и любовь ко мне близких были единственным моим утешением и спасением. Дедушка предлагал начинать мне фразу нараспев (что было правильно) ссылаясь на опыт контуженных на фронте. Он боролся за мое будущее, за свое продолжение. Я благодарен ему.

Так неповседневно, неожиданно вдруг пойти куда-то, и к тому же взять с собой инструменты: секатор, перочинный нож, небольшую ножовку. Дед мог быть резок, но не груб, не черств; всегда внутренне собран, подтянут, деловит, отзывчив. Посмотрев мой этюд и поняв, что у наших я не был, сказав мне «пойдем», а бабушке «Антонина, мы скоро», надел кепку, взял меня за руку, и мы вышли. Помню каждый наш общий с ним шаг и свою ладошку в его ладони. Позже я узнал, что, когда ему было восемь, он держался за поручень вагона в составе, увозившего на Кольский полуостров его родителей, — там, среди других сосланных «бывших людей», «лишенцев», он смог их отыскать и воссоединиться. Скоро почти век тем событиям, но у меня чувство, что и я держусь вместе с ним за тот черный от сажи поручень.

Мы подходили к старому кладбищу, лежавшему в глубине бора, где уже и не хоронили-то к тому времени. Шли быстро, я твердил что-то про сосны и отмечал рукой то место, с которого был сделан этюд. Походили друг за другом, втоптанными в грунт перпендикулярно проложенными узкими дорожками, минуя где-то ухоженные, где-то заброшенные могилы, с выцветшими фабричными неувядаемыми букетами в сочетании со вновь принесенными, и просто живыми, выращенными цветами. Мы оказались у непривычно высокой, до уровня груди взрослого, ограды. Тип ее был городской, встречающийся в архитектуре общественных зданий, парках, садах и скверах. Этим она выделялась на общем фоне. Случайно, потом уже, я выяснил, что ограду дед сделал сам, вручную, без электрических инструментов, меня удивило его умение и что он промолчал об этом.

Вошли. Памятник был один, в виде обелиска с небольшим крестом и фотографией. «Вот здесь они и лежат — наши: сестра, отец и мать — твои тетя, прадед, прабабушка. Когда бываешь неподалеку здесь по своим делам, заходи к ним, — попросил он неожиданно. — И добавил: — Давай приберемся тут». Он стал срезать секатором поросль от близ растущего тополя, а мне нужно было убрать сухую, высокую траву у ограды. Работы было немного, могила в целом была ухожена, все было прибрано быстро: «Видишь, как хорошо это и несложно».

Я видел и был впечатлен: мне выпало погрузиться в неизвестный до этого мир, получить особое поручение, повзрослеть, приобщиться к труду и памяти. Теперь с меня был спрос за прямоугольник земли зарастающего, старого заволж­ского кладбища. Где были «наши». Мои.

Мы возвращались. Вечер сдвинулся с места, запахи смешались и поменялись местами; под тонким потянувшимся ветерком пучки трав пошатнулись и, шелестя, заструились, прилегая к земле; деревья опрокинули купол листвы; застывшая пелена облаков разгладилась, натянулась и лопнула. Солнце скатилось вглубь, встало на линию горизонта и залило противоположную сторону объединяющим все, фельдмановским, книжным закатом.

1  Рефть — краска серого цвета, получаемая путем перетирания древесного угля и извест­ковых белил; в основном применяется во фресковой живописи и иконописи в качестве подмалевка-подкладки к голубым, синим тонам, придавая им глубину, звучность и большую укрывистость (здесь и далее прим. автора).

2  Гонт — от польского слова gont, гонтовая кровля; деревянная, недлинная, продолговатая пластина (гонтина).

3  Pinus sylvestris (лат.) — сосна обыкновенная; слово Pinus также связано с определениями: корабль, весло, факел, венок из хвои. Silva – лес, лесной(-ая).

4 Литники — приливы металла на отливке, затвердевшего в каналах литниковой системы.