Об авторе | Надежда Грауберг родилась в 1973 году в Новосибирске. Большую часть жизни прожила в Тюмени, работала графическим дизайнером и арт-директором в рекламе и медиа, писала для местного глянца. Юношеские стихи публиковались в тюмен­ской периодике. Сейчас живет в деревне на севере Италии.

Надежда Грауберг

Одноногий король

рассказ

Сколько на свете городишек, где, кажется, ничего не происходит, а на самом деле может в любой момент случиться все что угодно!

В один из таких, с незапоминающимся топонимом не то Петровск, не то Сидоровск, меня отправили в командировку. Все из-за того, что кому-то из нашей редакции попалась на глаза заметка из «Поволжского вестника». В ней сообщалось, что местные школьники, лазая от нечего делать по подвалам, обнаружили пещеру, а в ней глубоководную мину. Надо сказать, ближайшее море от Сидоровска в семистах километрах, так что случай действительно странный.

Но ехать для этого из Москвы в какую-то дыру в мироздании? Хорошо, может, в другой раз я бы вдохновилась и меньшей ерундой, но в те дни я в принципе не могла ни на чем сосредоточиться и даже хотела попросить отгулы в счет накопившихся переработок.

Я была влюблена. И всего-то пара месяцев как мы познакомились, а я уже похудела от переживаний так, что пришлось купить для джинсов ремень. Впервые со времен пубертата моя талия сузилась до шестидесяти сантиметров. Это было бы не так уж плохо, если бы и грудь с бедрами не сравнялись с ней в объеме. Я попробовала взбодриться, обрезав косу и покрасившись в рыжий, но только напугала знакомую кассиршу в «Пятерочке».

Я была несчастна до того, что вечерами начала вязать шарф, чтобы хоть как-то отвлечься. И связала его уже метров пять в длину, потому что не умела закрывать петли.

Мне никогда еще никто не нравился так, как Эрик. До сих пор не могу сказать, что в нем было особенного, но я совершенно потеряла голову. Бывает, что человек так улыбнется одним уголком рта, или так расскажет о том, как курьер доставил утюг вместо пиццы, что ты потом целыми днями прокручиваешь в голове видео с этими воспоминаниями и чувствуешь при этом буквально счастье. А как он мило заикается на букве «м», а как он едва заметно прихрамывает!

И вот когда этот человек задержит на тебе взгляд, раз, другой, потом вы идете домой после работы, и оказывается, что он тебе роднее, чем мама и даже тетя Оля, и уже совершенно невозможно его потерять.

А я потеряла. Потеряла! Но зачем, зачем я оглянулась? Ведь Эрик же попросил.

И все. Он уволился, уехал, сменил симку. Исчез. Господи, ну что мне так понадобилось там рассмотреть?

Эта мысль не давала мне покоя, пока я тряслась в плацкарте до Сидоровска. Или Петровска. Я никак не могла запомнить. Но послать кроме меня, как обычно, было некого. Я ужасно страдала, что не могла взять с собой шарф, побоявшись запутаться в нем на верхней полке. Все же пять метров. А начать новое вязание мне не пришло в голову, потому что я ее, напоминаю, потеряла.

Потеряла до того, что даже о бабушкином перстне вспомнила только где-то под Пензой. Я всегда беру его с собой во все поездки. И вот, забыла!

Когда я вышла, наконец, на Сидоровской станции, уже темнело. Гугл показывал, что до гостиницы идти всего шесть минут. Но на третьей минуте у моего чемодана отвалилось колесо, и я еле сдержалась, чтобы не разрыдаться. Дело, конечно, было не в колесе, а в том, что моя жизнь рассыпается в моих руках, потому что я зачем-то оглянулась, и теперь ничего не исправить.

Здание гостиницы отлично подошло бы для морга или клиентов, не располагающих средствами на эвтаназию. Здесь все настраивало на удачные попытки суицида. Мертвые, может, и не нуждаются в архитектурных излишествах. Но я, наоборот, хотела бы вернуться к нормальной жизни, и четыре стены из серого кирпича с тремя рядами маленьких окон я восприняла как надругательство над моим горем.

Большую часть фойе, если так можно было назвать полутемную, придавленную потолком, комнату, занимал ресепшн, декорированный шпоном, судя по всему, еще при Брежневе. Рядом серебрилась хромированным покрытием вертушка, как на заводской проходной.

Из-за шпонированной стойки показалась пухленькая девушка в белой рубашке и желтом галстуке. Стойка была высокой, а девушка маленькой. Поэтому ей пришлось встать, иначе мне пришлось бы разговаривать с ее макушкой. К носу девушки крепились очки с толстыми линзами, причем правая была заклеена ватным диском. Я протянула паспорт.

Девушка посмотрела левым глазом в пыльный монитор и сказала мне, что мест нет.

— Господи, — взвыла я, — что значит нет? На меня еще вчера забронирован номер.

Девушка еще раз опустила взгляд видимого глаза на экран, пошевелила мышкой и пожала плечами.

— Все занято.

— Да где вы в вашей дыре нашли столько постояльцев-то?

— У нас сейчас проходит фестиваль народных хоров, — и она уселась с таким видом, будто нам больше не о чем разговаривать. — Всероссийский, между прочим.

Действительно, до фойе доносился неровный гул, который я не сразу заметила: что-то погромыхивало, будто в глубине гостиницы стучали штангой о стену. Где-то тренькала балалайка.

— Но у меня бронь!

Я взялась рыться в телефоне и нашла письмо, которое мне прислали после оплаты. Чтобы предъявить его, мне пришлось встать на цыпочки и свеситься через стойку.

Девушка подняла лицо и скосила глаз к экрану.

— Деньги мы вам вернем, на карту возврат в течение трех дней.

— Это просто безобразие. Зовите, кто у вас тут главный. Я перлась сюда из Москвы целый день, у меня договоренность с муниципалитетом и второй, будь она проклята, гимназией. У меня колесо от чемодана отвалилось! Как это, нет мест?

И то ли ей не хотелось увидеться с главным, то ли стало жалко моего колеса, а может, страшно за гимназию, но она снова встала, и в ее голосе появились виноватые нотки:

— Ладно, был тут один номер, триста седьмой. Я его бронировала для мальчиков из Нижнего Тагила, но поселила их в ваш.

— Что значит, поселили в мой?

Девушка покраснела.

— Я всего неделю работаю, думала, нашла последние места для тагильцев, не знала, что в триста седьмой нельзя. Вот, тут крестик стоит, но он маленький. Вас еще здесь не было, а мальчиков уже нужно было куда-то определить.

И она показала мне распечатанную таблицу, в которой рядом с цифрой «триста семь» действительно стоял красный знак умножения.

— Если устроит, я вас сюда заселю.

Меня это не устраивало. Но еще меньше меня устраивало ночевать на улице. Так что я согласилась. Крестик, так крестик.

* * *

На уровне замка дверь и косяк триста седьмого были склеены бумажным скотчем. Я оторвала его, скомкала и бросила прямо на пол. Войдя, еле нашла в темноте выключатель — он почему-то располагался в метре от входа.

В моем распоряжении имелось три узких спальных места, разделенных тумбочками, параллельно им — вместительный шкаф слева от двери, рядом стол и стул. Я упала поперек ближайшей кровати.

Идиотский разговор с одноглазой девушкой лишил меня последних сил. Хотелось… Чего мне хотелось? Один звонок, одно сообщение. Хоть словечко. Я бы все объяснила, я бы… Но тишина. Молчание. Вот все, что мне осталось. Эрик. Неужели мне нет прощения, Эрик?

Откуда-то доносилось проникновенное пение нескольких голосов: «Только мы с конем по полю идем». Я подумала, что нужно просто улечься нормально и попробовать уснуть. Тут в дверь постучали.

Вряд ли кто-нибудь прислал мне в номер шампанское. Но я преодолела себя, встала и открыла — никого. Коридор был освещен достаточно хорошо, чтобы не сомневаться, что он пуст. Только скомканный мною скотч валялся на протертой ковровой дорожке.

Еще и балуется кто-то! Не удивлюсь, если это те мальчики из Нижнего Тагила.

Я захлопнула дверь и повалилась обратно на кровать. Снова раздался стук. Я подбежала к двери, распахнула ее — опять никого! Но только собралась прилечь, как услышала настойчивое постукивание. Прислушалась. Скреблись из шкафа.

Может, мальчики заперли тут кого-то из своих? Или кто-то закрыл любовника и забыл? Когда кончится это издевательство?

В дверце торчал ключ. Я повернула его, и тут же на меня из мебельной темноты со стоном выпал баян! А за ним мужик в камуфляжной телогрейке.

Я шарахнулась от него к кровати, перелезла ее и упала, чуть не ударившись о тумбочку. На ней стояла настольная лампа, я схватила ее за неимением другого оружия и выглянула из-за подушки.

Мужик поставил стул между шкафом и кроватью, с другой стороны которой я пряталась, уселся и установил на коленях баян. Выход мне был отрезан.

— Что вам нужно? — спросила я как могла твердо.

— Ничего, спасибо.

«Какие мы скромные! И лампой по башке, значит, не хочешь?» — подумала я, но вслух сказала:

— Тогда покиньте, пожалуйста, мой номер.

— Извини, бельчонок, но не тебе мне указывать. Я здесь живу.

«За бельчонка отдельно ответишь», — пообещала я про себя. Мало мне было одноглазой девушки, теперь еще этот.

— Выясняйте у администратора. Я оплатила номер без всяких соседей.

— Это дела не меняет, — голос у мужика был высокий и охрипший, будто он недавно орал. — Такой уж это номер. Бывают с видом на море, бывают с плесенью, а этот — со мной.

Это означало, что так просто от баяниста не избавиться. Я уселась за кроватью поудобнее и присмотрелась к нему, прикидывая, как лучше действовать. Это был еще нестарый, но помятый и, по всей видимости, пьющий человек, одетый не к месту как на зимнюю рыбалку — в теплой куртке, ватных штанах и высоких резиновых сапогах. Он не казался агрессивным, и я подумала, что стоит прорываться к выходу. Но тут заметила, что мужик просвечивает.

* * *

Просвечивал он не сильно, но достаточно для того, чтобы сквозь него и его баян было смутно видно спинку стула и распахнутый шкаф. Я вернула лампу на тумбочку и ущипнула себя за запястье. Мужик заметил.

— Да не, я не сон. Я привидение.

Я поднялась и села на среднюю кровать. Если я не сплю, то и не поспать мне сегодня.

— Вас в этом номере убили?

— Нет, что ты. Здесь никого не убивали.

— Я думала, привидения живут там, где умерли.

— По-разному бывает, бельчонок. Мне просто негде особо. Квартира была двухкомнатная, так там сейчас дети поселились. Неудобно как-то их беспокоить. Ну я помыкался, поискал и осел здесь. Они тут, конечно, гоняли меня, мол, и без тебя, Орефьев, нерентабельно. Это я, значит, Орефьев. — он положил ладонь на грудь и слегка поклонился.

Вся эта информация не вызвала во мне никакого энтузиазма. Но тут привидение схватилось за голову и возопило:

— Ох, и зачем я оглянулся? Зачем?

Я вздрогнула. Оглянулся? Меня будто холодной водой окатили.

— Вввы тоже? Вы тоже… так же?..

Но он меня не слушал.

— Она такая… Элечка… такая была — Орефьев возвел глаза к низкому потолку, — как я мог… что я наделал…

Он принялся раскачиваться на хлипком стуле из стороны в сторону, продолжая причитать.

— Я же не как-нибудь, а расписаться предложил, все, чтобы как положено. Ыыыыы… ыыыы. А гадалка ей сказала, — Орефьев вдруг вспомнил обо мне и пояснил, — есть тут одна у нас, живет на Энгельса там, — он махнул рукой куда-то в окно. — Она ей возьми и нагадай, что мы будем жить счастливо, но… недолго. И ведь так и вышло! Совсем ничего пожили! Вот как так?

— А что случилось? — я привстала, будто так могла лучше расслышать, — Вы оглянулись, и она исчезла?

— Откуда ты знаешь? — вылупился на меня Орефьев. — Да, но это потом уже было.

Оказалось, что Элечка пошла в лес за грибами, наступила на гадюку и умерла.

— Я не знала, что здесь водятся ядовитые змеи.

— Есть немного. Но от них никто не умирает. А вот Элечка... молодая совсем…

Слезы потекли из его глаз, и он вытер их рукавом. После гибели возлюбленной Орефьев попробовал, как положено, спиться. В моменты трезвости он размышлял о том, почему такое произошло, какой в этом смысл и урок. Размышления привели его к выводу, что виновата во всем гадалка.

Тогда он отправился к ней на Энгельса, не имея определенной цели. Я понимала его, ведь и сама без определенной цели вязала шарф. Гадалка не согласилась с обвинениями, но, увидев страдания Орефьева, пожалела его и предложила попробовать вернуть Элечку.

Гадалка утверждала — Орефьев словно наизусть процитировал документ — что «согласно общепринятым нормам, души умерших сорок дней после кончины в ожидании дальнейшего распределения находятся под землей». Так что он успел к гадалке, считай, в последний момент, шли уже 39-е сутки. В это время мертвых еще можно вернуть к прежней жизни, если удастся уговорить регионального подземного мэра. Уговорить можно по-разному, есть вариант дать благотворительный концерт. Орефьев никогда не расставался с баяном, играл душевно. Шанс имелся.

Орефьев, конечно, обрадовался, да так, что, по его словам, ослаб в коленях и, оседая на пол, схватился за чешскую хрустальную вазу, но не разбил ее, а только удачно уронил.

— У гадалки дома ковролин везде, а ваза толстая такая, ее молотком только, если разбить очень надо.

Его беспокоило только, что смерть Элечки уже зарегистрировали в актах гражданского состояния, и как же она будет без документов. Гадалка пообещала, что достанет ей новый паспорт, у нее есть связи. Только придется им с Орефьевым уехать из Сидоровска туда, где их никто не знает. Орефьев любил Сидоровск, но Элечку он любил больше.

На следующий день гадалка отвела его ко входу в подземный мир. Оказывается, такой есть в каждом городе, а в миллионниках бывает аж до десяти.

— Он тут недалеко, кстати. Выходишь налево на Московскую, проходишь «Магнит», потом «Красное и Белое» проходишь, не сворачиваешь, идешь до Чернышевского, проходишь под трубой опять налево. Там увидишь, памятники продают, а за ними жилой дом. В нем есть подвал. Он всегда закрыт. А ключ есть только у гадалки.

Оказывается, в каждом городе мэр подземного мира выдает ключ местной ведьме или, бывает, экстрасенсу.

— Только настоящему. А то много мошенников, — уточнил Орефьев.

Гадалка провела его по подвалу к еще одной двери, дальше с ним не пошла. Орефьев рассказал, как он сам спускался, лестница там узкая, крутая, метров, может, двадцать вниз. Видел глубоководную мину, и что она из воды торчит наполовину, там мелко. Договаривался с паромщиком, плыл, отгонял веслом прозрачные души, типа голограмм, и везде играл на баяне.

— Там ничего, кстати, бельчонок, обстановка неплохая. Темновато, но потолки высокие. Прям как на столичном стадионе закрытом и даже выше.

В итоге Орефьев вышел к главной площади. В Администрацию его не пустили, но мэр с секретаршей сами вышли к нему.

— Они не прозрачные, обычные. Одеты, как если бы на похороны. Только у мэра галстук красный.

На крыльцо им вынесли стулья, и так они прослушали все выступление Орефьева.

— А им же там скучно, делать-то нечего, — поведал он. — Они и рады, хоть какое-то им развлечение. Я им Пьяццоллу сыграл, «Землю в иллюминаторе» тоже, «Сектор Газа» сыграл. Им особенно «Туман» понравился. У них там похожая атмосфера.

К этому моменту я уже поняла, что будет дальше и почему Орефьеву нельзя было оглядываться. К сожалению, мне эта история ничем не могла помочь — Эрик, к счастью, исчез не потому, что умер. Соответственно, к мэру подземного мира обращаться было бы не по адресу. Мне уже хотелось скорее, чтобы привидение выговорилось и оставило меня в покое. Завтра рано вставать.

Единственное, если ему верить, то гадалка с ее талантами, возможно, могла бы мне помочь. Орефьев не замолкал, и я ждала подходящего момента, чтобы спросить ее телефон.

Наконец, он в красках описал, как обернулся и из-за этого голограмму Элечки утянуло вниз уже рядом с выходом, как он в отчаянье скитался по Сидоров­ску перед бурей и его убило молнией.

На этом он растянул баян и заиграл. Хоть инструмент был и призрачный, но звучал как настоящий. Орефьев еще и ухитрялся как-то пританцовывать, сидя на стуле, и притопывать ногой.

— Было хорошооо, было так легкоооо, — заголосил он после эффектного проигрыша.

Тут дверь моего номера распахнулась и в нее вбежала женщина в белой рубашке и желтом галстуке. Без очков, зато в возрасте.

Увидев Орефьева, она схватила со спинки ближайшей кровати полотенце и принялась шлепать им по привидению, будто отгоняя муху, приговаривая при этом: «Как же ты надоел!» Хотя полотенце проходило сквозь него, видно было, что Орефьеву это неприятно.

— Дай хоть песню допеть, что ты такая… — он закрывался рукой и отмахивался. — Бельчонок, хоть ты ей скажи!

Но мне он тоже надоел со своим бельчонком. Наконец, Орефьев встал со стула и попятился. Женщина хлестала его полотенцем, пока он не залез в шкаф. Она тут же заперла его на ключ и облокотилась на дверцу спиной, охая и извиняясь на все лады.

— Девочка неопытная вышла, все напутала. И, главное, мне не сказала ничего. А я как услышала баян, сразу к вам побежала. Простите ради бога за неудобства.

Всегда приятно, когда люди признают свои ошибки. Более того, для меня нашелся номер без сюрпризов — самый лучший из имеющихся, который никому не сдают на случай появления вип-гостей.

— Вы только никому не рассказывайте о привидении, — попросила женщина по дороге к вип-номеру. — Орефьев обычно никому не мешает. А людям не объяснишь потом, что он безобидный.

— А что, его правда молнией убило?

Женщина махнула рукой.

— Ой ну каждый раз что-нибудь насочиняет! Какой молнией? Шлялся пьяный по речке весной со своим баяном и провалился под лед. Всякую ерунду несет. Он как-то в мысли пролазит, одно слово разберет из того, что у человека в голове крутится, и нагородит потом на эту тему. Ему поговорить охота, а его никто не слушает. Вот он и придумал цепляться к чему-нибудь, о чем человек переживает.

Вот же сволочь, подумала я.

— Я как-то раз двум подряд строительным бригадам отказала, потому что рассчитывала подешевле найти. А потом никого не осталось, и мне пришлось втридорога платить. Переживала очень. Так Орефьев, когда я пришла триста седьмой проветрить, вылез из шкафа и рассказал мне о рыбаке и рыбке, только будто про свою жену, которой у него никогда не было. А у вас что, в Москве дожди с громом? Вы молний боитесь?

— Да, бывает, — сказала я уклончиво.

Не рассказывать же ей про Эрика.

— Орефьев еще говорил, что у вас тут в Сидоровске есть гадалка, которая точно все предсказывает. Тоже придумал?

— В Петровске, — поправила меня женщина. — Но гадалка есть. К ней со всего района влюбленные дурочки приезжают.

Как-то неудобно стало после этого пробивать контакты. Проклятое привидение на краткий миг подарило мне надежду. Но нет никакой надежды. Все ложь. Никогда не найти мне Эрика, никогда не вернуть.

* * *

Ложью оказалась и история про глубоководную мину. Наутро мы спустились в подвал жилого дома рядом с мастерской по изготовлению могильных памятников. Открыла нам его вовсе не гадалка, а начальница управляющей компании. Директор второй гимназии, учащиеся, нашедшие мину, и автор заметки об их удивительной находке тоже присутствовали. Еще за нами увязался местный дворник.

В подвале действительно нашелся спуск к тому, что можно было бы с натяжкой назвать «пещерой» — а именно к камере заброшенной теплотрассы. Водоем оказался мутной лужей, доходящей до середины голени (дворник проверил, наступив в воду резиновым сапогом).

— Глубокая! — констатировал он с воодушевлением.

В луже плавало то, ради чего мы собрались. И что это было, как вы думаете? Сдутый волейбольный мяч!

Я поинтересовалась у гимназистов, знают ли они, какой диаметр бывает у глубоководных мин. У автора заметки я спросила, случалось ли ему в его профессиональной деятельности проверять факты. В ответ я получила пожимание плечами. Впрочем, вся делегация вместе с дворником осталась довольна тем, как мы провели время.

Когда мы выбрались из подвала, начальница УК отозвала меня в сторону и предложила рассказать, куда делась мина. Но в личной беседе, потому что ей еще здесь жить и горожане не простят, если она выдаст правду москвичке. Я уже никому не верила, но мне нужно было насобирать хоть какой-то материал. Так что я потащилась за начальницей в ее офис, благо идти до него было недалеко.

В небольшой каморке, заставленной шкафами и заваленной бумагами, начальница предложила сесть к столу и развернула ко мне маленький ноутбук. На экране был разложен пасьянс «Косынка».

— Я двенадцать раз отправляла запрос высшим силам, и тринадцатый — низшим. Так меня учила моя прабабка, она всему Царицыну гадала. Вот здесь исход. Видите, тройка бубей?

Я кивнула.

— Три валета лежат под тузом на том, что было, а один с королем на том, что будет. Видите?

— Вижу.

Спорить не хотелось.

— Так вот все тринадцать раз расклад один. Одноногий король не суженый тебе.

Я даже не сразу поняла, что она перешла на «ты». Сердце у меня заколотилось так, что я вцепилась в столешницу, чтобы не упасть со стула.

— Ты не виновата, не ты его потеряла. Он сам скрылся, потому что за ним грех. Видишь, восьмерка пик?

Я ничего не видела.

— Ты ему раскрыла сердце, а он у тебя забрал синий камень. Восьмерка, она про деньги, про наследство.

— Синий? — у меня потемнело в глазах, и начальница сунула мне под нос нашатырь.

— Волосы отрастишь, жених высокий в шляпе вот тут уже тебя ждет. А одноногий унес злато. Вернешься домой — сама увидишь.

После нашатыря я немного пришла в себя. Но то, что говорила гадалка, было невероятнее любого привидения.

— Откуда вы знаете про одноногого? — еле выдавила я.

— Карты говорят, — гадалка указала на экран. — Дай сколько не жалко, с московских от пяти тыщ беру.

Я не стала говорить, что только недавно перебралась в столицу и еще не нашла нормальную работу.

— Я вообще-то из Перми, но держите, — и дала ей пять двести.

Узнать, на месте ли перстень, можно было только вернувшись в мою съемную квартирку. Но эта начальница УК заработала свои пять кусков одним одноногим королем.

— Ух ты, а у меня сноха в Пензе, — она полезла в свой стол и извлекла банку, обмотанную поверх крышки полиэтиленом. — Не передашь ей медку? Я давно хотела гостинец послать, да почтой потеряют только.

— Так я из Перми.

— А я что сказала? — она смотрела на меня, моргая, пока до нее не дошло. — А, точно. Пенза, Пермь — разница небольшая.

— А что с миной-то? — вспомнила я уже в дверях.

— Духи партизан ее забрали. У нас их много. В пасмурную погоду даже у речки встречаются. Просвечивают сильно, можно мимо пройти и не заметить. Когда поисковики тут находили каски, гильзы, партизаны тоже все утащили к себе в свою катакомбу. Им нужнее, мы не обижаемся.

Я надеялась поспать в поезде до Москвы, но у моих воспоминаний были другие планы. Когда я свалилась с гриппом, Эрик читал мне вслух «Гарри Поттера». Нарисовал по памяти мой портрет на флипчарте — я получилась похожей, но красивой! Рассказал мне, что он наполовину казах и отец назвал его татар­ским именем в честь Эрика Клэптона. Показал мне медальон с портретом мамы, которую он никогда не видел, потому что она умерла при родах. А я показала ему бабушкин перстень. С сапфиром. Сто десять с половиной карат.

В нашу первую и последнюю ночь Эрик попросил меня отвернуться, пока раздевается, и не оглядываться. Я всего лишь хотела, чтобы он знал, что не нужно меня стесняться, что я люблю его любого. Мне совершенно неважно, если, может, у него где-то лишний жирок или дурацкая татуировка. Конечно, я не могла знать. Он так хорошо от всех скрывал, он почти не хромал. Но я бы никому не сказала, раз ему это так важно, что у него вместо правой голени — протез.

Мучаясь бессонницей на боковушке у туалета, я даже пожалела, что в вагоне нет привидения. Мне тоже нужно было выговориться кому-нибудь. Одна мысль о том, что Эрик меня обокрал, отрезвляла настолько, что мне захотелось поесть жареной картошки.

Сколько бы Орефьев ни сочинял, кое в чем он прав: любовь — штука тонкая, как голограмма. И это к лучшему. Самая обыкновенная правда лечит от самых волшебных иллюзий. Раз обманул, подвел, оглянулся — и нет любви. Исчезла.

И вот уже вместо глубоководной мины — сдутый волейбольный мяч.